– Не-а, – пожимаю плечами я и криво улыбаюсь, – я же пьяный вернулся, ситуация недоказуемая.

  У кого-то звенит мобильный. Стандартная мелодия для Нокиа под конец будто зажëвывается магнитофоном, замедляется и комкается.

– Прикольный рингтон, – замечаю я, – вот только интересно, как он телефон собирается…

– Гурченко Виктор, пройдите к центральному входу, – прерывает меня громкоговоритель, – Гурченко Виктор, подойдите к центральному входу, – повторяет он ещё раз, а мы в недоумении смотрим друг на друга.

– Иди, Витëк, домой наверно отпустят, – смеётся Сидоркин.

  Неуверенно встаю и иду к двери военкомата. Из мрака коридора мне навстречу выходит наш районный военком Белецкий. Вид у него уставший, на лбу крупные капли пота. Рукава рубашки цвета хаки закатаны до локтей.

– Гурченко? – торопясь спрашивает он, и я коротко киваю в ответ. Он порывисто машет рукой в призывном жесте и, развернувшись, торопиться назад, – давай за мной, с тобой поговорить хотят.

  Захожу вслед за ним в небольшой кабинет. За столом сидит человек в военной камуфляжной форме. Ещё один, помоложе, стоит рядом. Окно раскрыто настежь. На массивном черном сейфе надрывно гудит маленький вентилятор, разгоняя горячий воздух по помещению. На столе лежит две кипы личных дел по обе руки военного. Посередине стола замечаю свою папку. Вверху титульного листа замечаю надпись «годность», а рядом, поверх затëртой надписи, стоит цифра 1. В погонах я ничего не понимаю. Кто он? Майор? Капитан? На плече замечаю шеврон с изображением оскаленной рыси. Человек бодрым движением открывает моё личное дело.

– Гурченко Виктор Николаевич, – он отрывает взгляд от папки и смотрит мне в глаза, – у вас есть возможность послужить во внутренних войсках, здесь в Гомеле, в элите, так сказать. Что скажете?

  Меня будто водой окатили. Это шутка какая-то? Что за совпадение? Ведь только обсуждали. Но ответ я знаю чётко, никакой элиты, мы едем в Слоним. Вместе. Я не выдерживаю его взгляд, смотрю на вентилятор, потом в окно за его спиной и, стушевавшись, отвечаю:

– Да я с друзьями в одну часть… Вместе едем… В Слоним…

– У тебя будет много новых друзей, не переживай, – он откидывается на стуле и продолжает сверлить меня взглядом, – ну так что, решай, у нас лучше, чем в Слониме.

– Да нет, я, наверное, откажусь, мы с друзьями…

  Белецкий подходит ко мне вплотную и мягко подталкивает к выходу.

– Мы на минутку выйдем, – поворачивается он к человеку за столом, и тот понимающе кивает. Мы выходим на улицу.

– Ты кем работаешь? – резко и нетерпеливо спрашивает военком.

– Преподавателем в колледже.

– После службы планируешь продолжать?

– Да… как-то не планировал возвращаться.

– Так что ты выëбываешься? Я тебе билет в жизнь даю, ты после внутренних войск куда угодно устроишься. Иди и говори, что согласен!

  Я на ватных ногах возвращаюсь в кабинет. Там ровным счётом ничего не изменилось. Человек в камуфляже также сидит за столом и смотрит мне в глаза, его помощник листает какую-то папку у окна. На какое-то мгновение гул старенького вентилятора заполняет собой всё пространство и всё моё сознание. В висках стучит. Состояние цейтнота перемещает гул из головы в горло и тугим комком начинает проваливаться дальше в желудок и в кишки, скручивая их в жгут и заворачивая в морской узел. Здесь и сейчас нужно решать.

– Хорошо, я согласен, – выпаливаю я и ощущаю, что почва уходит из-под ног. Во рту резко пересыхает и появляется ощущение чудовищной ошибки. Но жребий уже брошен.

– Поздравляю с правильным выбором, – человек встаёт из-за стола и протягивает мне руку, – послужим. Пожимаю протянутую ладонь и ощущаю, что моя рука влажная от пота, становится неловко.

– Иди пока к друзьям, – уже куда более мягко говорит Белецкий, – тебя вызовут.

