Глава VII. Разбойники

Замер Йерве, только бесполезные глаза моргали.

– Прибереги угрозы для лакеев, – прислушался, но страха в голосе Фриденсрайха так и не расслышал, как и певучести. – Можешь забрать все, что найдешь в этой повозке, но моих людей не трожь.

– Выбирайтесь из колымаги, – прокаркали над головой Йерве.

– И не подумаем, – усмехнулся Фриденсрайх. – Бредни какие.

Створка растворилась, и Йерве вывалился наружу. За ворот его держали цепко, но лезвие отдалилось от горла.

– Отпусти юношу, разбойник, – громче прозвучал голос из повозки.

Фриденсрайх высунулся в распахнутую дверцу.

Грабителей было четверо. Один держал Йерве, двое других угрожали кучеру и слугам, а четвертый, совсем еще ребенок, придерживал лошадей.

Насколько Фриденсрайх мог судить, огнестрельное оружие у этой шайки имелось только одно – древняя дудка, которую держал у виска кучера Оскара высокий детина. Да и по потрепанному внешнему виду этих горе-разбойников можно было сделать вывод, что они знавали лучшие дни. Обычные грязные цыгане – последние остатки некогда богатых таборов, которые все еще шатались по Асседо, после того, как дюк их изгнал из своих владений и окрестностей однозначным указом о невозвращении.

– Я сказал, отпусти мальчика, – железным тоном произнес Фриденсрайх, и швырнул в лицо человека с ножом пригоршню жемчужин, сорванных с собственного камзола.

Хватка слегка ослабла. Йерве вырвался. Раздался выстрел. Человек с ножом упал на землю.

Двое других ринулись к повозке. Еще один выстрел уложил высокого, так и не разобравшегося с пищалью.

– Пятно слева. В без четверти девять от тебя по циферблату, – быстро проговорил Фриденсрайх, у которого закончились пули. – Бей в красное.

Йерве метнулся к приближающемуся пятну и выбросил кулак в нижнюю часть кляксы. Клякса повалилась на землю.

– Еще раз ударь, – произнес Фриденсрайх спокойно, – повыше.

Йерве ударил. Что-то хрустнуло, пятно издало возглас и перестало шевелиться.

В суматохе Оскар скрутил руки самому молодому из шайки – последнему уцелевшему, и поволок к повозке. Поднял с земли потерянную пищаль и вручил хозяину, державшему два серебряных пистолета. Слуги сгрудились чуть поодаль. Кухарка бешено плевалась.

– Сколько тебе лет, мальчишка? – холодным тоном спросил Фриденсрайх.

– Не знаю, господин, – пробормотал мальчик сиплым, недавно поменявшимся голосом.

– Пошто грабишь честной народ?

– Батька заставляет, – ответил мальчик.

– Своих мозгов у тебя не завелось?

– Жрать нечего.

– Сжальтесь над ним, сударь, – попросил Йерве. – Совсем еще дитя малое.

Мальчик посмотрел на Йерве и прошептал потрясенно:

– А-Б-Ц сидели на крыльце… Я тебя знаю, ты Йер…

– Возраст не причина для жалости, – заметил Фриденсрайх и выстрелил в мальчика.

Щуплое пятно упало. Йерве вскрикнул. Потом закричал.

– Что с тобой? – возмутился Фриденсрайх. – Неужели Кейзегал не закалил твое сердце?

Но Йерве продолжал орать. Затем осел на землю и закачался из стороны в сторону.

– Возьми себя в руки, Йерве из Асседо, – снова зазвенел голос металлом. – Что ты, как барышня, расклеиваешься.

– Это он… – бормотал Йерве. – Это он…

– Кто «он»?

– Маленький Александр, мой молочный брат, похищенный цыганами.

– Опомнись, мальчик! Ты бредишь? – голос маркграфа стал тише.

– Как он выглядел? Опишите его!

И Фриденсрайх фон Таузендвассер описал кормилицу Виславу.

– У него было родимое пятно на ключице, – из последних сил выдавил из себя Йерве.

– Глянь, Оскар, – приказал Фриденсрайх.

Глянул Оскар. Нашел пятно. Сказал:

– Есть.

– Тысяча гидр, – пробормотал маркграф и отбросил пищаль, будто она ужалила его за ладонь. – Не может быть. Нет, не может.

Йерве подполз к телу. Нащупал голову. Кровь обагрила руки. Опять захотелось Йерве сгинуть, пропасть, навеки исчезнуть с лица земли. Какого черта он покинул Нойе-Асседо?

