III

Они вышли. Вечерело. Вдали еще шумел город, но уже чувствовалась наступающая тишина. По бокам широкой и пустынной Старо-Дворянской улицы тянулись домики, тонувшие в садах. От широкой улицы они казались странно маленькими и низенькими.

– Кто этот гриб? – спросила Таня.

Сергей усмехнулся.

– Осьмериков-то?.. Чистая душа!.. Ведь действительно вся душа светится. Но сколько он народу среди учеников перепортил своею чистою душою!

– Как душно с ними! – Таня быстро повела плечами. – И какое все кругом маленькое, низенькое, смирное! Совсем вот, как эти домики… И арифметика, и чувства – все какое-то особенное: малое больше большого, серое ярче красного.

– А как вы нашли Марью Михайловну? – обратилась Варвара Васильевна к Токареву.

– Какая она стала… мягкая и белая! – улыбнулся Токарев.

– Страшно! Страшно, как человек меняется! – задумчиво сказала Варвара Васильевна. – Ведь одно лишь имя осталось от прежнего. Что значит семья и дети…

– Да, – вздохнул Сергей, – много я видал семейных счастий и нахожу, что на свете ничего нет тухлее семейного счастья.

– И это положительно что-то роковое лежит в женщине, – продолжала Варвара Васильевна, – ребенок заслоняет от нее весь большой мир… Нет, страшно, страшно!.. Никогда бы не пошла замуж!

Таня с неопределенною улыбкою возразила:

– Я не знаю, – отчего? Все зависит от самого человека. Я бы вышла, если бы захотела.

– Совершенно с вами согласен, – решительно сказал Сергей. – Люди устраивают себе тухлятину. Виноваты в этом только они сами. Почему отсюда следует, что нужно давить себя, связывать, взваливать на себя какие-то аскетические ограничения? Раз это – потребность, то она свята, и бежать от нее стыдно и смешно… Эх, ночь какая будет! Господа, чуете? Давайте, выедем сегодня же. Лошади отдохнули, а ночи теперь лунные, светлые… Заберем всю колонию с собою и поедем.

У Тани разгорелись глаза.

– Вот это славно!.. Им всем полезно будет отдохнуть: в Питере жили черт знает как, на голоде сами голодали, а тут уж совсем пооблезли… Превосходно! Все и поедем!

Когда они пришли в колонию, там все сидели за работой. Сергей объявил:

– Ну, ребята, одевайтесь! Едем в деревню!

– Да ну-у? – просиял Борисоглебский. – Вот так здорово! Серьезно?

Таня оживленно говорила:

– Статистику заберем с собою, и там можно будет работать! А деревня, говорят, чудесная. Славно недельку проживем.

Митрыч слабо свистнул и с торжествующим видом запрыгал по комнате, неуклюже поднимая ножищи в больших сапогах.

– Чай, и простокваша есть у вас там?.. Собирайся, ребята!

– Ишь, зачуял простоквашу, взыграл!.. Ну, забирайте вашу статистику, одевайтесь. А я пойду на постоялый, велю закладывать лошадей. – Сергей ушел.

Варвара Васильевна сказала:

– Только, господа, еще одно: нужно будет и Ольгу Петровну взять с собою, Темпераментову.

Таня скорбно уронила руки и застонала.

– Ну, Таня, ну что же делать? Пускай и она немного отдохнет. Ведь совсем, бедная, заработалась за зиму.

– Отрава! – вздохнул Митрыч. – Аппетита к жизни лишает человека! А что оно, конечно, того… Нужно же и девчонке отдохнуть, это верно.

В девятом часу вечера из города выехал запряженный тройкою тарантас, битком набитый народом. Сидели на козлах, на приступочках, везде. Сергей правил.

– Селедки, селедки моченые! – тонким голосом кричал Шеметов, когда навстречу попадались проезжие мужики.

Тарантас выкатил на мягкую дорогу. Заря догорела, взошла луна. Лошади бежали бойко, Сергей ухал и свистал, в тарантасе спорили, пели, смеялись.

