Глава 2.

Гулким эхом в голове отозвался звон будильника. Как ненавидел в этот момент Отец это треклятый будильник, этот бесконечно долгий институт, этого Бочкарева с его ненавистным зачетом и его неизменным финалом. Он ненавидел всех преподавателей, ненавидел соседей, ненавидел кота, который сейчас станет орать.

–Басмач, я тебя ненавижу.– Прошипел он.

Соседи его зашевелились на соседних койках. Они тихо постанывали и проклинали друг друга, а больше всего Бочкарева. Не остались без внимания и преподаватели, институт и конечно это неприветливое раннее утро, которое гнало их из теплых кроватей на осеннюю стужу.

–Отец, закрой рот, меня и так тошнит, ты такой ароматный в это чудесное утро.– Заскрипел Басмач.

–Что-то во рту у меня сегодня не свежо, будто кот наследил. Мойша, хулиган, у тебя же есть чашка.– Проскрипел Отец, едва ворочая сухим, как щетка, языком.

Кот услышал, что его зовут и замяукал. Ему очень хотелось есть.

–Если бы Мойша…– Сказал Басмач.– Мне не было бы так обидно. Это все Гурик.

–То в традициях твоего народа нетрадиционными способами показывать свое расположение. Ты бы не болтал. Кстати, Басмач, я тебе говорил, что я тоже тебя ненавижу.– Гурик поднялся с кровати и закурил.

–Да, Гурик, это очень кстати…– Басмач поднялся.– Давай в институт не пойдем.

Кот уже не мяукал. Он рычал. Черный, как смоль кот ходил, подняв хвост, и терся о ноги, не давая прохода. Мойша считал, что трехразовое питание (понедельник-среда-пятница) слишком мало для кота, однако, даже если он и был прав, то над этим никто не задумывался всерьез и надолго. Дело все было в том, что обитатели сорок шестой комнаты сами ели не чаще.

На ту пору друзья могли похвастаться достаточным изобилием, которое, конечно, не шло ни в какое сравнение с достатком Креза, однако и они обладали некоторыми богатствами, как то– хлеб, сахар и чай. Этого было вполне достаточно, чтобы прожить несколько дней без рези в желудке и снов, полных цыганских страстей.

Случилось пару лет назад студентам оказаться в великом затруднении, когда все продовольственные запасы закончились. Деньги, которыми их исправно снабжали родители, были оставлены в кабачках. Из съестного оставалась только мука, населенная от долгого хранения мучными червями, соль, да скользкий коричневый кусок дрожжей. Во времена благополучия с помощью этого чудодейственного вещества, сахара и подкисшего варенья, друзья добывали себе досуг и хорошее настроение.

Взаймы друзьям уже не давали, поскольку терпение кредиторов имеет странную тенденцию заканчиваться. На иждивение взять троих здоровых парней не решался никто. Оставалось только выживать самим. Кота отпустили на вольные хлеба в свободную охоту по общаге, где мышей было больше чем китайцев. Самим приходилось довольствоваться малым. Мука размешивалась на воде, и приобретала вид мутный и невыразительный. Червей, которые всплывали, удаляли ложкой, остальные, закисшие в муке, шли в пищу. Следующим шагом приготовления еды– были дрожжи. Когда опара начинала бродить, она становилась серой, как старый асфальт, пенилась и пахла так кисло, что так же кисло становилось и на душе. Ввиду отсутствия жира, друзьям приходилось накалять докрасна сковородку, затем прокисшее жидкое тесто плескать на раскаленный блин. Дальше нужно было к приготовлению пищи присовокупить всю свою реакцию и ловкость рук, поскольку месиво, оказавшееся на горячей сковороде нужно было размешать так быстро, чтобы оно не подгорело в центре и равномерно прожарилось по краям. Иногда друзьям казалось, что в эти секунды они слышат жалобный писк маленьких и несчастных мучных червей, гибнущих в кислом тесте на жару. Затем друзьям нужно было проявить чудеса жонглирования, чтобы стряхнуть прожаренный блин со сковороды, подкинуть его, дабы он перевернулся в воздухе, и поймать сырую сторону. Гамбургер готов. Съедался он под угрюмое молчание или, напротив, под громкое стенание на судьбу, растратившую все студенческие сбережения раньше времени. Гамбургер запивался чаем, который имел свою особенность: в нем не было сахара, как, впрочем, и заварки.

После нескольких дней изнурительного поста трое друзей решили, что дальше так продолжаться не может. Нужно найти решение, которое бы обеспечило студентов мясом. Про сахар и заварку в тот момент никто не вспомнил. Решено было отловить несколько голубей, которых на крыше общежития водилось едва ли меньше чем мышей. Дождавшись вечера, когда птицы возвращались на крышу после кормежки, друзья, вооружившись фонариком и палками, отправились на чердак. Они поднялись по дрожащей металлической лестнице к чердачному люку, и, набравшись духу, приоткрыли его. Скрежет, который издал люк, мог быть сравним только с паровозным гудком или ревом самолета. Было бы очень нескромно рассчитывать, что голуби его не услышат. Когда друзья поднялись все-таки на чердак, свидетелями их неудачной охоты были лишь перья, которые еще несколько минут кружили в воздухе, да огромные кучи голубиного помета. Утешив себя мыслью, что голубь– птица мира, друзья, низко опустив головы, вернулись в свою комнату. Голубиная охота терпела фиаско.

