Буква…

Беременность давалась Елене тяжело. Июнь выдался жарким, с частыми грозами. Душными ночами она не могла уснуть, поджидая мужа с дежурств. Мучаясь ревностью, она представляла себе смешливую медсестру Лилию, которая даже в белом халатике умудрялась выглядеть изысканно. Вот и сейчас, сидя перед распахнутым в сад окном, она слушала раннего соловья и куксилась. Слезы капали на огромный живот, ломило спину, ныли отекшие ноги. И вообще она была страшно одинока и несчастна. Тихонько всхлипнув, она пошарила босой ногой в поисках тапка, не найдя, с трудом встала и проковыляла босиком по комнате. Ходики мерно отстукивали, двигая стрелки к четырем. Семен задерживался. Елена последние недели не работала, и муж забрал ее пациентов и часы приема, чтобы не терять место на время родов и первых месяцев после них. Медсестра вызвалась помогать. Сегодня они оба выехали на вызов к пограничной заставе. Перед глазами снова всплыло лицо Лилии с тонкими бровями, как у Орловой. Красивая. Елена сделала круг по комнате, потирая поясницу. Вдалеке громыхнул гром. Еще раз. Еще. Соловей примолк. Вдруг завыли собаки. Гром рокотал как-то ритмично, то приближаясь, то удаляясь. Заныли в небе самолеты. Тревога. Учебные вылеты с нашей, и, провокационные, с той стороны, не давали спать никому уже с месяц. Грянул взрыв. Дрогнули стены. Это определенно была не гроза. Учения. Накинув шаль, она выглянула в окно. У соседей зажглось и погасло окошко. Сад примолк. Хлопнула дверь на хозяйской половине. И снова все стихло. Щелкнул соловей, пытаясь продолжить петь. Послышались быстрые шаги, распахнулась дверь, и пропахший больницей Семен шагнул в комнату. « Это война!» – выдохнул он. « Надо уходить! Сейчас!» Она растерянно отпрянула и вдруг села на постель. Хозяйские двери вдруг захлопали, что-то звонко ударило в пол. Какой-то лязгающий гул вдруг заполнил округу. « Ну, давай же, давай! Лилька отдала лошадь! Они уже на заставе!» Гул нарастал. Посыпались щелчки выстрелов, как будто кто-то налил холодной воды на плитку. « Не успеем!» – почему то прошептал он и, рванув занавеску, выскочил в окно. Сотни, тысячи мгновений пролетели над ней, но она так и стояла, не говоря ни слова, некрасиво скосолапив ноги, сжимая худенькими пальцами шаль на большом животе. Семен, белея манжетами в предрассветной серости, протягивал к ней руки, помогая перебраться через низкий подоконник. А по улице шли танки, сминая заборы и палисадники, снося углы домов на поворотах. « Сём, а я тапки забыла!» -прошептала она. « Шшшш… я сейчас…» – почему-то тоже прошептал он в лязгающем грохоте. Заросли запущенного сада надежно скрывали их, но почему-то казалось, что стук сердца слышен на всю округу. Чуть пригнувшись, он пробрался к старой черешне. В распахнутом окне, как от сквозняка вспузырилась занавеска. Какая-то тень с воплем метнулась от дома к сараю, вдруг вздыбилась и рухнула стена, накренилась крыша. Хрустя стеклами и урча, танк прошел дом насквозь. « Молчи!» – метнулся Семен к застывшей жене с разинутым в немом крике ртом. Он придавил ее к земле, закрывая лицо ладонью. Мир сузился до крохотного клочка земли перед глазами. Страх накрыл теперь обоих, как липкий туман. Безжалостно светало. У разрушенного дома кто-то лежал, вдавленный танком в ухоженную клумбу. Болталось белье на оборванной веревке. Вдалеке слышались выстрелы. « Уходим!» – торопил муж, но страшное безразличие вдруг охватило ее. Все казалось затянувшимся кошмаром, и нужно было просто проснуться. Всего этого просто не могло быть наяву. Живот вдруг дернулся. Младенец повернулся, уперся и замолотил чем-то там мягко-мягко, как бы призывая подняться. За садом на бурачном поле никого не было, но она бежала, задыхаясь и ей все казалось, что опушка леса никогда не приблизится. Пройдя просеку, натолкнулись на таких же беженцев с соседней деревни. « Ах, бедная ты, бедная!» – сочувственно сказала старуха, глядя на кудрявую головку Елены. Семён вспыхнул было, но промолчал. Надо было беречь силы. « Домой! Скорее домой!» – думала Елена, теребя бахрому шали. До дома были еще десятки километров. Шли долго. Выпрашивали вареную картошку на хуторах. Ночевали в лесу. В деревнях везде стояли немцы. Дороги были пустынны. Кто хотел убежать – уже давно убежали. Медленно шли только они. И молчали, каждый думая о своем. Тонкая сорочка изорвалась. Живот прикрывала старая юбка, подобранная в одном из брошенных домов. На плечах все та же шаль. Обуви не было. Елена шла босиком, не обращая внимания на израненные ступни. Она вдруг погрузилась в необыкновенное спокойствие, недоступная в своем внутреннем ожидании для внешнего мира. Даже Семен, казалось, существовал для нее теперь в другой плоскости. Она несла бремя будущей жизни, сосредоточившись на ее сохранности. Дорога к дому все не кончалась. Шли мимо разоренных хуторов и оглохших от горя деревень. Собирая на полянке спелую землянику, она вдруг увидела вырванную с мясом пуговицу, а чуть дальше растерзанный труп, и, не подходя ближе, стараясь не смотреть в ту сторону, продолжала тщательно обирать ягоды, единственную их пищу за последние два дня. Ночью не спалось. Держась за руки, прислонившись к стволу дерева, они молчали. « Как назовем?» – подала она впервые за несколько дней голос. « Лилия… Это она дала мне уйти…» – скупо ответил Семен. « А я-то, дура, всё ревновала!» – вдруг всхлипнула Елена. « Ну, точно, дура!» – ответил он, целую ее в теплую макушку. К своему городу они вышли на рассвете, и весь день пролежали в зарослях алычи на берегу реки, наблюдая за такими близкими родными окнами. В сумерках появились на пороге. Семья их уже оплакала и все в каком-то оцепенении разглядывали друг друга. За такое короткое время люди разучились много говорить. Наскоро переодевшись, Семен засобирался в путь. « Много тебе будет заботы! Береги себя!» – сказал он на пороге. Елена молча кивнула и прильнула к плечу. « Пора!» – мягко отстранил он ее и отступил в темноту. Девочка родилась 22 июля. Свидетельство о рождении выправили после войны. Глуховатая после контузии заведующая ЗАГС записала ее Лидией. « Нет, ну подумаешь, одна буква!» – сказала она расстроенному Семену. « Называйте дома —как хотите, а документ портить не дам!»

