– Отдай ее мне, ее нельзя забирать! Мама, отдай!

– Не отдам.

– Мама, мама, ты что, отдай!!!

Он кричал в ужасе, и я поражалась хладнокровию его матери. Она спокойно стояла у плиты. Так близко, что я боялась, что ее горячий бок прожжет на мне дырку. Федор начал реветь. А я разозлилась на его бессердечную мать.

– Федя, – сказала она спокойно, – ты уже большой мальчик. Мы с папой хотим, чтобы ты играл в игрушки, в которые играют мальчики. У тебя их много. А эту старую куклу я выкинула на помойку.

– Мама, мама! Что ты наделала! Что ты наделала!

Он кричал так, что казалось, мое тело порвется по швам, опилки разлетятся в разные стороны и усеют пол, как сухие листья. От его отчаянного крика меня сжимало до боли, я была готова кричать вместе с ним. А эта жестокая женщина только уверенно повторила:

– Хватить закатывать истерику, Федор. Иди в свою комнату и найди себе другую игрушку.

Вам когда-нибудь пытались выжечь глаза горящей сигаретой? Вы чувствовали когда-нибудь ее уголь всего в одном миллиметре от поверхности глаза? И вы когда-нибудь ощущали, как его нежная поверхность уже начинает разъезжаться, тлеть и растекаться? А рядом с вами стоит ваш лучший друг и равнодушно смотрит, как чьи-то чужие, грубые руки сжимают ваше тело и держат окурок так близко к глазу? О, когда-нибудь я расскажу вам эту историю. То же самое я чувствовала глубоко в груди от этого беспомощного крика Феди. Я боялась, что он упадет на пол и будет бить по нему кулаками, пока не проломит насквозь. Но его мать сорвалась с места, схватила его за руку и отволокла в комнату:

– Сиди тут! И только попробуй мне закатить истерику!

Она закрыла за ним дверь, а меня кинула в ящик стоящего в коридоре шкафа и закрыла на ключ. Даже через его толстую стенку я чувствовала Федин ужас и страх, который как упругий мячик скакал по квартире, натыкаясь на мебель и стены. И что я могла сделать?

Лежать в темном ящике душно и скучно. Откуда-то тянет нафталином и кремом для обуви. Под боком жесткая одежная щетка. Больше ничего не ощущаешь, темнота настолько полная, что этот ярко-черный цвет режет глаза. Тут все гулко и звуки, что проникают внутрь из-за стенок искаженные и совсем другие. Но по большей части практически полная тишина. Только время от времени шуршит что-то, тихо-тихо, наверно какие-нибудь жучки.

Я лежала и думала о причинах Фединого страха потерять меня.

Марина была единственным человеком, который относился ко мне с пониманием. Она разговаривала со мной. Это Марина рассказала мне про Красную Шапочку. Она добавила еще тогда, что если бы она встретила Волка, то уж точно бы знала, что надо делать.

И однажды мы его встретили, Волка.

Оказалось, что он живет в одном с нами подъезде. Марина спускалась вниз и прямо в дверях, внизу, столкнулась с мужчиной. Она остановилась, как будто что-то не давало ей пройти, что-то между ними, как несжимаемая стенка. Он медленно курил, потом отбросил сигарету, даже не затушив ее. Я смотрела, как окурок медленно догорает, истекая дымом. Дым стелился по серым каменным плитам подъезда и исчезал, рассеиваясь в воздухе.

Они смотрели друг на друга, а потом Марина сказала, хрипло, не своим голосом:

– Ты здесь живешь?

– Здесь.

– Один?

– Один.

– Где?

– Квартира 54.

– Держи дверь открытой.

Мы вышли на улицу, проходя мимо мужчины, она скользнула рукой по его плечу. Когда мы оказались на воздухе, я поняла, что все это время почти не дышала. От какого-то напряжения, которое не давало вдохнуть.

