Глава вторая

Великий владимирский и московский князь Иван Данилович предавался тревожным думам, чем прогонял от себя сон, такой необходимый в последние дни. Которую уж ночь спать, как того требовалось для отдохновения, не получалось. То одно случалось, то другое наваливалось, и беспокойства эти заставляли голову напряжённей работать, сердце учащённой стучаться в груди, а кровь быстрее бежать по жилам. Приневоливали дела дневные подолгу возлежать с открытыми глазами ночью. Бока, от бестолкового перекатывания, скоро принимались саднить, а потому Иван Данилович осторожно приподнимался и подолгу просиживал на кровати просто так.

Вот и сейчас, выпростав ноги из-под одеяла, с великим бережением, чтобы не заскрипело ложе, сел. Посмотрел на лежащую рядом Елену: не обеспокоил ли? Жена, такая близкая и родная, надежда и опора в тяжких думах и сомнениях, спала. Очень часто, когда пребывала надобность выговориться, а довериться было некому, то он беседовал с ней. Говорили обычно в опочивальне. Дождавшись ухода постельничего, Иван Данилович принимался долго объяснять собственные поступки, изрекая обиды на ближних и дальних, которые не всегда разумели замыслов его, а потому прекословили и чинили препятствия.

Нынче тоже вот восхотел было поделиться с Еленой последними тяготами, но жена, которая не первый день прихварывала, быстро заснула. Тревожить её князь Иван Данилович не стал, но и без излияния души, такого нужного для успокоения, заснуть не мог.

Тяжко, с великими грехами, складывались дела последних дней. То, что прегрешения велики и как ни крути, а приходилось их все до единого брать на себя, великий владимирский и московский князь понимал хорошо. Вот потому-то и требовалось, чтобы жена послушала и пожалела бы, а ещё лучше – нашла бы словечко утешительное. Даже если бы не оправдала его поступков, то поуспокоила; Елена очень хорошо знала, что и в какой момент мужу потребно. Правда за Марию, старшую дочь, пребывала жена на Ивана Даниловича в обиде. Разлучил он любящие сердца, отдал Марию за ростовского князя, поставив во главу интересы земли родной.

Он, великий князь владимирский и московский, Иван Данилович, оторвал от себя обожаемую дочь, огорчил жену, которая сопротивлялась браку Маши с нелюбимым ростовским князем Константином, и отдал-таки дочь в высокомерный Ростов. Этот Аверкий, большой боярин и городской тысяцкий, разнообразными ругательными высказываниями, дозволил себе оскорблять дочь Марию и его самого – великого владимирского и московского князя! Такой обиды стерпеть мочи не оказалось, а потому очень восхотелось, чтобы чванливому боярину произвели поношения и причинили боль, пуще той, которую тот сам сделал. Но помимо личной обиды, пребывала у Ивана Даниловича и другая нужда – собирать выход. Ярлык на ростовское княжество был куплен великой ценой. Такой большой, что собственного серебра уже не хватало, вот и появилась надобность откуда-то эти деньги собрать. Ростовские бояре, торговый и ремесленный люд на выход, который им назначила Москва, не соглашались. Не было, дескать, такого уговора, говорили они. Утверждали, что и нет у них столько серебра. В душе своей опасался Иван Данилович, что не собрать ему огромной дани, что была обещана хану Узбеку, а потому помыслил дать добро на отъём силой. С этой целью созывал великий владимирский и московский князь Иван Данилович ближних бояр, стремясь разделить с ними ответственность.

Тысяцкий Воронцов-Вельяминов незамедлительно сообразил, чем тут дело обернуться может, а потому отвечал уклончиво.

– Серебро брать надобно, но и бояр обижать не пригодно. Завтра ить буде нужда в их, так ведь не пойдут за нами.

Боярин Плещеев предложил дать ростовским самим собрать тот бор, каков потребен.

– С кого возмогут, с того пусть и берут. Ежели даже обиды через то, кому причиняются, так Москва и в сем деле не причём. Сами свой люд обирали, пусть потом и ответствуют.

