...все теперешнее поколение переживает то же, что я: у него ничего нет, – в этом его ужас и проклятие. Без дороги, без путеводной звезды, оно гибнет невидно и бесповоротно… Пусть она посмотрит на теперешнюю литературу, – разве это не литература мертвецов, от которых ничего уже нельзя ждать? Безвременье придавило всех, и напрасны отчаянные попытки выбиться из-под его власти
Гуляя по Туле, я набрела на дом-музей Викентия Викентьевича Вересаева, что определило выбор следующего автора для чтения. И чем больше я изучаю произведения данного писателя, тем больше очаровываюсь, ведь он не только выбирает сложные, неоднозначные темы, связанные с прошлым нашей страны, с поиском идей и пути для интеллигенции, но и описывает происходящее так талантливо, что проникаешься переживаниями героев, вместе с ними решаешь моральные дилеммы, чувствуешь опустошенность или, наоборот, прилив веры в людей.
В этой повести мы знакомимся с молодым врачом Дмитрием Чекановым, который ощущает потерю доверия к народническим принципам, испытывает сомнения в своих убеждениях, ведь дело происходит в начале 90-х годов ХIX века, когда наблюдался спад общественного движения, наступило повсеместное разочарование в прошлых политических идеалах и вовсю расцвели упаднические настроения.
цитатысвернутьВремя тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на мое миросозерцание, на всю мою душевную жизнь…
Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок все так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти – всего только младшие братья, вчерашних. В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, – о нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство – ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мертвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил…
Писатель рисует портрет неравнодушного к горестям других человека, для которого уйти в работу, «наркотизироваться» ею - единственный способ сохранить себя и отчасти спрятаться от жизни, которая ставит перед ним сложные моральные вопросы. Но и работа не приносит покоя, ведь, видя тяжелое положение крестьян, сталкиваясь с явным противодействием земского начальства, ощущая свою беспомощность, герой понимает, что надо предпринимать что-то иное, чтобы исправить несправедливость окружающей действительности.
Рассказывать ли тебе, как я прожил эти три года? Я только обманывал себя «делом»; в душе все время какой-то настойчивый голос твердил, что это не то, что есть что-то гораздо более важное и необходимое; но где оно? Я потерял надежду найти. Боже мой, как это тяжело! Жить – и ничего не видеть впереди; блуждать в темноте, горько упрекать себя за то, что нет у тебя сильного ума, который бы вывел на дорогу, – как будто ты в этом виноват. А между тем идет время…цитаты
Я рассказывал о своей службе, о голоде и голодном тифе, о том, как жалко было при этом положение нас, врачей: требовалось лишь одно – кормить, получше кормить здоровых, чтоб сделать их более устойчивыми против заражения; но пособий едва хватало на то, чтоб не дать им умереть с голоду. И вот одного за другим валила страшная болезнь, а мы беспомощно стояли перед нею со своими ненужными лекарствами…свернуть
... Россию посетил голод, какого давно уже не бывало. Народ питается глиной и соломою, сотнями мрет от цинги и голодного тифа. Общество, живущее трудом этого народа, показало, как вам известно, свою полную нравственную несостоятельность. Даже при этом всенародном бедствии оно не сумело возвыситься до идеи, не сумело слиться с народом и прийти к нему на помощь, как брат к брату. Оно отделывалось пустяками, чтоб только усыпить свою совесть: танцевало в пользу умирающих, объедалось в пользу голодных, жертвовало каких-нибудь полпроцента с жалованья. Да и эти крохи оно давало народу, как подачку, и только развращало его, потому что всякая милостыня есть разврат. В настоящее время народ еще не оправился от беды, во многих губерниях вторичный неурожай, а идет новая, еще худшая беда – холера…
Но что делать, куда приложить силы, где та идея, которая выведет из тьмы – герой не знает, не может объяснить он это и юной Наташе, в которой горит жажда деятельности, потребность разорвать цепи своей среды, родительского контроля.