Гурик предложил съесть какого-нибудь пса, которого получится поймать на улице. Решающим аргументом против будущей жертвы оказался авторитет корейской кухни. Друзьям очень хотелось мяса, поэтому было на время решено объявить мораторий многовековой дружбе человека и собаки. Выйдя на собачий лов, друзья были очень неприятно удивлены отсутствием какого-либо пса, которых было не мало в окрестностях общежития. Не было ни дворняг, ни потерявшихся породистых кобелей. Убив пару часов на поиски жертвы, друзья, не солоно хлебавши, вернулись к остывшему очагу, утешая себя тем, что дружба человека и собаки все-таки, не смотря на их усилия, оказалась незыблемой.

А на другой день в гости к ним приехала мама. В ее сумке оказались и сыры и колбасы, окорока и копчености, разносолы и сладости. Мамино сердце чувствовало, что ее сын хочет кушать.

–Соберись, тряпка,– лягнул Отца Гурик.– Пошли, нас ждут великие дела…

–Сейчас, впереди планеты всей.– Проскрипел Отец, встал и побрел смыть с себя следы вчерашней удачи Бочкарева.

Умывшись, попив чаю, друзья вышли в дождь.

Занятия проходили на другом конце города, в недавно открытом учебном корпусе, в котором ранее был продовольственный склад времен гражданской войны, позднее был детский сад. Когда же детские жизни оказались под угрозой из-за аварийного состояния объекта, сарай отдали студентам. Городская администрация рассудила, что им все равно нечего терять. Отец посмотрел на осеннюю сырость и серое небо, в уме прикинул, что около часа ему предстоит провести в душном и потном троллейбусе, в котором все пассажиры будут потеть и пахнуть промозглой осенью. От этих мыслей на душе стало тоскливо. Fortuna non cauda, in manus non recipe. Пробормотал Отец, делать нечего, надо было идти, тем более он уже на улице.

Промозглое осеннее утро забиралось под куртку, скреблось и ныло. В унисон ему ныл желудок, равно как и прихвостень его, имя которому– привратник. Сократившись, он подпустил к горлу вчерашние переживания и курицу, съеденную накануне. От этого на душе становилось еще печальнее. Подошел троллейбус. Не без усилий и рукоприкладства, Отец пробрался внутрь, встал в уголок и стал ожидать новой неожиданности от желудка. Этот орган– суть механизм, который постоянно напоминает о бренности нашего тела. Отец с превеликим удовольствием обошелся бы без напоминаний, достаточно было об этом лишь знать. Вегетативная нервная система тоже шалила, заставляя Отца чувствовать то жар, то холод и неизменную злобу на монахов, что открыли божественный Аль-ко-холь.

В салоне тряслись и подпрыгивали на кочках не более доброжелательные попутчики. Настроение их было испорчено, может быть бродягой ветром, может осенью, а может такими же злобными и пахучими пассажирами. Привратник не унимался. Отца болтало из стороны в стороны, в голове ревел ураган, провоцируя желудочный рефлюкс. Отец, стиснув зубы, старался не замечать озорного настроения физиологии. Время тянулось, как реакция шахматиста, но и ему есть предел. Двери отворились, и воздух свободы и перемен ворвался Отцу в легкие. Троллейбус выплюнул его на улицу толпой пассажиров и укатился в серую даль.

Отец, едва передвигая ноги, поплелся к серому полуразвалившемуся зданию, не разбирая дороги, прямо по лужам. Хотелось спать, а больше всего хотелось забраться с головой в прохладную синюю воду бассейна и пить и пить воду.

–Отец, оглох что ли?– Кто-то схватил его за плечо.

–Седуня, ты резкий, как понос, не тронь меня.– Вежливо попросил Отец.

–Уже осень, а ты все зеленеешь.– Седой тоже любил позлословить.

Он учился с Отцом в одной группе, и, как Отец, не был аскетом, мирские перипетии не были чужды ему.

–У меня биохимическая травма. А ты, Седой– бездушная скотина.– Констатировал Отец.– Так меня трясти. Можно и Богу душу отдать.

–Что за праздник?– С участием спросил Седой.

–Первая среда на неделе.

–Ну, правда?– Не отставал Седой.

–Бочкарев, наконец, сдал вчера свой зачет,– вздохнул Отец.– Остальное ты знаешь.