  Едва не волоча ноги по земле иду к пацанам. В голове каша. Я только что получил свою судьбу в руки и сделал выбор. Выбор – всегда ответственность. Почему сейчас так тошно? Проще быть щепкой в водовороте? Проще переложить все последствия но кого-то другого? А что, если я ошибся? Как всë обернётся? Покажет только время. Но время сейчас неумолимо замедляется, останавливается и я, кажется, навечно застываю в этом моменте. В голове глухим набатом ударяет чугуном пудовый колокол, и в такт колыхающейся перед глазами картинке звучит откуда-то из глубины черепной коробки песня «Whom the bell tolls» группы Metallica. Наконец добираюсь до лавки.

– Ну, что, – спрашивает Виталëк, – Наконечного видел?

– Не поверите, – мрачно улыбаюсь я, – предложили в элите послужить, как Бамбавэячуне.

  Повисает пауза.

– И-и-и, – вопросительно протягивает Виталëк.

– Я согласился, – выдыхаю я.

– Ну ты и козёл! – громко кричит Сидоркин с нотками истеричного смеха.

– Так а что, Санёк, – заступается за меня Виталëк, – тебе предложили бы, так и ты бы согласился. И к дому ближе, и войска получше.

  С минуту молчим.

– Будешь в красном берете ходить, парады разгонять, – говорит Виталëк.

– Да я уже сам не рад, что согласился…

  Громкоговоритель на столбе по очереди выплёвывает с десяток фамилий, и мою в том числе. Все названные встают с лавок и выходят из-под тени навесов под палящее солнце. Виталëк с Саньком встают вместе со мной. Мы пожимаем друг другу руки, хлопаем по плечам.

– Давай, Витëк, удачи, – говорит Санёк.

– Вам тоже, пацаны, давайте, – грустно прощаюсь я и иду к остальным.

  Во двор заезжает КамАЗ с тентом. В небольшом дворе военкомата он похож на кита, выбросившегося на берег. Шипя пневматикой тормозов он разворачивается и сдаёт задом к нашим лавкам. В кузове сидят двое военных в оливковых беретах.

– Залазьте, – кивает головой в глубину кузова один из них.

  Водитель тем временем выпрыгивает из кабины и открывает задний борт. По очереди взбираемся и рассаживаемся по лавкам. Борт закрывается. Лёгкий рывок, и мы тронулись. Поворачиваю голову. На плацу стоят мои друзья и медленно машут мне. Виталëк полностью серьёзен, а Санёк улыбается глупой похмельной улыбкой. В проёме тента их фигуры постепенно уменьшаются, пространство заполняется синим прозрачным небом и летним пейзажем, затем мы поворачиваем, и они скрываются из виду, уступая место придорожным аллеям летнего Гомеля. Служба началась…

Глава 3

Подневольный

– Рота, подъём! – крик дневального вырывает меня из зыбкого сна. Встаю быстрее, чем просыпаюсь. Хочу спросить у сержанта, нужно ли мне тоже подниматься, но мозг уже сбрасывает обрывки сна, и я понимаю, что да, мне тоже нужно, я в армии, я как все! Натягиваю штаны, запрыгивают в тапки, накидываю мастерку. Всё, я одет. Звучит команда «оправиться», теперь можно застегнуться. Суетливо толпимся на входе в санузел. Девяносто человек не шутка. Рота. Умываемся, кантуем друг другу затылки. Хочется напиться на день вперёд, припадаю к крану и открываю его на полный оборот. Холодная, отдающая железом вода, мощной струёй, минуя, кажется, рот и глотку, льётся сразу в желудок, наполняя его приятной прохладной тяжестью. Строимся на утреннюю поверку. В казарме висит тяжёлый густой запах. Мне он знаком. Это запах адреналина. Такой часто можно почувствовать в зале на соревнованиях, или в раздевалке. Но здесь его природа другая. Страх. Он здесь повсюду. Страх ночью проникает под простыни, делается липким и тяжёлым, смотрит на нас утром из чёрного зева берцев, заползает сороконожкой в тарелку с завтраком, лишает аппетита, дыхания, стучится прикладом автомата по фляге с водой во время бега, страх превращает шутку в издевательство, ожидание в ад. Страх тянет время. Минуты превращаются в часы, а дни в годы. Постоянно преследует чувство, а точнее предчувствие чего-то нехорошего. Ничего плохого день за днём не происходит, но все мы остаёмся кроликами в пасти удава. Мы знаем, что скоро нас непременно съедят. Если не сегодня, то уж завтра – непременно..