– Как же, сберут они, дожидайся! До сей поры хану Узбеку за прошлые года выход не даден, а нынешний им и подавно не осилить самим, – возразил боярин Хвост.

И преданно посмотрев в глаза московскому князю, ласково добавил:

– Ты, Иван Данилович, у нас сам голова о семи пядей, и что надумаешь, то мы и поддержим. Тут ведь вопрос ещё и сугубо сродственный.

Подлый Хвост напомнил, и вроде бы не с обидой, о замужестве старшей дочери, но укоризну в том князь Иван Данилович уловил. Да, ростовский князь Константин, стал зятем. Начать московитам серебро силой сбирать, значит ему же и оплеуху, как бы отвешивать.

Но не этого по большей части тревожился Иван Данилович. С зятем дело простое: коли уж восхотелось при сильном владетеле пребывать, то и к затрещинам привыкать надобно без гнева.

Стало в последнее время у Ивана Даниловича со здоровьем не совсем ладно. По этой причине и начало его больше обычного заботить, что же останется после него, князя великого владимирского и московского в хрониках и памяти людской. Как про его деяния в летописях запишут. Больше, чем когда-либо прежде, стал вызывать к себе великий князь дьяка, приглядывающего за писцами, которые старые грамоты переписывают и новые от летописцев множат. Свои московские борзописцы за делами споро поспевают. Случается, что присовокупят к делам совершённым несусветную придумку и вознесут похвалу московскому князю до самых до небес. Не то, чтобы Иван Данилович такому потворствовал, но и особо препятствий не чинил. Пускай пишут, не всё сохранится; сколь грамот и книг рукописных в пожарах московских погорело, не сбереглось. А так, какая останется и станет в противовес тому непотребному слову, что оставят про него те же ростовские, тверские, новгородские иже с ними вкупе другие летописцы. Не хотелось бы, чтобы по прошествии лет, поминали о нём, князе Иване Даниловиче, лишь как о тате, лихоимце, преданном холопе татарского хана.

Даже некоторые ближние бояре не осознают до конца замыслов его, которые направлены на установление покоя в землях русских. Вот начал Иван Данилович выход за московские земли платить без задержки, и татары уже к нему не ходят, зря смердов не губят, изб не жгут, посевы не топчут. Оттого-то Московское княжество быстро богатеет, сильнее делается. Надобно и со всеми русскими землями такое учинять. Тверь сего не понимает, Ростов не понимает. Усиленно противятся. Бояре на думе говорить говорили, а принимать решение оставили князю. Он принял. Дал-таки добро, пускай ладят силой, и ни на кого не обращают внимания. Боярин ли, торговый человек ли, люд ли посадский. Отправил преданных слуг.

Боярин Василий Кочев, который по велению князя Ивана, вместе с боярином Миной, обязаны были взять с Ростова серебра немало, должен уж как два дня назад объявиться. Но тот всё не ехал. Уж сторонние стали доносить, как круто обошлись московские с ростовским тысяцким и прочими большими боярами. Ненавистного Аверкия подвесили за ноги, и висел старец вниз головою полдня. Лишь после того, как отдали за него требуемый выход, был отпущен. Таких действий и поступков слуг своих Иван Данилович, вроде и не одобрил, но и гнева особого не держал. Наоборот, чувство отмщения радостно теснило в груди: убить не убили, а опозорили хулителя чести московского князя на славу. Даже когда потом донесли, что ростовский тысяцкий преставился, и то не осерчал Иван Данилович. Правда, опять долго думалось, как про сей случай в летописях живописать станут. Сызнова призывал дьяка, повелел о сем случае не упоминать. Тот отсоветовал. Говорил, что в других княжествах всё равно уж занесли сие событие в хроники. Вот по такой причине им тоже следует о нём упомянуть, но как о деле вынужденном, направленном на благо Руси. А ещё предложил дьяк боярина Кочева с Миной прилюдно не жаловать, а выказать им княжеское неудовольствие за самочинные деяния.