Бусы.

В « Титанике» я смотрю всегда только один момент, остальное мне не нравится. Тот, что в конце, когда оживает затонувший пароход, разрушенные водой и временем оживают коридоры и лестница и все наполняется живыми и радостными лицами. Этот момент узнавания и мимолетного облегчения. Все рядом, все счастливы.

Сияет огнями наш зал в сером мартовском дне. Приезжают все новые гости. Для меня пригласили детей. Мне дарят мои первые часы и первую нитку жемчуга. Не совсем то, о чем мечталось, ну ладно. Эти взрослые сначала дарят ерунду, а потом называют неблагодарной. Я улыбаюсь на всякий случай, благодарю, примериваю, снова улыбаюсь. « Это твой юбилей! Подумать только, ты шагнула во второе десятилетие!» – говорит моя крестная, и я верю, что 10 лет это какой-то супер праздник. И еще меня страшит слово «десятилетие».

Родители в Германии, но я не ощущаю их отсутствия. У Бабы я окружена таким комфортом, что мне совсем не хочется домой, к строгим правилам и обязанностям, к вечно ноющей сестре, урокам музыки и балета. Сережка сидит, насупившись, в стороне. Челка приглажена сахарной водичкой, под воротником топорщится галстук. « Ты такая противная в этом платье! Как майский жук!» – выдавливает он, наконец, и наотрез отказывается вручать мне подарок под прицелом фотообъектива. Затея Деда с памятными фотографиями события проваливается с треском. Мы оба не любим фотографироваться. Приходят девочки-одноклассницы. У них слегка ошарашенный вид от всего нашего сборища. И гости всё пребывают. Для нас, детей, накрывают отдельный стол. « Ой! Мы забыли еще один сюрприз!» – говорит моя любимая тетка Лиля, Сережкина мать и приносит огромную коробку с крошечными пирожными. В несколько слоев уложены кукольного размера заварные и корзиночки, безе и «пражские», «наполеончики» и фруктовые. На бисквитиках выведены кремом ландыши и розочки, как на настоящих тортах. Сережка фыркнул и выскочил из комнаты. « Ты что! Сережка! Пойдем за стол!» – уговаривала его я, стоя посреди кухни. Он молча вырвался, схватил литровую эмалированную кружку с водой и жадно стал пить. « С ума сошел! Вода ледяная!» – закричала Марийка, пытаясь отобрать кружку. Он вывернулся и вдруг стал поливать меня водой:

«Вот тебе! Вот! Дура с бусами!» Мои подкрученные кончики волос, «совсем как у Мирей Матье» повисли жалкими сосульками, а через платье по животу растеклась противная холодная лужа.

Вокруг нас собрались гости. Повисла тишина.