Была глухая ночь, когда гости приехали в Изворовку. Их не ждали. Встала хозяйка Конкордия Сергеевна Изворова, суетливая, радушная старушка. Подали молока, простокваши, холодной баранины. Сонные девки натаскали в гостиную свежего сена и постелили гостям постели. Уж светало, когда все – оживленные, веселые и смертельно усталые – залегли спать и заснули мертвецки.

IV

Изворовка была старинная барская усадьба – большая и когда-то роскошная, но теперь все в ней разрушалось. На огромном доме крыша проржавела, штукатурка облупилась, службы разваливались. Великолепен был только сад – тенистый и заросший, с кирпичными развалинами оранжерей и бань. Сам Изворов, Василий Васильевич, с утра до вечера пропадал в поле. Он был работник, хозяйничал усердно, но все, что вырабатывал с имения, проигрывал в карты.

Жизнь для гостей текла привольная. Вставали поздно, купались. Потом пили чай и расходились по саду заниматься. На скамейках аллей, в беседках, на земле под кустами, везде сидели и читали, – в одиночку или вместе. После завтрака играли в крокет или в городки, слушали Катину игру на рояли. Вечером уходили гулять и возвращались поздно ночью. Токарев чувствовал себя очень хорошо в молодой компании и наслаждался жизнью.

Прошла неделя. Завтра «колония» должна была уезжать. На прощание решили идти куда-нибудь подальше и прогулять всю ночь. Был шестой час вечера. Токарев и студенты сидели с простынями под ближними елками и ждали, когда выкупаются барышни. День был очень жаркий и тихий, в воздухе парило.

Сергей крикнул:

– Эй, девицы! Скорей! Прохлаждаются себе уж два часа, а тут кисни… Эй, барышни! Потопли вы там, что ли?

От террасы быстро прошла по дорожке Таня с простынею на плече и книгою под мышкой.

– Тэ-тэ-тэ!.. Татьяна Николаевна! Это что же, вы только еще идете купаться?

Таня быстро ответила:

– Я в одну минуту буду готова, только один раз окунусь.

– Слушай, Таня, ведь это невозможно, – раздражаясь, сказал Токарев. – Ведь кричали тебе купаться, – нет, сидела и читала, а знаешь, что люди ждут. А когда кончают, теперь идешь. Еще полчаса ждать!

– Ну, вот увидишь, я с ними в одно время ворочусь. – И Таня прошла.

Токарев прикусил губу, стараясь не показать своего раздражения. Как раз вчера утром он проспал и шел купаться, когда там уже купались, а Таня сидела под елками и ждала. Она энергично воспротивилась и не пустила его, – по одиночке будете ходить, так целый день придется тут ждать… А сегодня сама делает то же самое… Шеметов сидел на столе и лениво раскачивал ногами.

– Черт возьми, голова трещит! Облом этот Митрыч в восемь часов сегодня поднял… Слушай, Сережка, убери ты его, пожалуйста, от нас в другую комнату, я с ним, с подлецом, не могу спать.

Митрыч, осклабив лицо, посмеивался.

– Ты же сам вчера просил разбудить тебя.

– А сегодня утром я тебя просил не будить… Черт знает, как восемь часов, – хватает и стаскивает с постели. Этакая свинья!

– А уж Сашка-то тут извивается! – засмеялся Вегнер. – Осторожнее, ты меня запутал!.. Ой, Митрыч, оставь, я очень похудел!.. Бог знает, что говорит, и самым серьезным, озабоченным тоном.

– Потеха у нас… того… бывает с ними по утрам! – обратился Митрыч к Токареву. – Вечером просят будить: это, говорят, разврат – спать до полудня. Ну, я и стараюсь. Значит, стащишь Сашку с постели, он ругается, а потом вдруг вскочит и бросится немца стаскивать.

Шеметов сердито говорил:

– Нет, я, главное, не понимаю, для чего будить! Невыспавшийся человек не в состоянии работать; что же он? Будет только сидеть над книгой и клевать носом. Это все равно, что пустым ведром воду черпать!

– Гм… – Сергей задумался. – А ты полагаешь, что обыкновенно воду черпают полным ведром?

