– Думаешь, повесят?

Унгурян пожал плечами:

– Город гудит; говорят, техника на озерах появится уже осенью.

Помолчали.

– А я не верю, – Ковалев встал с подножки. – Преступления совершаются, когда они кому-то выгодны. А кому нужны осушенные плавни? Колхозам? Помидоры выращивать? Их уже сейчас в районе убирать некому.

– В действиях властей ты ищешь логику…

– Конечно, не в дурдоме же мы!

– В дурдоме было бы проще: там Наполеон думает исключительно об интересах общественных. А настоящий Наполеон, имею на этот счет глубокое убеждение, никогда не забывал и об интересах собственных, шкурных, тайных, и еще большой вопрос, о каких из этих двух интересов он вспоминал чаще и с большим удовольствием. Так и наши власти: думают они не только о колхозных помидорах, значит, и логику их действий надо искать не только на общественных нивах.

…Слух, к которому они еще вчера относились как к пустой болтовне, кажется, сегодня впервые стал пробуждать тревогу.

Пожимая протянутую руку Ковалева, Унгурян не преминул подлить масла в огонь:

– Плавни, Женя, будут осушены. И мы с тобой вместе со всем прутским народом одобрим это свершение, а твой Рошка напишет газетную передовицу «Конец комариного царства!»

Рубинштейн открыл тумбочку, где в одном из дальних углов стоял зеленый флакон с одеколоном «Шипр». Он сильно сожалел, что не расспросил у газетчика новости.

А Евгений Васильевич новостей, которые заботили парикмахера, не знал; официальные инстанции по поводу плавней молчали, и это усиливало худшие опасения Ковалева.

4

В жаркий полдень в сторону восточной окраины Прутска неторопливо шел Сеня Петухов, всем в городе известный дурачек. Был он в светлых чесучовых брюках и белой майке; клетчатая рубаха, зажатая в правом кулаке, небрежно болталась у его колен.

Вскоре открылся пустырь, на котором одиноко стоял старый, никем не заселенный дом. От ветхости дом разваливался. Выкрашивался коричневый кирпичный фундамент, зеленым мхом зарастала труба; полусгнившая, настежь распахнутая дверь давно вросла в землю, что и позволяло ей еще кое-как стоять, а не трухлявиться, лежа в траве. Летом прошлого года над Прутском прошел сильный ливень, лишивший дом последней штукатурки. После этого полностью обнажились старые саманные блоки, утыканные ржавыми гвоздями, сильнее скособочились гнилые рамы окон, в некоторых местах на потолок обвалилась камышовая крыша.

Возле дома Сеня остановился, сел на покосившееся крыльцо, куда еще попадала тень от старой, росшей неподалеку акации, и судя по нахмуренному лбу и сосредоточенному взгляду, устремленному в бесконечность, тотчас же погрузился в нелегкие думы. На этом же месте в той же позе и с тем же взглядом, устремленным в бесконечность, редкие прохожие видели Сеню и вчера, и позавчера, и полмесяца назад. Какую-то хитроумную задачу приносил сюда в больной голове бедный Петухов, несуетно искал он ее решение, и прохожие, увидев тощую фигурку, сиротливо сидевшую на уже наполовину сгнившем крыльце, жалели Сеню.

Несчастье случилось с ним пять лет назад. Сеня тогда работал слесарем на местном пивзаводе. Завод был старый, оборудование на нем, установленное еще до революции, вконец износилось, и директор предприятия Кондратенко, заручившись поддержкой министерства, решил реконструировать производство. В промышленном районе страны заказал для завода новую технику, а все старые механизмы приказал вывезти на базу вторсырья (в результате чего предприятие впервые выполнило план по металлолому и получило за это небольшую премию).