– Сегодня в наряд заступают рядовые… – младший сержант Козятников окидывает строй взглядом, – Титорев, Гурченко, Бандюк. После поверки подойдëте ко мне.

– Есть! – в три голоса отвечаем мы.

  Затем всех сверяют пофамильно. Услышав свою фамилию нужно громко и уверенно крикнуть «Я!». У некоторых голос перехватывает и выскакивает какое-то сопение, точно из пробитого шланга. Тогда фамилия повторяется, пока сержант не останется доволен эффектом.

  Пока Козятников проводит поверку, младший сержант Пикас словно хитрая медленная рептилия идёт вдоль шеренги и сверлит бледными неподвижными глазами вытянувшихся в струну новобранцев. Его кряжистая фигура как будто плывёт на пружинистом шаге, руки закинуты за спину, а цепкий взгляд рентгеном сканирует неподвижные фигуры.

– Это что? – указывает он пальцем на оттопыренный кармашек на брюках, предназначенный то ли для зажигалки, то ли не пойми зачем.

– А, это у меня мусорочка такая, – растерянно отвечает солдат и достаёт из кармашка несколько разноцветных обëрток от конфет.

– Воин, ты ебанутый? – Пикас сжимает челюсти и впивается острым взглядом в подчинённого.

– Нет, – с улыбкой отвечает тот.

– Наверное, никак нет, товарищ младший сержант!? – орëт Пикас.

– Никак нет, товарищ младший сержант! – сбросив с лица улыбку послушно повторяет солдат.

– Бумажки в мусорку, – медленно, с выражением, как для умалишенного, проговаривает сержант, – десять секунд и ты в строю!

  Солдат срывается с места и галопом бежит в санузел. Спустя несколько секунд он уже стоит на месте, шумно дыша и стараясь не смотреть на сержанта. Пикас продолжает обход. То и дело из строя раздаётся громкие выкрики «Я!». Вдруг сержант останавливается и резко поворачивается к высокому новобранцу.

– Рот открыл! – командует Пикас. Солдат послушно открывает, и сержант, увидев во рту карамельку, задыхается от негодования. На его лице римского центуриона играют желваки, а глаза сужаются в две узкие бойницы, – товарищ старший лейтенант! – разгневанно кричит он, – ну как с этим бороться?!

– Что такое? – спокойно спрашивает командир взвода старший лейтенант Шкульков и неспешно подходит к сержанту.

– Конфету в строю жрёт, товарищ старший лейтенант!

– Ты зачем конфеты в строю ешь? – спрашивает офицер у перепуганного солдата.

– Так я это… – бормочет новобранец.

– Наверное, виноват, товарищ старший лейтенант, исправлюсь!? – орёт ему в лицо Пикас.

– Виноват, товарищ старший лейтенант, исправлюсь, – повторяет солдат, и голос его дрожит и срывается.

– Пикас, – кивает сержанту Шкульков, – продолжай осмотр, – тот идёт дальше вдоль строя, а лейтенант возвращает взгляд на солдата, – фамилия, – устало выдыхает он.

– Рядовой Кокора, товарищ старший лейтенант.

– Кокора, в строю есть конфеты нельзя, это понятно?

– Так точно! – рапортует новобранец, дробно стуча леденцом о зубы.

– Иди и выплюнь, – говорит Шкульков и, потеряв интерес к нарушителю, возвращается к своему столу.

  Кокора выплëвывает конфету на ладонь и трусцой бежит в санузел.

– Шабалтас! – зычно кричит Шкульков.

– Я, – лениво звучит из строя.

– Твоë отделение?

– Так точно!

– Проведëшь работу, – уже негромко говорит офицер и склоняется над журналом.

  Кокора, гулко стуча берцами по полу, семенит обратно в строй. Младший сержант Шабалтас провожает его страшными глазами и хищной улыбкой.

– Тебе пизда, Кокора, – шепчет он, когда солдат пробегает мимо него.

  Козятников, тем временем, заканчивает утреннюю поверку и строевым шагом подходит к дежурному офицеру.

– Товарищ старший лейтенант, утренняя поверка проведена, больных, отсутствующих нет.

– Вольно, – отвечает Шкульков и забирает у сержанта журнал. Повернувшись к строю он бегло осматривает учебную роту и командует: – рота, приготовиться к утренней зарядке!