– Я не знал, – сказал побледневший Фриденсрайх. – Прости меня, мальчик.

– Вы так опрометчивы, сударь! – снова вскричал Йерве. – Сколько еще раз мне вас прощать? И неужели вы думаете, что дюк простит вас и в этот раз?

– Не простит, – пробормотал Фриденсрайх и закрыл глаза. – Не должен он меня прощать. Я же говорил тебе, что приношу одни несчастья. Будь я проклят. Тысячу раз проклят.

Издал Йерве нечленораздельный звук и заставил себя оторваться от того, что совсем недавно было маленьким Александром.

– Тело следует предать земле, – сказал он. – Прямо здесь.

– Зачем же здесь? – спросил Фриденсрайх. – Отвезем его в Желтую цитадель. Хоть проводим с честью.

– Вы с ума сошли, сударь! Мы не станем ничего говорить отцу. Прикажите своим слугам молчать. Прикажите им вырыть ям у. Прикажите им…

Сорвался голос Йерве. В самом деле, Рок его преследовал, как Пидэ-отцеубийцу.

– Ты хочешь скрыть от Кейзегала? – изумлению в тоне Фриденсрайха не было предела. – Не следует защищать меня от его гнева. Пусть заслуженно падет на мою голову.

– Да не вас я защищаю, сударь, а отца от разбитого сердца! Вы тоже ни слова не скажете. Принесите мне клятву молчания.

– Тысяча гидр, юноша, да ты блаженный!

– Дайте мне клятву молчания, сударь!

Достал Фриденсрайх фон Таузендвассер кинжал из-за пояса, надрезал лезвием нижнюю губу и сплюнул три раза кровью через левое плечо.

– Я достал кинжал из-за пояса, надрезал губу лезвием и сплюнул кровью три раза через левое плечо, – описал маркграф свои действия. – Так ли это, Оскар, мой свидетель пред ликом Господним?

– Истинно так, клянусь телом Христовым, – подтвердил кучер.

– Ты веришь мне, юноша?

– Верю, – вздохнул Йерве.

Ночь опустилась на Асседо и окрестности, а слуги все рыли яму. Вырыли. Опустили тело в землю. Прочитали молитву. Засыпали землей.

Стоял Йерве коленопреклоненный над могилой, и даже рыдать не мог. Встал. Забрался в повозку. Забился в угол.

– Сворачивай на восток, Оскар, – отдал приказ Фриденсрайх. – К баронессе фон Гезундхайт держим путь.

Глава VIII. Женщины

– Хочешь, я расскажу тебе о твоей матери? – спросил Фриденсрайх, вероятно, в надежде отвлечь юношу от горестных мыслей.

Йерве показался из-за занавески.

– Не было на свете никого прекраснее Гильдеборги из Аскалона. Не было на свете сердца счастливее моего…

Йерве вздохнул.

– Мраморная кожа. Желтые волосы. Глаза синевы июльского неба…

– Сударь, – прервал его Йерве, – прошу вас, не пойте баллад, а расскажите мне о ней, как говорят о человеке.

– Хорошо, Йерве из Асседо, сын своей матери, я расскажу тебе о человеке, – дрогнул голос. – Она подходила мне. Я подходил ей. Мы с нею были королевской четой. Знать и плебеи глядели на нас, как на юных богов, сошедших с небес. Она тешила мое самолюбие, а я – ее. Но когда мы оставались наедине, места на двоих не хватало. Разногласия между нами появились… сразу после свадьбы. Гильдеборга сожалела о том, что покинула Аскалон – земли своих отцов. Ведь она была последней из славного рода, покошенного чумой. Гильдеборга последовала за мной в Таузендвассер, нo она – гордая и привыкшая к независимости, полновластная хозяйка своих земель – не простила мне вынужденного отъезда. Она упрекала меня, а я, движимый гордыней, не снисходил до сочувствия, испытывая только желание подчинить ее себе. Но мы знавали и счастливые моменты. Мы оба были сладострастны и тщеславны. Каждый из нас желал безраздельно обладать другим и превосходить другого. Не жизнь то была, а поле битвы. Нам никогда не было скучно, но покоя мы не знали. А когда Гильдеборга зачала… – Фриденсрайх запнулся.

– Что вы хотели сказать?

– Видишь ли, юноша, она никогда не хотела становиться матерью моего наследника. Материнство Гильдеборга восприняла как поражение, как признание слабости своей передо мною…

Йерве поменялся в лице.

– Ты не желаешь слушать дальше? – спросил Фриденсрайх.