Через месяц привезли первую партию ящиков с новым оборудованием. Понимая, что до последних ящиков дело дойдет нескоро, директор решился на еще один отчаянный шаг – стал капитально ремонтировать и заводские здания. За два дня мощная техника на гусеницах, нанятая в стоявшей на окраине города воинской части, развалила гнилые стены, вывезла мусор и разравняла заводскую территорию. После этого экскаваторы стали рыть траншеи под новые фундаменты.

В тот день, когда мощный тягач на многоколесной платформе привез на завод главную деталь обновлявшегося пивопроизводства – огромный котел, Сеня стоял в общей толпе рабочих и, как все, радовался историческому для предприятия событию. И вдруг у него тревожно заколотилось сердце; слесарь, во время реконструкции и вынужденной остановки производства несколько месяцев проработавший каменщиком, хорошо помнил размеры приготовленной для котла дырки в стене капитально переделанного цеха и теперь, глядя на металлическую громадину, медленно поворачивавшуюся на автомобильной платформе, натренированным глазом специалиста точно определил: в ту дырку агрегат не пройдет.

Сеня посмотрел на стоявшего неподалеку от него Кондратенко и… тут с ним и случилось несчастье. Говорят, во всем виноватой была наследственность.

– Враги народа не все уничтожены, – произнес слесарь негромко, продолжая пристально смотреть на директора. И поскольку толпа в буквальном смысле замерла, наблюдая за последним разворотом тягача, Сеню услышали. Уборщица заводоуправления Тоня Ермакова первой повернула голову в сенину сторону и по лицу рабочего, как она потом всем охотно рассказывала, сразу поняла, что «Сеня не того».

Проломив стену, монтажники через день втащили котел в цех, а слесарь по настоянию прутских врачей к этому времени уже лечился в республиканской клинике. Вернулся он оттуда через полгода; как будто ни в чем не изменился, только теперь на улицах Прутска бывший слесарь стал произносить обличительные монологи, главная мысль которых была постоянной: где-то наверху работают влиятельные враги народа, и директор пивзавода Кондратенко – их южный резидент.

Может быть, и на этот раз Сеня думал на ту же тему…

Но вот возле дома, объезжая большую лужу, притормозила известная всему Прутску зеленая «волга» – первый секретарь райкома партии Сергей Иванович Варочка возвышался в ней на правом переднем сидении, крутил перед собой ручку приемника, чтобы поймать нужную волну и послушать последние известия. В эту же минуту, пыля и покачиваясь на колдобинах, с «волгой» случайно пересекалась другая известная всему Прутску машина – серая «волга» председателя райсовета Николая Егоровича Волкова. Поравнявшись, машины остановились, но, разумеется, вовсе не потому, что руководители района на крыльце полуразрушившегося дома увидели Сеню, – у них в эту минуту возникло желание коротко, но ответственно поговорить.

Блаженный человек, однако, поднялся с крыльца и подошел к уже вышедшим из машин начальникам. И обратился к ним с таким злободневным заявлением:

– Самый знаменитый в городе дом разваливается из-за происков враждебных сил!

И первый секретарь, и председатель знали, что Сеня – больной человек, и разговаривать с ним всерьез, конечно, не собирались. Но у них в ту минуту было по-особому светло на душе: после рапорта колхоза имени Ленина, переданного в райком час назад, стало ясно, что квартальный план по молоку район перевыполнит; обрадованные этим обстоятельством, руководители не только не рассердились на Сеню, а даже улыбнулись ему.

И в ту же минуту были вознаграждены такой исторической справкой:

– Дом в восемнадцатом веке построили солдаты Суворова; в нем был штаб полководца. А в этой комнате, – Сеня ткнул пальцем в черный провал одного из окон, – генералиссимус планировал фокшанскую битву. Здесь же ночевал Александр Сергеевич Пушкин, когда путешествовал с полковником…

Волков, человек любознательный, услышав неизвестные (и столь интересные) ему факты из истории Прутска, сел на крыльцо дома и уже потянул было руку к блокноту, который постоянно носил с собой во внутреннем кармане пиджака. Но, вспомнив о болезни Сени, молча упрекнул себя за наивную доверчивость и записывать услышанное не стал.