цитатаЭтою весною проект о женском медицинском институте был возвращен государственным советом; решение вопроса отодвинулось на неопределенное время. Наташа решила ехать хоть на Рождественские курсы лекарских помощниц. Но для поступления туда требуется родительское разрешение. Когда Наташа заговорила с дядей о курсах, он желчно рассмеялся и сказал, что просьба Наташи его очень удивляет: как это она, «такая самостоятельная», снисходит до просьб! Наташа возразила, что просит она у него только разрешения, содержать же себя будет сама (у нее было накоплено с уроков около трехсот рублей). Дядя отказался наотрезсвернуть
Первая часть повести вышла весьма поэтичной: тут и прогулки под луной, беседы у костра, свежесть росы и юных дев, все это словно пробуждение к жизни, которое так необходимо уставшему, не до конца оправившемуся после болезни Чеканову. Но даже в столь райском уголке не получается забыться, словно раскаты грома слышны отзвуки приближающейся холеры и врач принимает единственное возможное для него решение – идти в народ, спасать тех, кому он может помочь. Так же, как и на заре своей врачебной деятельности, он осознает весь риск такого поступка - не только его слабое здоровье представляет опасность, но и настроения ограниченных, озлобленных и напуганных мужиков.
цитатысвернутьДа вы, батенька, знаете ли, что такое земская служба? – говорил он, сердито сверкая на меня глазами. – Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью, – выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит, на постоялом дворе выпьешь водочки, – и опять здоров. А вы посмотрите на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две-то тысячи в спирометр? Ваше дело – клиника, лаборатория. Поедете, – в первый же год чахотку наживете
Они и не скрывают ничего, прямо говорят: если у нас холера объявится, мы всех докторов перебьем. Шутки, батюшка мой, плохие! До чего ж вам лучше? Из местных врачей в Чемеровку никто не хочет идти.
Виктор Сергеевич стал рассказывать о разразившихся на Поволжье беспорядках, где толпа, обезумев от горя и ужаса, разбивала больницы и в клочки терзала людей, шедших к ней на помощь.
Вторая часть повести посвящена всем трудностям работы врача, отсутствию профессиональных помощников, дремучести людей, которые скорее поверят в злой умысел доктора, чем в необходимость дезинфекции.
цитатысвернутьТяжело и неприятно было на душе: как все неустроенно, неорганизованно! Нужно еще отыскать надежных людей, воспитать их, внушить им правильное понимание своих обязанностей; а дело тем временем идет через пень колоду, положиться не на кого…
Не знаю, испытывают ли это другие: все, что мы делаем, все это бесполезно и не нужно, всем этим мы лишь обманываем себя. Какая, например, польза от нашей дезинфекции? Разве не ясно, что она лишь тогда имеет смысл, когда само население глубоко верит в ее пользу?... Главное, как заставить их убедиться в пользе того, что для них делаешь? Как дезинфицировать отхожее место, если его нет и зараза беспрепятственно сеялась по всему двору и под всеми заборами улицы? А между тем видишь, что будь только со стороны жителей желание, – и дело бы шло на лад, и можно бы принести существенную пользу… Тонешь и задыхаешься в массе мелочей, с которыми ты не в состоянии ничего поделать; жаль, что не чувствуешь себя способным сказать: «Э, моя ли в том вина? Я сделал, что мог!» – и спокойно делать «что можешь». Медленно, медленно подвигается вперед все – сознание собственной пользы, доверие ко мне; медленно составляется надежный санитарный отряд, на который можно бы положиться.
Финал этой повести весьма драматичен, он словно прививка от утопических мечтаний о мудрости народа-богоносца, но, несмотря на обиду, которую испытывает герой, тут все же есть и понимание бывших крепостных, и слова о необходимости любить ближнего.
спойлерсвернутьБей его!..» И они меня били, били! Били за то, что я пришел к ним на помощь, что я нес им свои силы, свои знания, – все… Господи, господи! Что же это, – сон ли тяжелый, невероятный, или голая правда?… Не стыдно признаваться, – я и в эту минуту, когда пишу, плачу, как мальчик. Да, теперь только вижу я, как любил я народ и как мучительно горька обида от него.
Пять недель! Я в пять недель думал уничтожить то, что создавалось долгими годами. С каких это пор привыкли они встречать в нас друзей, когда видели они себе пользу от наших знаний, от всего, что ставило нас выше их? Мы всегда были им чужды и далеки, их ничто не связывало с нами. Для них мы были людьми другого мира, брезгливо сторонящимися от них и не хотящими их знать. И разве это неправда? Разве иначе была бы возможна та до ужаса глубокая пропасть, которая отделяет нас от них?
Подводя итог, это отличная малая проза, которую рекомендую всем любителям русской классики, тем читателям, которые интересуются настроениями дореволюционной России.