– Вот он, Волк, – бросила Марина. И засмеялась, так же хрипло.

Он жил на пару этажей выше нас. Обитая черной клеенкой дверь, из которой торчат куски ваты, темный коридор, кухня с грязной посудой, неубранная постель. Марина кидала меня на зеркало, и я лежала в темноте. Слушала звуки.

А они били, били, били по ушам. То заунывные, как виолончель, душные, то быстрые, дробные, как барабаны. Когда-то это была чувственная гитара, и вдруг тоненько-тоненько – скрипка. Они творили музыку, концерт для одного слушателя, которым была я.

Потом они недолгое время оставались беззвучны.

А потом выходили, оба голые, в коридор. Они включали свет и курили. Марина разглядывала в зеркало свои узкие бедра и хрупкие, но очень заметные ребра.

Один раз Волк заметил меня. Он взял меня на руки. Они пахли очень странно. Немного терпко. Я лежала на огромной ладони и слышала, как подо мной бьется кровь, еще не успокоившаяся от барабанов.

– Что это?

– Это кукла.

Он засмеялся, дико.

– Давай выжжем ей клеймо.

Он поднес к моему глазу сигарету. Марина безучастно смотрела. Потом она медленно протянула руку, забрала меня, сказала:

– Не нужно.

Марина одевалась, спускалась вниз, к себе домой.

Потом мать запретила ей встречаться с Волком. Не имею понятия, как она догадалась. Она стала встречать нас с Мариной около здания школы и доводила до дома. Марина презрительно смотрела на нее. И тогда, она стала уходить по ночам.

Мы с Мариной спали в одной комнате с Федей. Одной ночью Марина свесила босые ноги с кровати и сказала:

– Федор, ты спишь?

– Нет… – прошептал он в ответ.

– Послушай, Федя. Видишь эту куклу?

– Вижу…

– Помнишь, продавщица сказала, что она волшебная?

– Помню…

– Так вот. Она действительно волшебная, живая кукла. Я оставляю ее вот тут, рядом. Она будет наблюдать за тобой, и если ты пошевелишься, или еще чего доброго пойдешь нажалуешься матери, что я ушла, она придет к тебе и задушит. Понял?

– Понял… – еще тише прошептал он.

Мы остались с ним лежать на кровати, а она очень тихо выскользнула из комнаты и так же тихонько хлопнула дверью.

Я не смыкала глаз всю ночь.

Под утро явилась Марина. Она, шатаясь, завалилась на кровать и моментально уснула.

Это стало повторяться каждую ночь. Она говорила Феде:

– Если ты оставишь эту куклу, она придет и задушит тебя. Так что не отходи от нее ни на шаг и лежи здесь, тихо!

А потом с ней что-то случилось, с Мариной. Она стала кричать на всех, бить посуду, Феде часто перепадало от нее, когда она была зла. Он молчал и тихо плакал в подушку.

Марина забыла про все на свете, даже про меня. Я лежала у нее в рюкзаке, в кармане, или она кидала меня на смятую постель, где я проводила целые дни в одиночестве. Один раз она взяла меня в ванну. Она посадила меня на белую раковину, включила воду. Взяла в руки бритву и сказала:

– Я сделаю это и умру.

Она порезала себе руку, поперек. Посмотрела, как течет кровь. Потом закрыла воду, завязала руку полотенцем, взяла меня и ушла из ванной.

Однажды она ушла из школы раньше, чем пришла мать. Вышла с черного входа. Она все чаще и чаще стала так делать, но всегда возвращалась к концу уроков, чтобы мать не узнала. Мы шли по улице, и я боялась, что Марина сейчас не выдержит и заплачет, может быть в первый раз в жизни. Но она не заплакала, подошла к ларьку и купила бутылку с какой-то жидкостью. Сначала ей не хотели продавать, говоря, что она несовершеннолетняя, или что-то в этом роде. Тогда Марина подошла к какому-то полупьяному мужику и попросила, скорее нет, даже приказала купить ей эту бутылку. Он повиновался.