– Продолжайте, сударь, – не колеблясь, ответил сын своенравной Гильдеборги. – Раз уж я ступил на путь истины, негоже мне с него сворачивать.

– Ты решителен и отважен, Йерве из Асседо. Слушай же дальше. Гильдеборга не хотела дарить мне наследника. Были у нее на то свои причины. Она оповестила меня о том, что понесла, и в тот же миг попросила позволения избавиться от плода своего чрева. Она оставилa выбор за мной. Видимость выбора.

– Что же вы ей ответили? – с напряжением спросил Йерве.

– Я ударил ее по лицу, – очень тихо ответил Фриденсрайх.

– А она?

– Она сплюнула кровь и ударила меня столовым ножом.

– Что же было потом?

– Потом… потом Гильдеборга провозгласила, что сегодня же покинет Таузендвассер и вернется в Аскалон. Кликнула горничную и поднялась к себе собирать поклажу. Твоя мать никогда не бросала слов на ветер. Сказав – она делала.

– Она уехала?

– Я воспрепятствовал ей покинуть замок.

– Каким образом?

– Я запер ее в комнатах. Вместе с горничной.

– О, Господи, сударь!

– Я лишил ее воды и пищи, но она не предпринимала никаких попыток сопротивления. Это я не выдержал преграды, разделяющей нас, и спустя три дня выпустил ее на волю. Она даже не обернулась в мою сторону. Семнадцать следующих дней Гильдеборга жила в замке так, будто меня не существовало совсем. Я не вынес ее холодности, которая была ужасней упреков, оскорблений и ножей. За ужином я сказал ей: «Убей зародыша, если так тебе угодно. Ты не моя собственность, я тебе не хозяин, и ты вольна поступать так, как пожелаешь, ибо ты равна мне в доблести и в безрассудстве». Она улыбнулась и впервые за семнадцать дней, а, может быть, и за всю нашу совместную жизнь, посмотрела на меня. Я отнес ее в опочивальню… В течение двух месяцев мы были счастливы. Пожалуй, в первый и в последний раз. Битва закончилась. Впервые мы познали покой в объятиях друг друга. Когда я отправлялся к твоему отцу в Нойе-Асседо подавлять восстание, разлука казалась нам обоим нелепой. «Не уезжай, – сказала мне Гильдеборга. – Неужели мсье ле дюк до сих пор для тебя важнее меня?». Но присяга сюзерену важнее брачных уз. Долг важнее. Дружба важнее. Так уж у нас повелось. Я оседлал коня и ускакал на юг. Гильдеборга стояла у ворот, прижав руки к груди, и ветер развевал ее желтые волосы. Такой я запомнил ее навсегда. И во снах она приходит ко мне такой – мраморной статуей на ветру, только волосы живые. Я не знал, что она решила сохранить тебе жизнь. Когда я увидел ее в следующий раз, она была мертва, а ты появился на свет.

– И вы пожалели о том, что она не избавилась от меня, несмотря на то, что вы оставили выбор за ней.

– Не совсем так, – ответил Фриденсрайх. – Я пожалел о том, что она не произвела на свет девчонку. Но теперь я сожалею о другом.

– О чем? – с тенью надежды спросил Йерве.

– О том, что не знал любви ни до Гильдеборги, ни после, ни в то время, которое было нам отпущено.

– Но вы же сказали, что любили ее! – воскликнул Йерве, сдирая занавеску с крючьев.

– Я этого не говорил. Это то, что ты хотел услышать.

– Вы страшный человек, маркграф, – изрек Йерве, отворачиваясь к оголенному окну повозки. – Вы – чудовище.

Разумеется, выражения лица Фриденсрайха он опознать не мог.

– Любовь и жажда обладания – разные вещи, юноша. Вспомни об этом, когда перестанешь замечать, где кончается твое собственное отражение и где начинается твоя избранница. Как жаль, что я это понял слишком поздно.

– Вы просто не умеете любить, – бросил Йерве. – В вашем сердце лежит стена.

Фриденсрайх ничего не ответил, а перед повозкой выросли стены приземистого и широкого добротного особняка в стиле фахверк.

Кучер Оскар спрыгнул с козел и постучался в двери. Перед его носом замаячила масляная лампа, и очень скоро из особняка высыпал отряд девочек, девиц, девушек, женщин и дам, и побежал к повозке, хрустя гравием, сопровождаемый вскриками, криками «Мужчины!», охами, ахами, всплескиванием рук и одним незначительным обмороком.

Но суета улеглась, стоило высокой старухе в капоре, в черном вдовьем одеянии, подобно ворону, разметать одним движением широкого рукава стаю синиц.