А Сеня продолжал рассказывать о самом знаменитом в городе доме. По его словам, «десятки исторических деятелей прошлого оставили свои замечательные автографы на этих стенах», последним «в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году» был генерал-полковник Ватутин…

Варочка слушал Сеню сначала со снисходительной улыбкой, потом на его лице недолго поблуждало искреннее любопытство; но минуты через три секретарь заметно заскучал – может быть, потому, что, хорошо зная послевоенную историю Прутска, он уже не надеялся услышать что-нибудь интересное. Варочка повернулся к машине и через минуту уехал бы, если бы Сеня, по одному ему понятной логике, вдруг забыл об «историческом» доме и его великих посетителях и не заговорил о предмете, в последние дни волновавшем Варочку не меньше, чем квартальный план по молоку.

– Враждебные народу силы, окопавшиеся в центре, собираются осушать прутские плавни, – Сеня сделал паузу, во время которой Варочка и принял решение дослушать его. – Кондратенко получил приказ изготовить карту плавней, сфотографировать озера, пляжи, лодочные причалы, мосты… Для чего им это нужно? Тут любому виден военный интерес. Сейчас Запад может попасть в Прутск только на вертолетах; а когда не станет воды в плавнях, появится возможность двигаться в страну на танках, бронемашинах, велосипедах… Плавни – щит Родины, поэтому Кондратенко и его хозяева стараются убрать их с наших священных рубежей.

«Какая, однако, чушь», – рассердился, наконец, первый секретарь, а Сеня, будто прочитав его мысли, стушевался и замолк.

– Примем меры, – обращаясь к Сене, сказал Сергей Иванович и повернулся к все еще сидевшему на крыльце Волкову:

– Едем в райком, Николай Егорович.

В большом кабинете было светло и прохладно.

– Садись, председатель, – Варочка показал на мягкое кресло у тумбочки с телевизором, а сам сел за стол – на свой обычный жесткий стул. – Обдумаем слова блаженного человека.

Волков с наслаждением вдыхал остуженный кондиционером воздух.

– По поводу полковника, с которым вояжировал по Прутску Пушкин?

– Был такой полковник, Коля. Звали его Липранди. Не слыхал?

О Липранди Волков не слыхал и поэтому слегка вспыхнул:

– Я, Сергей Иванович, сейчас думаю не о полковнике Липранди, о котором, между прочим, хотел бы что-нибудь прочитать, а о старшем лейтенанте в отставке Лопатине, который вчера опять приходил ко мне просить квартиру и которому я опять, кроме обещаний, ничего не дал.

Варочка миролюбиво махнул рукой:

– Оставим военных… Итак, уже городские дурачки комментируют слух об осушении плавней, а мы все еще делаем вид, что ничего не слышим.

Волков согласился, что молчать по поводу пересудов власти города, конечно, не должны, но и преувеличивать опасность сплетни не стоит.

– Слух, за которым нет ничего, кроме дешевого зубоскальства, забудется через неделю.

У Сергея Ивановича, однако, прогнозы были иные. Он считал, что «дешевое зубоскальство» с каждым днем в городе будет усиливаться, ибо оно вовсе не «дешевое» и не безобидное, каким считает его простодушный председатель исполкома.

– Я не исключаю и политического прицела во всей этой болтовне.

…Волков, слушая первого секретаря, все больше осознавал серьезность момента и все чаще вынужден был соглашаться с Сергеем Ивановичем. Да, замысел недоброжелателя (назовем его пока так) скорей всего построен на бесспорной истине: плавни для горожан бесценны – как жизнь; муссируя слух о планах властей осушить озера (планах не районных властей, которые сами такого не запланируют – права не те, а властей повлиятельнее), кто-то хочет посеять среди прутчан враждебность к руководителям.