Седой, веселый паренек с бесцветными волосами, был продукцией местного пошива, домашний, как было принято говорить в ту пору, однако в общагу заглядывал, и занятие это очень любил. Ему было известно, кто такой Бочкарев и его извечная проблема с зачетами. Седой также знал, чем заканчиваются его попытки получить заветную роспись в зачетке, и как-то даже сам был участником одного из таких вечеров с открытыми дверями.

–Понятно, а ты радовался его успеху?– Спросил Седой.

–Точно.– Ответил Отец.

Ветер завыл, пытаясь пробраться к нему в самое нутро. Отец глубже закутался в свой воротник.

–А я вчера даже пробки не нюхал.– Завидовал Седой.– Хотя мысли были кое-какие.

–Зато я вчера выпил больше, чем мог, но меньше чем хотелось.– Отец поморщился.– Приходи сегодня, я думаю, к вечеру будет продолжение банкета.

–May be.– Сказал Седой.– Дожить до вечера надо. А Лёха с вами был?

Лёхой звали их одногрупника Серегу. Он был завсегдатай всех общаг, побратимых единым сословием студенчества. Его внезапные появления в студенческих общежитиях могли быть объяснено если не чудом, то исключительным чутьем на праздники. Будь то день рождение или сдача зачета– Леха тут как тут. Он никогда не получал официальных приглашений, поскольку и без них прекрасно обходился.

–Слушай, вот кто погоду испортил– Лёха, его не было вчера с нами. Сегодня быть ему побитым.– Кивнул головой Отец.

Осень плевалась мелкими брызгами во все стороны. Еще совсем недавно было лето, а теперь солнце скрылось за эти вечные тучи и не стало радости в жизни.

Отец с Седым подошли к серому зданию, спустились в подвал, где в неприглядном уголочке, едва освещенном тусклой желтой лампой, ютился студенческий гардероб. Переодевшись, друзья поднялись в свою аудиторию. Группа была уже в сборе.

–Привет всем,– Поздоровался Отец.

–Хай,– сказал Седой.

–Здорово,– поздоровалась группа.

Леха сидел на своем месте и листал толстую книгу. Гладко выбритый и аккуратно расчесанный, он производил впечатление самодостаточного и трезвомыслящего человека, полностью погруженного в самообразование и в постижение таинств трудной науки.

–Лёха, это ты, пес, погоду испортил?– Спросил Седой.

–Хватит! Моя печенка скоро уйдет от меня к другому. Я дал ей выходной.– Лёху было не так просто поймать впросак. К подобным шуточкам он привык и был всегда готов ответить тем же.

–Профессора не было?– Спросил Отец.

–Был и просил тебе передать, что спросит тебя первого.– Ответила группа.

–Серьезно!– Попросил Отец.

–Да нет, сейчас придет.– Ответила Катя, которая не отличалась особенным чувством юмора.

Группа была невелика. Всего было тринадцать человек, из них пятеро– парни.

Эта перспектива Отца не радовала. Может отпроситься, думал он. Нет, не выйдет. Лицо помятое, словно старая простыня. Профессор догадается, потом боком выйти может.

Его подруга сидела невдалеке. Они уже четыре дня были в ссоре. Пусть продуется, думал Отец. Мать тоже Отца не замечала. Еще посмотрим, на чьем огороде свиньи толще, думал Отец, все равно прибежишь, Отец считал, что лучше день подождать, чем два просить. Эта тактика работала. И Мать тоже это знала, что, в конечном счете, она проиграет, однако женское упрямство не давало делать ей правильные поступки.

–Сашка, фу, это от тебя такое амбрэ?– Алена Ивановна, одногрупница, помахала перед собой ладонью.– Вечер в духе а-ля фуршет?

–Нет, вчера мы сидели,– Ответил Отец, вспомнив вчерашнее. Его чуть не стошнило.– А потом лежали…– Добавил он сухо.

Группа встала, приветствуя преподавателя. После дежурных «доброе утро, садитесь», все приняли физиологическое положение. Профессор пустился в пространные объяснения новой темы и изредка допытывался страждущих, а такие всегда найдутся. Лёха сегодня был омерзительно трезв, Нинка, что приходила на экзамены в резиновых папиных сапогах, готова в бой в любую минуту, да и Седой сегодня был способен закрыть своей грудью Отца. Можно было надеяться, что его не спросят и его вчерашний досуг «а-ля Бочкарев & зачет» останется тайной для преподавателя. Мерный шум аудитории, прерываемый, изредка смешком, убаюкивал Отца. Он сложил на стол руки, склонил голову, прикрытый спинами своих собратьев по учебе, и задремал. Мало помалу Отец начал сползать под стол и пришел в себя, наконец, когда рука свалилась со стола. Сидевший рядом Борода толкнул своего соседа в бок локтем и прошипел:

–Чего ты делаешь? Сиди смирно. Он и так на тебя смотрит постоянно.– Борода кивнул краешком подбородка на профессора.

–Борода. Плохо мне. Не лезь под кожу.