Даже прибудь боярин Кочев днями положенными, то и тогда бы не видать ему чести от великого князя. Ныне же гневался Иван Данилович и на Кочева, и на Мину больше обычного. Вести шли от сторонних одна другой неприятнее и обиднее. Серебро по всем домам боярским, купеческим и посадским брали без меры и счёта. Что в глаза бросалось, то и срывали. Скрытни боярские и купеческие выворачивали, и тоже без учёта вершили отъём. Понимал Иван Данилович причины задержки слуг своих: не одну телегу с добром везут и Мина, и Кочев в свои вотчины. Прочие кмети, тож, небось, себя не обделили. Озоровать и пограбить в дружине имелось много знатных мастеров.

Вот и не спалось Ивану Даниловичу в эту ночь, раздирала великого князя двойная обида. С одной стороны, очернили бояре имя его, и уж точно найдётся летописец, коий сочинит про тот ростовский грабёж. И не будет там поминаться о надобности великой – соблюдаемом покое на Руси, коий покупается большим выходом. Не скажется там и о бесчестие, нанесённому московскому князю боярином Аверкием. Но уж про погром ростовский обскажется в самых черных красках, и обвинят за всё за то его, Ивана Даниловича.

Ещё вдруг подумалось этой ночью великому князю, что нельзя было так обирать город зятя своего Константина, в коем пребывает дочь его Мария. Теперь-то ей, на веки вечные проходу не дадут. Ни в церковь не выйти, ни на каком празднестве не появиться: все в след плевать станут. Обирали бояре московские с кметями, как теперь мыслил князь Иван Данилович, уж не на покрытие выхода татарского, а на свой карман. То была вторая досада, которая изводила Ивана Даниловича, больше первой. Уж не раз перед мысленным взором великого князя проплывали обозы, груженные ростовским добром, кои текли не в его казну, а в схроны Кочева и Мины.

Ярость туманила голову Ивана Даниловича, мешала спать, а потому и приказ отдавал:

– Срочно звать Кочева! Доставить хоть среди дня, хоть среди ночи, но немедля!

Важный гонец, посланный из ближних бояр, тоже запаздывал уже не на один день.

«Небось, ростовским добром прельстился и тоже мешки седельные загружает», – думал Иван Данилович.

Было вокруг московского князя ворья не мало. Что без таковых ловчил не обойтись в делах, свершающихся не по писанию Божьему, владимирский и московский князь Иван Данилович понимал, а оттого и дополнительную тяготу на сердце имел, какую снять уже никому не было возможно. Даже разумной жене, которая, оставив его в этой ночи одного, безмятежно спала.

Дверь в опочивальню тихо приотворилась. В небольшой проём заглянул постельничий, за коим маячила фигура дворского. Иван Данилович уразумел, что прибыл-таки боярин Кочев. Кивнул головой, мол, пусть ждёт, скоро выйду. Дверь затворилась.

Иван Данилович посмотрел на жену, та от проникшего холодного воздуха спрятала руку под одеяло, но не проснулась. Как ни хотелось скорее узнать, с чем прибыл Кочев, Иван Данилович себя унять возмог. Посидев на кровати ещё довольно длительное время, взял светильник и вышел из опочивальни. Постельничий уже стоял с одежей наготове. Одевался Иван Данилович как никогда медленно.

«Надобно выдержать татя энтого, – помышлял он, – тогда злодей прытче покается в содеянном. Правды, без сомнения, не добиться, но хоть близко к ней приблизиться возможно станет».

И еще неотвязно крутилось в мыслях: «Собрали или не собрали требуемый бор московские бояре? Коли взяли, то и за всё второе можно было не взыскивать. Главное бы собрали!».

Когда выходил Иван Данилович к Кочеву, думал, что боярин Василий уже сомлеть бы должен, а тот, собачий сын, сидел на лавке и в ус не дул. Завидев князя, поднялся и степенно, как показалось Ивану Даниловичу, с чувством не смущённого достоинства поклонился.

«Вот ведь тать, и не выговоришь, что злодейства чинил, добро в свой удел отправил», – с чувством невольного уважения подумал великий князь. А то, что Кочев отправил, Иван Данилович не усомнился ни на одно мгновенье.

С хмурым выражением великий владимирский и московский князь остановился напротив боярина. Тот поднял глаза. Ещё какое-то время стояла тишина, и когда Иван Данилович её нарушил, то вымолвил лишь единственно:

– Ну?