– Слух, – продолжал аргументировать свое предположение Варочка, – с каждым днем обрастает все более мелкими, а потому, как многим кажется, правдоподобными деталями. Говорят, будто районное руководство за счет плавней хочет увеличить площади сельхозугодий – чтобы земля под водой не пропадала; будем осушать сорок тысяч гектаров…

– Ого!

– Похоже, перед нами, Николай Иванович, – настоящая провокация.

Волков достал из кармана блокнот.

– Надо поскорее успокоить город, – председатель сделал в блокноте запись и добавил: – И отыскать источник сплетни.

Варочка одобрительно кивнул головой:

– Я поручу это районной госбезопасности.

5

Через полчаса в актовом зале райсовета Волков созвал совещание исполкомовского аппарата. На нем было решено завтра после обеда созвать в Прутск всех депутатов района и объяснить им официальную позицию по поводу слуха о плавнях; подчеркнуть безосновательность и опасность слуха; попросить провести в трудовых коллективах разъяснительную работу.

– Депутаты, получив от нас правдивую информацию, успокоят город, – высказал надежду председатель.

Аппаратчики остаток рабочего дня провели на телефонах. А Волков, чтобы продумать свою завтрашнюю речь перед депутатами, закрылся в кабинете.

С чего он начнет речь? Что предпримет, чтобы злая сплетня о плавнях скорее забылась и не терзала души людей?

Волкову все еще хотелось быть полезным людям, хотя он и знал о некоей странной, в последние годы фатально повторяющейся закономерности: чем интереснее и значительнее были его председательские поступки, тем больше он наживал себе неприятностей, а порой и врагов.

Например, два года назад – в самом начале своей исполкомовской карьеры – Николай Егорович решил помочь людям обзавестись жильем. Поехал в столицу республики и добился разрешения огромный окраинный холм Прутска отдать в пользование индивидуальным застройщикам. Чиновники, подписывая разрешение, наверно, надеялись, что из затеи председателя ничего не получится – хотя бы потому, что строительные материалы тогда в частные руки государство почти не продавало. Но через год на холме вырос целый городок уютных и нарядных домиков. Еще один городок, значительно превосходивший тот, что покоился на холме, был построен внутри холма: неутомимые строители возводили подземные этажи, копали огромные погреба, где надежно хранили снятый осенью с приусадебных участков урожай, и сооружали погребки – обставленные мебелью, освещенные люстрами и разноцветными бра залы, куда летом можно было спрятаться от зноя и где круглый год хранилось две-три тонны (такова была единица измерения) вина. Рассказывают, в строительную страду были случаи, когда соседи встречались не только на улице, а и, неожиданно, под землей – во время нескоординированной обеими сторонами выемки грунта при сооружении очередных упрятанных от посторонних глаз хоромов.

Столичное начальство, узнав все это, испытало противоречивые чувства. С одной стороны, оно восхитилось изобретательностью людей (нашли же где-то все – гвозди, цемент, доски!..), с другой стороны, был праведный, озаренный светом самой передовой теории классовый гнев: хоромы выстроили? Бра понавешали? Да это же – прямой путь в трясину частнособственнической психологии!

Последовали оргвыводы. Чиновники, подписавшие разрешение на освоение холма, «за политическую близорукость» были уволены с должностей; Волков «за утерю политической бдительности» на бюро ЦК получил выговор; Варочке тогда грозил перевод на работу в правоохранительные органы, но его спас дальний родственник – партийный функционер, приближенный к самому Бендасу. Сергей Иванович отделался критикой на бюро ЦК и «за несвоевременное реагирование на чуждые партии действия» выговором с предупреждением. Троим прутским коммунистам, построившим дома на холме, уже на бюро райкома «за нравственное перерождение» дали по выговору «с занесением».

Волков к наказанию отнесся спокойно: во-первых, он был убежден, что за любое доброе дело так или иначе надо платить; во-вторых, Николай Егорович (простим ему эту слабость!), когда видел красивые улицы, выросшие на холме, очень гордился собой, и это чувство было гораздо сильнее досады от какого-то там (тьфу!) выговора.