До ночи мы шатались по улицам. Она встречала своих знакомых. Она кричала на них, потом разворачивалась и уходила. Когда наступила ночь, мы вошли в наш подъезд.

Марина поднялась до квартиры Волка, дверь, обитая черной клеенкой, местами торчит вата. Она долго жала на кнопку звонка, дверь не открывали. Потом, наконец, вышел Волк. На нем были джинсы, а сверху – ничего.

– Что тебе надо? – жестко спросил он, – я же тебе сказал уже, отстань от меня, малолетка.

Марина шаталась. Ее веки слегка закрывались. Она разлепила губы и сказала:

– Я беременна.

– Пошла на хуй.

Перед нами закрылась дверь. Марина ждала, не уходила. Потом она полезла в сумку, порылась там, вытрясла все содержимое на пол, нашла, наконец, ключ на веревочке. Взяла меня в руку, объяснила:

– Он думал, я не сумею второй ключ сделать.

Вставила его в замочную скважину, повернула и вошла. В коридоре было как всегда темно.

Марина стояла в темноте. Потом начала раздеваться. Разделась догола и двинулась уже было к комнате, где они всегда творили музыку, как вдруг из нее раздался чужой женский смех. Мы замерли. На полу, в пятне света из комнаты валялась красная тряпка. Она подняла ее, оказалось это платье. Не сказав ни слова, Марина двинулась к выходу, как была, голая, с этой красной тряпкой в руках. Она надела на себя чужое красное платье. Оно было велико, так, что подол волочился по земле. Мы вышли на лестничную клетку. Холодные серые плиты, она босиком, разбитое стекло окна. За ним – белый фонарь вокруг которого вьются мошки, под ним – подростки, курят и играют на гитаре. Шатаясь, Марина прошла несколько ступеней вниз. Упала. Ее белые руки зацепились за перила, она поднялась, опять упала. Спустилась ниже. Сделала несколько шагов и вдруг, наверно наступив на подол платья, пошатнулась, взмахнула руками. Я отлетела, упала на пол и больно, со звоном, ударилась бусинами глаз об каменный пол. Мимо меня пролетело вниз что-то тяжелое, грузное. Пролетело и замерло. Без единого звука, только в воздухе остался протяжный звон, как-будто кто-то задел и отпустил гитарную струну.

Ничего не видя, лицом в пол, замерзая от сквозняка и холодного камня, я лежала до утра.

Утром тихонько открылась, скрипнув, дверь. На площадку вышел Федя. Он увидел меня, подошел и поднял.

– Вот Маринина кукла, – сказал он тихо.

– Я шкуру спущу с этой Марины, когда вернется, – ответил отец, выходя следом на площадку: Спускайся вниз, я пойду, выкину мусор.

Отец поднялся на пролет выше, загремел мусоропроводом. Федя, со мной на руках спустился на площадку ниже. Там лежала Марина, абсолютно белая, красное платье высоко задралось, обнажая ее ноги и спину. Голова Марины была неестественно повернута и из нее вытекла и засохла маленькая струйка крови. Федя держал меня на вытянутых руках, прямо перед собой. На лицо мне капали его теплые слезы. Он молча сел на каменную ступеньку.

С того дня, он никогда не выпускал меня из рук.

Теперь я лежу в темном ящике. Мне ясно, что теперь я – заживо погребенная. Где-то за толстой стенкой шкафа слышен надрывный детский плач. Он думает, что теперь, когда меня нет рядом с ним, я вернусь и задушу его. Он очень боится и, наверно, от этого страха у него разорвется сердце.

Теперь я лежу в темном ящике и думаю, что когда-нибудь из меня прорастут розы и фиалки. Они обовьют корнями мое опилочное сердце, и оно тоже перестанет биться.