– Сделано всё, как ты и повелел великий государь, – весело и с нескрываемым торжеством произнёс боярин Василий.

«Сколь же энтот сучий сын себе свёз, коли радостно ему так?!», – с удивлением помыслил Иван Данилович, который давно и хорошо знал Кочева. – «Чтобы таковым ликующим пребывать требовалось полной мерой черпать и немало на свой двор свезти. Но ежели себе схватил до умомрачности, то и бор справить должен полным пределом.

И снова лишь едино слово слетело с уст князя:

– Ну?

– Пришлось, однако, ростовских-то поприжать так, дабы мало им, сучим детям, не показалось. Но ведь иначе бы серебра бы и не дали.

– Аверкия почто до смерти забили?

– Да кто же его забивал?! Дали по пяткам лишь для острастки совсем немного, и с десяток не набралось. Это за тот случай, каковой кобенился через всяк край. Уже опосля он и отдал Богу душу, но там без наших молитв обошлось. Ты, Иван Данилович, сам посуди, как можно было не присудить его к палкам, ежели никакого уважения к Москве и в помине не проглядывалось, одна едина хула да брань. Дали б воли, нас бы сызнова и побили. Они уж и свойских кметей вдосталь насобирали и по всему видать, готовыми обретались. Мы ж их единственно упредили. Как ихней тысяцкий в петле заболтался вверх тормашки, так все прочие бояре разбежались. Холопам же их то в забаву даже получилось, а потому и препятствий боле ни от кого не возникало. Сбирали по всем дворам уж боле без принуждения.

– Как так без принуждения, коли бояре, с насиженных мест подались, кто куда?

– А и беды в том нету. Кому нынче те общипанные кочета потребны станут. За ими ить даже холопы не подались, а все на твои земли запросились. За мной в след таковым скопом движут, точно слово моё, что удовлетворён останешься, Иван Данилович.

Московский князь вновь устремил безмолвный взгляд в лицо боярина, точно так же, как это дел хан Узбек: холодный, ничего не выражающий и не вопрошающий, но проникающий во все потаённые мысли.

Боярин же Василий и его выдержал с легкой радостной улыбкой на лице.

«Сколь же энтот шельма доставил, раз таковым молодцом себя держит?!», – удивленно помыслил Иван Данилович.

– Донесли верные люди и о том, как боярина Варницкого – Кирилла, что Аверкию зятем доводится, тож обижали сильно. Брали без меры, оставили без припасов, и что ушёл он с домочадцами то ли в Рязань, то ли ещё куда. Правда, ли то?

И опять Иван Данилович не торопился заводить разговора о выходе. Давал понять боярину Василию, что о ростовских обдирах наслышан довольно, а потому говорить неправды ему, великому князю, нельзя. Может выйти себе дороже.

В единый раз за весь разговор сбледнел лицом Кочев, но голос при ответе не вздрогнул.

– У большого боярина Кирилла поимели много. Может статься, чего-то записать и не успели, так то от поспешания. Ведь ты сам, Иван Данилович, прислал с наказом строгим, коей нас и поторапливал. Ежели даже и записи про что нету, однако в телегах всё до единой вещицы подвезли. Спроси хоть кого хотишь, хоть у тех же верных людей, – произнёс с легкой обидой в голосе боярин Василий, не отводя ясных глаз от московского князя.

«Хорош подлая душа! Врёт, по всему видать, что врёт, а в глазах горькая обида за оговор и напраслину», – подумал Иван Данилович, и вслух примирительно выговорил:

– Ну, будет! Сказывай сколь забрал. Что я велел, взяли?

– Чуть поболе, – лукаво проговорил боярин Василий.

– Полно терпенье моё пытать. Поболе то сколь? В пол раз, раз, али два?

Теперь Василий Кочев выдержал паузу, и лишь затем торжественно отчеканил:

– От того, что ты, великий государь, наказывал, в три раза поболе собрали.

На какое-то мгновенье Иван Данилович обмер, но потом с восторгом и восхищением прижал к груди своего такового верного слугу.