– Полным, пустым – мне все равно. Я ваших глупых пословиц вовсе не желаю знать.

– Он вообще насчет пословиц и цитат любитель, – заметил Вегнер. – Вчера вдруг провозглашает:

 
На свете много есть, мой друг Горацио,
Чего нехитрому уму не выдумать и ввек!
 

Уверяет, что это Шекспир сказал…^[3]

Сергей заорал:

– Эй, вы, девицы! Скоро вы?

От пруда донесся голос Тани:

– Сейча-ас.

Но там все слышались плеск воды и смех.

Токарев кипел. Что за бесцеремонность! Она даже и не считает нужным поторопиться!.. Вообще за эту неделю у Токарева много накопилось против Тани. Приехавшая с ними из Томилинска Темпераментова была действительно невыносимо скучна, но так третировать человека, как третировала ее Таня, было положительно невозможно. Больше же всего Токарева возмущало в Тане ее невыносимое разгильдяйство, – она приехала сюда, не взяв с собою из одежды решительно ничего, – не стоит возиться, а тут без церемонии носила белье и платья Варвары Васильевны и Кати. Так же она относилась и к чужим деньгам: Токарев из своего скудного заработка в Пожарске высылал ей в Петербург денег, чтоб дать возможность кончить курсы; ни разу она не отказалась от денег, хотя могли же быть у нее хоть иногда кой-какие заработки; этою весною она вышла с курсов, ничего ему даже не написала, а деньги от него продолжала получать.

Наконец, со стороны пруда раздалось:

– Идите!.. Можно!

Барышни поднимались по тропинке. Таня сказала Токареву:

– Ну, видишь, в одно время кончила со всеми!

Он ничего не ответил и прошел мимо.

Горячее солнце играло на глади большого пруда, старые ивы на плотине свешивали ветви к воде. От берега шли мостки к купальне, обтянутой ветхою, посеревшею парусиною, но все раздевались на берегу, на лавочках под большою березою.

Шеметов и Сергей лениво разделись и остались сидеть на скамейке. Вегнер уж давно был в воде. Маленький и юркий, он, как рыба, нырял и плескался посредине пруда. Шеметов спросил:

– Слушай, немец, вода теплая?

– Приятная! – значительно крикнул Вегнер.

– Гм… – Шеметов взошел на мостки и попробовал ногою воду. – Да-а, «приятная»!..

Борисоглебский стоял на берегу – огромный, мускулистый и голый, обросший жесткими черными волосами, с странно щурившимися без очков глазами. Протянув руку вперед, он пел своею глубокою, рычащею октавою:

 
Проклятый мир!
Презренный мир!
Несчастный,
Ненавистный мне…
 

Ой, черт!..

Шеметов с мостков брызнул в него водою. Борисоглебский серьезно сказал:

– Ну, что за свинья! Ведь холодная она, вода-то! – Он потер себе бок и продолжал:

 
Несчастный,
Ненавистный мне мир!..
 

Сергей перемигнулся с Шеметовым и Вегнером, с невинным видом вошел в воду, – и на Митрыча полился целый дождь брызг.

– Чер-рти!! – зарычал Митрыч и ринулся на них. Вегнер и Сергей, как лягушки, бросились в воду. Шеметов перед носом Митрыча захлопнул дверь купальни и заперся на крючок. Митрыч, сильный, как медведь, плавал плохо и в воде чувствовал себя неуверенно.

– Погодите вы, черти! Выйдете на берег, я вас каждого заставлю «Проклятый мир» спеть!

Шеметов из купальни крикнул:

– Ребята! Заключим против него общий морской союз!

– Идет! – отозвался с середины пруда Сергей. – Лезь в воду, Сашка!

– Да вода, брат, холодная!

Борисоглебский на берегу пел:

 
Сражался я, искал я смерти,
Но остался жив…
 

Сергей и Вегнер тихо, стараясь не шуметь, подплывали к купальне.

– Ой, подлецы!.. Карау-ул!! – завопил вдруг в запертой купальне Шеметов под хохот других голосов. Сергей и Вегнер нырнули в купальню и обрызгали Шеметова.