Старуха отобрала фонарь у ключницы и просунула в окно повозки, высветив лицо Фриденсрайха.

– Прошу прощения за то, что помешал ужину в кругу семьи, дорогая баронесса, но, смею надеяться, вы не откажете в ночлеге двум утомленным путникам, – предупреждая очередной возглас, как ни в чем не бывало заявил маркграф и куртуазно поклонился.

Возгласа все же избежать не удалось. Точнее, двух. А может быть, и трех.

Баронесса схватилась за сердце, покачнулась, но тут же была подхвачена одной дочкой и двумя внучками.

– Фрид-Красавец, – побелевшими губами пробормотала старуха, и слово «красавец» прозвучало гораздо значительнее имени «Фрид».

Имя тут же было подхвачено, как мяч, подкинуто, подброшено и повторено на все лады десятком голосов, голосков и отголосков, и окрашено в оттенки любопытства, недоверия, воодушевления, истерии, сомнения, страха, ужаса и смертельного ужаса.

– Не может быть! Матушка, вы переели за ужином, – перекрикнула остальных младшая вдовствующая дочь баронессы, вырвала фонарь из ослабевших рук матери и снова поднесла к лицу обладателя имени. – Невероятно! Фриденсрайх фон Таузендвассер!

«Фриденсрайх фон Таузендвассер!», – заголосила стая.

– Почему он покинул северный замок?

– Как он здесь оказался?

– Зачем он здесь?

– Разве он еще жив?

– Я слышала, он скончался прошлой осенью.

Правнучка баронессы разревелась.

– Ему нельзя ни минуты у нас оставаться, – обмахиваясь платочком, решительно заявила старшая дочь. – Ни в коем случае. Дюк никогда не простит нам ослушания.

– Да, да, конечно, – с некоторым сожалением поддержала ее одна из внучек. – Но может быть, только на одну ночь? Мы никому никогда не расскажем.

– Нам велено забыть о нем. Пускай едет прочь, – заявила старшая дочь, приходя в себя. – Ступайте своей дорогой, маркграф, нам нельзя с вами разговаривать.

– Но как можно отказывать гостю в ночлеге? – спросила самая младшая из внучек. – Законы гостеприимства важнее указа сюзерена.

– Прекрасные дамы и верные подданные, – Йерве неохотно вылез из повозки, чем вызвал очередной всплеск плохо сдерживаемых эмоций, – ваше волнение более чем объяснимо, но могу засвидетельствовать, что мой крестный отец, дюк Кейзегал, подарил прощение своему вассалу, соратнику и другу Фриденсрайху фон Таузенвассеру. Клянусь честью, мы прибыли сюда с соизволения дюка. Это говорю вам я, Йерве из Асседо.

– Йерве, милый! – кто-то бросился ему на шею, и юноше оставалось лишь предполагать, что это подруга Гильдегарда, часто гостившая со своей матерью в Нойе-Асседо.

– Что за вольности, Нибелунга! – одернула ее мать. – Не трожь кавалера и жди, пока он сам поцелует тебе руку.

– Если бы у нас бывали кавалеры, я бы знала, как себя с ними вести! – взбунтовалась Нибелунга, пока Йерве пытался отыскать среди расклеивающихся пятен ее руку.

– Ах ты, бесстыжая негодница! Никто из твоих сестер не бывает в свете так часто, как ты. Уж кому-кому, а тебе бы следовало давно научиться хорошим манерам.

– Некому учить меня хорошим манерам, маман, ведь вы изгнали в прошлом году мсье Жака!

– Молчать! – вдруг каркнула престарелая баронесса. – Йерве из Асседо, правду ли ты говоришь?

Все замерли. Некоторые даже как вкопанные.

– Истинную правду, сударыня. Дюк в самом скором времени должен присоединиться к нам. Вероятно, он очень огорчится, узнав, что вы отказались принять маркграфа со всеми достойными его почестями.

– Мои владения отныне и навсегда открыты для Фриденсрайха фон Таузендвассера, – сказала баронесса, плюнула три раза на ладонь и приложила ее к золотому крестику на груди. – Долгожданное перемирие наконец настало, и нет в Асседо и окрестностях, включая остров Грюневальд, что на Черном море, дамы, женщины или бабы, которую такое событие осчастливило бы больше моего. Следуйте за мной, ваша светлость.

– Я был бы рад, – донеслось из повозки, – но, боюсь, что в итоге столь длительного путешествия не способен так поступить.

– Вы не оправились после…? – старуха осеклась.

Любопытные взгляды, забыв о приличиях, впились в открытую дверь.