  Бóльшая часть роты идёт переодеваться. В сушилке они надевают кеды и спортивные штаны. Пару десятков, в том числе и я, остаются в строю. Это те, кто попал в часть добором, в последний момент, и спортивной формы у нас нет. До воскресенья, когда родители подвезут одежду, ещё далеко, и пока приходится заниматься в том, что есть.

  Густые сосновые посадки, наполняющие городок, ещё сохраняют ночную прохладу, и нас, разутых босиком, водят по росе под сенью хвойных лап. Воздух напоëн смоляным липким ароматом, и от этого он, перемешиваясь с заползающей в тень жарой, становится густым и тяжёлым.

  По центральной аллее бежим вразнобой. Те, что в спортивном вырываются вперёд, а мы плетёмся в хвосте. Тяжёлые берцы гирями болтаются на ослабевших враз ногах, жаркое солнце щедро припекает чёрные бельевые майки и стриженные макушки. Вдруг мне кажется, что не добегу, становится тошно и муторно. Меня выворачивает прямо на ходу. Благо желудок пустой, и я сплëвываю длинную тягучую слюну. Никто, кажется, и не обратил внимания, всем не до меня. После зарядки снова в роту, переодеваемся и опять построение. Меня и ещё двух дневальных подзывает Козятников.

– Короче, – невысокий сержант стоит перед нами и смотрит снизу вверх на каждого по очереди, – до заступления в наряд выучите обязанности дневального. Больше от вас ничего не требуется, там я скажу кому чем заниматься. Всё, идите стройтесь на завтрак.

  Строимся суетливо и неумело, постоянно смотрим друг на друга, ровняем ноги по воображаемой линии. Сержанты подходят то к одному, то к другому и грубыми движениями поправляют береты, одëргивают мастерки, выворачивают карманы, проверяя содержимое.

  В армии нет завтрака или обеда, есть универсальный «прием пищи». Сначала ждём на улице перед столовой. Время тянется медленно, а из окон украдкой пробирается запах кухни, мимолётно проносится мимо нас, проникает в строй. Желудки начинают урчать и исходить соком. Наконец на крыльце появляется дежурный по столовой и вальяжно оповещает:

– Первая учебная рота, на приём пищи.

– Заходим, рапаны, – командует Шабалтас, – на входе моем… – он на секунду заминается, потом с улыбкой продолжает: – моем ноги.

  По строю пробегает волна сдержанного смеха, и мы организованно заходим в зал. Через минуту мы с подносами в руках стоим в очереди на раздачу еды. Береты у всех заправлены под правый хлястик на плече, и очередь сливается в каскад бритых голов. Одинаковые, словно из копировальной машины, затылки неподвижной цепочкой тянутся от входа к раздаточному окну. Будто груда черепов на знаменитой картине Верещагина «Апофеоз войны», таких разных и таких одинаковых одновременно. Разность свою мы растеряли уже по пути в часть, на длинных лавках военкомата, в тентованных КамАЗах и на пунктах выдачи военной формы, и остатки её постепенно из нас выдавливают, по капле в день, словно остатки зубной пасты из тюбика.

  "Ну вот, какое-то время уже отслужил", – думаю я, стоя в очереди. "Время худо-бедно идёт. Занятия, строевая, тренировки. Еда даже весьма неплохая. Сегодня в наряд." Потом понимаю, что отслужил я только три дня, а впереди ещё триста шестьдесят два. Меня будто оглушает пыльным мешком, накатывает отчаяние и паника. От ощущения полной беспомощности голова идёт кругом. Как в это втянуться? Про армию отслужившие товарищи рассказывали много и с охотой, но никто не говорил, насколько тяжело принять сам факт неотвратимости огромного срока службы. А время идёт издевательски медленно. Наконец подхожу к окну раздачи хлеба. Хлебореза в окошке просто распирает от собственной значимости .

– Э-э-э, духи, давайте резче! – развязно подгоняет он нас с видом ветерана нескольких конфликтов.

  Передо мной стоит парень с русской фамилией Кудрявцев и совершенно нерусской внешностью. Типичный армянин, смуглый, с глазами слегка на выкате он, кажется, не унывает и держится уверенно.

– Ты что, сам духом никогда не был? – негромко отвечает он хлеборезу.

– Что!? – тот задыхается от негодования и украдкой смотрит куда-то себе за спину, – ты что сказал, повтори!?