– Ой!.. Погодите, мне вам что-то нужно сказать! – кричал Шеметов, а вода бурлила в купальне, и брызги взлетали высоко вверх.

Дверь хлопнула, и Шеметов бомбою вылетел на берег.

 
И будешь ты царицей ми-и-ира
Подруга первая моя… – ^[4]
 

рявкнул Борисоглебский и, широко расставив руки, облапил Шеметова.

Шеметов серьезным, озабоченным тоном говорил:

– Ой, Митрыч, погоди! Что мне тебе нужно сказать!.. Поосторожнее, пожалуйста, я запутался!

– Он запутался! – смеялись в купальне.

– Пой: «Проклятый мир!»

– Убирайся к черту!.. Ах ты, кутья несчастная!

Шеметов ловко дернулся и охватил Борисоглебского. Началась борьба. Шеметов, ловкий и стройный, искусно увертывался от попыток Митрыча сломить ему спину. Тела переплелись, напрягшиеся крепкие мышцы оставляли на коже красные следы. Митрыч с силою налег на Шеметова, тот увернулся и брякнул Митрыча наземь, но Митрыч уж на земле подмял его под себя.

Задыхаясь, он навалился на Шеметова.

– А-а, брат!.. Ну, пой: «Проклятый мир!»

И запустил ему толстый большой палец под ребра.

– Бо-ольно, Митрошка!

– Пой: «Проклятый мир!»

– Ой-ой!.. Кишки выдавишь, свинья!

– Пой, – сейчас пущу!.. «Прокля-атый мир!..»

Шеметов неистово завопил:

– «Проклятый мир!»

– «Презре-енный мир!.. Несчастный!..» – подсказывал Борисоглебский и ворочал пальцем под ребрами Шеметова.

– «Презренный мир!..» Ой, Митрофан проклятый, саврас без узды!..

Митрыч мрачно и сосредоточенно подсказывал:

– «Несча-астный…»

– «Несча-астный…»

– Морской союз идет на континент! – крикнул Сергей.

Он и Вегнер выскочили из воды и вцепились в Митрыча.

Четыре тела слились в общую кучу. Они возились и барахтались на траве. Мелькало красное, напряженное лицо Митрыча и его огромные мускулистые руки, охватывавшие сразу двоих, а то и всех троих. Токарев сидел на скамейке, смеялся и смотрел на борьбу. Ему бросилось в глаза злобно-нахмуренное лицо Сергея, придавленного к земле локтем Митрыча. Наконец, Борисоглебского подмяли под низ, и все трое навалились на него.

Все еще со злым лицом, Сергей запустил ему палец в живот и крикнул:

– Пой: «Проклятый мир!»

– «Прокля-атый мир!» – покорно заорал Митрыч – так дико, что галки на ивах всполохнулись и с криком полетели прочь.

– Дальше.

– «Презре-енный мир!.. Несчастный!.. Ненавистный мне мир!..»

Его выпустили. Все поднялись – красные, взлохмаченные, задыхающиеся. Шеметов поглаживал ладонью бока и возмущался.

– Этакая гнусная привычка! Чуть что, сейчас палец под девятое ребро, – рад, что анатомию знает, – и пой ему: «Проклятый мир…» Да, может быть, я в этот момент совсем не расположен петь?

– Скоты этакие! Самому мне все брюхо разворочали! – сказал Митрыч.

– Ну, ребята, довольно возиться! – объявил Шеметов. – Нужно купаться. Чур, не брызгаться… – Он вздохнул. – Только у меня что-то уж и охота прошла в воду лезть.

– А раньше большая охота была! – засмеялся Вегнер.

– Молчи ты, плюгаш паршивый! Предатель! Я с тобою и разговаривать не хочу… Владимир Николаевич, – обратился он к Токареву, – пойдемте в купальню, как полагается приличным людям.

Он взял Токарева под руку и важно прошел с ним в купальню.

– Ишь, всю купальню замочили! Порядочному человеку и выкупаться нельзя!

– Ну, вправду, ребята, чур, не брызгаться! Будет! – сказал Борисоглебский.