…Скорей всего, думал, запершись в кабинете, Николай Егорович, заморочившая всем головы сплетня – действительно выдумка провокатора. Значит, чтобы решить, что делать, надо понять причины, пробудившие в человеке злой дух. Где искать эти причины? Конечно, в самом Прутске, где живет (в этом нисколько не сомневался Волков) и автор черной фантазии… Николай Егорович перебрал в памяти множество лиц, десятки конфликтных ситуаций, долго размышлял над общей неустроенностью жизни города, но всякий раз, выстраивая логическую цепочку, путался в противоречиях и упирался в тупики.

Так и не осилив главные, заданные самому себе вопросы, Николай Егорович неожиданно принял решение, как будто не имевшее отношения к плавням, но очень обрадовавшее председателя. Потому что, не прочитав ни одной строки Гегеля, а Маркса изучив лишь по брошюрам, предназначенным для широкой сети партийного просвещения, был он стихийным диалектиком и материалистом и по здравомыслию понимал взаимосвязь и взаимозависимость явлений в природе и обществе. Вспомнив сегодняшний разговор с сумасшедшим Сеней, Волков вызвал к себе начальника городской строительной конторы Бориса Анатольевича Шварца и поручил ему срочно начать ремонт полуразвалившегося дома на восточной окраине Прутска.

– Откроем в нем большой магазин, – сказал председатель начальнику стройконторы и, минуту помолчав, добавил: – Промтоварный.

Чрезвычайное собрание депутатов, как и распорядился председатель, состоялось на другой день, но заметного результата мероприятие не дало: слухи об осушении плавней продолжали множиться, обрастали все более невероятными подробностями.

6

Через несколько дней в городе пошли дожди. Забарабанили по окнам, зашелестели по мягким камышовым крышам; акации и тополя, отмывшись от пыли, заблестели яркозелеными листьями.

В день, когда дождь, казалось, лил с особым усердием, к дому на восточной окраине Прутска подъехал старенький самосвал. Втянув шею под воротник фуфайки, из кабины выпрыгнул краснолицый крепыш среднего роста, в кирзовых сапогах и фуражке-восьмиклинке. Он мрачно посмотрел на небо, стер рукавом фуфайки с лица ручьи дождя, стекавшие с помятого козырька фуражки, и стал медленно обходить дом. Время от времени он останавливался и стучал носком кирзового сапога по кирпичному фундаменту. Делал он это не для того, чтобы определить остаточную жизнестойкость древнего кирпича – ему и без того было понятно, что фундамент под дом придется закладывать новый, а для того, чтобы укротить угнетавшую его душу досаду: ему с похмелья не хотелось работать, тем более под дождем. Обойдя дом, он остановился у крыльца, еще раз хмуро посмотрел на небо, сплюнул в сердцах под ноги и, наконец, крикнул шоферу:

– Разгружай!

Самосвал заурчал, кузов стал медленно опрокидываться, из него в грязь посыпался желтый песок.

В тот день начался капитальный ремонт дома, когда-то, как утверждал Сеня Петухов, выстроенного солдатами генералиссимуса Суворова.

Плачинта появился на стройке в тяжелые для нее дни. Стены дома были уже разрушены, а горячие степные ветры, вновь разгулявшиеся здесь после дождей, до последней пылинки развеяли остатки штукатурки. В кучу гнилого хлама были свалены доски пола, двери и все то, что бригадир, уже знакомый нам крепыш в фуражке-восьмиклинке, демонстрируя профессиональную эрудицию, называл столяркой. Столярку пытались сжечь, но она не горела. Кроме песка, на стройке никаких необходимых для реставрации дома материалов не было. Одним словом, к тому дню, когда Наум Львович впервые пришел к месту своей будущей работы, строительная площадка, искалеченная следами радикальных разрушений, не была отмечена ни одним признаком созидания.