– Он сказал, что у него с ухом проблем никогда не было, – вмешиваюсь я.

  -А-а-а…. – растерянно тянет хлеборез, – ладно тогда.

  На удивление, хлеборез тут же, будто забывает про нас, пропускает пару человек и снова накидывается на растерянных «молодых». Мы переглядываемся с Кудрявцевым и сдавленно смеёмся. В этот момент, словно из ниоткуда, рядом с нами материализуется прапорщик Андриянец и нависает над Кудрявцевым.

– Слышь, ты, обезьяна черножопая! – цедит он сквозь сжатые зубы, – если у тебя голова на месте не держится, я тебе её с берца на место поставлю! Понятно?

– Так точно, – отвечает рядовой и отводит глаза. Андриянец злобно стреляет в меня взглядом, поправляет ярко-красный берет и возвращается в центр зала.

  Сажусь за стол, ставлю поднос перед собой. На завтрак плов с мясом, по виду не белого медведя, салат из свежей капусты и чай с батоном. Жить можно.

  -Эй, – слышу слева, – псс, военный.

– Тебя зовут, – негромко говорит сержант Козятников, сидящий рядом, и толкает меня под руку. Поворачиваю голову. На меня с улыбкой, словно на слабоумного, смотрит явно старослужащий солдат.

– Да, да, ты, – указывает на меня пальцем. Вид у него смешной и устрашающий одновременно. На бритой налысо голове неправильной формы выделяются огромного размера уши, глаза глубоко спрятаны под массивными надбровными дугами, нос картошкой и пухлые, женственные губы. Похож на португальского футболиста Пепе.

– Как дела? – он откусывает кусок батона и запивает чаем. По-прежнему улыбается и смотрит на меня с немым вопросом.

– Как в Дании, – отвечаю я

– Это как?

– Всех ебут, а мы в ожидании.

– Как зовут?

– Вадим, – отвечаю я заготовленным ответом.

– А ты откуда? – ему явно становится интересно.

– С гражданки, – я перевожу взгляд на свой завтрак и продолжаю есть.

– Самец! – одобрительно заканчивает он, ставит стакан на поднос, оставляет его на столе и идёт к выходу.

– Молодец, всё правильно ответил, – одобрительно толкает меня локтем Козятников. Отвечать на такие вопросы сержанты начали нас учить с первого дня, и от правильности ответов зависело не только наше спокойствие, но и их.

– Можно вопрос? – спрашиваю я сержанта.

– Можно Машку за ляжку, – не отрываясь от поедания плова отвечает тот.

– Разрешите вопрос, товарищ младший сержант?

– Ну, – мычит в ответ Козятников.

– А почему Вадим?

– Потому, что вы все теперь на полгода Вадимы, – сквозь набитый рот отвечает он.

– Это я понял, но почему именно Вадим?

– Гурченко, – сержант кладёт вилку в тарелку и смотрит на меня недоумевающим взглядом, – ты что, меня решил заебать с утра пораньше?

– Нет, – отвечаю я и возвращаюсь к своей тарелке.

– Наверное, никак нет?

– Никак нет, товарищ младший сержант, – поправляюсь я и уже молча продолжаю завтрак.

– Короче, – спустя несколько секунд негромко продолжает Козятников, – если дедушке что-нибудь нужно, он просто кричит «один!», а кто из молодых первый услышит, тот и бежит к нему. Но шакалы эту фишку давно просекли…

– Кто? – перебиваю я, – шакалы?

– Бля, Гурченко, ну ты трудный, не знаешь кто такие шакалы?

– Нет, – пожимаю я плечами.

– Офицеры эту фишку знают, – с раздражением продолжает он, – поэтому, вместо «один» кричат «Вадим», понятно?

– Теперь понятно, – отвечаю я и принимаюсь за чай с батоном.

– Точно так, те, кто на фишке стоит, кричат, если что, не «фишка», а «Мишка», чтоб не спалили, у нас же дедовщины нет, понятно, да?

– Так точно, – отвечаю я и ставлю пустой стакан на поднос.

– Рота! – разносится по залу зычный голос прапорщика Андриянца, – закончить приём пищи!

  Пластиковым перестуком гремят подносы, звенят тарелки, приборы и стаканы звякают невпопад. Дружно встаём и относим посуду в приëмное окно. На выходе из столовой достаём береты из-под хлястика и водружаем их обратно на стриженые головы.