Вегнер и Сергей поплыли на ту сторону пруда. Митрыч три раза окунулся в купальне и вылез в пруд.

– У-y, пес твою голову отверти! Хорошо!

Он в восторге гоготал, подпрыгивал и окунался до плеч. Токарев тоже влез в воду. Только Шеметов стоял, опираясь о перекладину купальни, и болтал ногою в воде. Он ворчливо говорил:

– Ключи у вас здесь какие-то бьют на дне, что ли? Вода какая холодная!

– Лезь, Сашка, а то опять обрызгаю! – крикнул с того берега Сергей.

– Я тебе «обрызгаю»! – погрозился Шеметов и вздохнул. – Нет, ей-богу, я нахожу это прямо безнравственным: зачем я буду насиловать свое тело? Я и без того прозяб, инстинкт тянет меня согреться, а какой-то нелепый долг повелевает лезть в холодную воду.

Митрыч стоял по грудь в воде и мылил голову. Шеметов встрепенулся, тихонько соскользнул в купальню и исчез под водою.

– У-у-уй!!! – завопил Митрыч и шарахнулся к берегу.

Из воды вынырнуло смеющееся лицо Шеметова.

– Ну, брат, напугал ты меня! Я думал – рак!

– «Ра-ак…» Будешь ты вперед «Проклятый мир» заставлять меня петь?

Сергей крикнул:

– Ну, ребята, одевайся! Скорей! А то поздно будет!

Они оделись и пошли к Дому.

На широкой каменной террасе, заросшей диким плющом, кипел самовар. Все уж пили чай. Конкордия Сергеевна растирала деревянною ложкою горчицу в глиняной миске.

Катя выставила из-за самовара свое розовое молодое лицо и лукаво спросила:

– Какую это вы, Шеметов, песню пели на берегу?

Шеметов вздохнул:

– Это мы с Митрычем спевались. Дуэт из «Демона». Он Демона пел, а я Тамару, – томно сказал он. – А что, хорошо? Производит эстетическое впечатление?

– Прелестно! Производит…

– То-то! – проворчал Шеметов. – А вы думали, что только вы способны доставлять эстетическое наслаждение, разыгрывая своих Шопенгауэров?

Катя расхохоталась и в восторге забила в ладоши. Варвара Васильевна невинно спросила:

– А это хороший композитор – Шопенгауэр?

– Он Шопена хотел сказать! – засмеялась Катя. И все засмеялись. Шеметов презрительно оглядывал их.

– Смеются!.. Как будто композиторы бывают только в области музыки!

– А где ж они еще бывают? – спросил Вегнер.

– Где! Да хоть в философии. Среди твоих немцев есть целый ряд философов-композиторов, – например, тот же Шопенгауэр, Ницше… Платон…

– Да Платон вовсе не немец.

– Поэтому я об нем и не говорю. Вот еще – Фихте…

– Ну, ну, припомни, каких ты еще философов слышал, – засмеялся Сергей. – Вали: Гегель, Лейбниц, Шеллинг, Кант…

Шеметов сердито ответил:

– Нет, они были сухими рационалистами. В них не было этого… порыва, экстаза, что ли…

– Какой нахал! – вздохнул Вегнер.

– А каким голосом говорит свирепым, как будто хочет смертоубийство совершить? – воскликнула Варвара Васильевна.

– Я самым обыкновенным голосом говорю.

– Да, обыкновенным! – сказала Катя. – Мама, смотри, он тебе голову скусит! Налей ему поскорее чаю, умилостивь его!

– А, чтоб вас бог любил! – смеялась Конкордия Сергеевна, разливая в стаканы чай.

Все усердно ели и пили. Пришел Василий Васильевич, загорелый старик в больших сапогах и парусиновом пиджаке. Конкордия Сергеевна налила ему чай в большую, фарфоровую кружку с золотыми инициалами. Василий Васильевич стал пить, не выпуская из рук черешневого мундштука с дымящеюся папиросою. Он молча слушал разговоры, и под его седыми усами пробегала легкая, скрытая усмешка.

Таня встала.

– Ну, господа, напились? Пойдемте!

– Идем!