И я вдруг заплакала, уткнувшись лбом в живот Бабе. Сережка получил увесистый подзатыльник от отца и отправился в угол. Дети за столом притихли. Гости наперебой старались сгладить ситуацию. Запахло жареным, и Баба кинулась к плите спасать то ли пирог, то ли мясо. Позвонили в дверь. Зазвонил телефон. Разлили лимонад. Все заспешили, заговорили, зазвенели приборами. Праздник вошел в привычное русло. « Извини!» – сказал Сережка из своего угла. « Я думал, ты не будешь со мной дружить, раз у тебя эти… бусы!» Он тоже плакал. За стол он больше не сел и я ему принесла крышку от коробки полную разных пирожных. Девочки играли моими куклами, пили ситро, рассматривали подарки. Взрослые танцевали и рассказывали анекдоты. Мы с Сережкой сидели в углу и ели пирожные, запивая водой из большой эмалированной кружки. « Давай никогда не отмечать эти дурацкие любилеи!» – сказал он. Я согласно кивнула и с тех пор больше никогда не ношу бусы.

Время прощает нам все…

Потому что мы у него в плену и долгу, потому что, заглядывая в наши еще юные и бесстрашные глаза с равнодушием вечности, время прощает нам все. Заранее. Но оно не так великодушно, чтобы еще и сохранить в памяти все до последней ноты, и слова, и запаха, и звука.

Мы бредем с отцом весенней ночью по парковой аллее и смеемся, о чем-то говорим. Это наш первый и последний ночной разговор. Я – в предвкушении новой жизни, он в расцвете своей зрелости. Фонари освещают толстые почки на ветках. В смешении света и тьмы, в искорках предутреннего тумана огромные почки с треском лопаются и терпко пахнут. Их запах смешивается с запахом отцовского одеколона, чувствуется сквозь рукав тепло крепкого плеча, гулко разносится шум наших шагов. Время сожрало все остальное —детали, слова, подробности… Но не смогло забрать редкое ощущение родства и единства. « Мы с тобой одной крови, ты и я…«Потом уже таких чувств не возникало. Мы были слишком разными людьми. Жизнь сталкивала нас все реже и реже, и вскоре разлучила навсегда. Странность заключается в том, что некоторые, совсем не интересные и не нужные нам люди присутствуют в нашей жизни дольше тех, кто ближе и дороже. « А какой он был, твой отец?» – спросил вдруг мой сын вчера.– « Ты его сильно любила?» И я растерялась, потому что никогда не думала о том, любила ли я его. Я редко вспоминаю его. Любил ли он меня? Скорее он не любил меня так, как хотелось бы мне, не баловал, и не часто вообще обращал на меня внимание. Он весь, казалось, принадлежал младшей сестре. Мне доставались лишь шахматные бои, рыбалка на заре, вечерние пробежки и холодные обтирания. «Эх как бы дожить бы, до свадьбы-женитьбы…» – напевал он, колдуя над приготовлением особого чая, пропуская мимо ушей мои новости. Он не встречал меня в аэропорту. Он не подавал мне пальто. Он требовал всегда пользоваться вилкой и ножом. Он расставался со мной, кивая головой поверх газеты, не допуская лишних слов напутствий и сантиментов. И в самые тяжелые моменты жизни пресекал поток моих жалоб и слез одной фразой: « Если права – бояться нечего, ты непобедима». Быть может, все мои высоты в жизни взяты лишь одной этой фразой, вся моя неуязвимость и непотопляемость – отражение его невозмутимости и уверенности во мне. Время простило мне молодой задор и эгоизм, равнодушие зрелости и нажитую с годами черствость. Время простило мне все злые слова и обиды… Время простило мне все, потому что уже некому сказать запоздалое «спасибо» и «люблю»…

ВЫБОР

За обеденным столом мы со смешанным чувством отвращения и восхищения ждали одного только момента. Когда тарелки для первого пустели, Баба ставила перед Дедом блюдечко с огромной вареной луковицей. Нас передергивало от невозможности действа, но мы, не отводя глаз, следили за ходом « смертельного номера». Никто из нас, внуков, не смог бы съесть даже самого маленького кусочка вареного лука в супе. Дед хитро подмигивал нам и с аппетитом съедал отвратительно склизкую луковицу. В общем стойкая и непримиримая позиция по отношению к вареному луку была сформирована по всем правилам.

Со временем, конечно, острые грани непримиримости поистерлись. Без спазмов в горле проглатывался лук в столовских обедах, студенческих жарёвках, не всегда получалось складывать горкой выбранный лук на краешек ресторанной тарелки. Но выбор, есть или не есть, всегда оставался.

«Главное, что всегда есть выбор …должен быть выбор….в профессии, в личной жизни, в разных ситуациях…» – вещала нам заведующая кафедрой, усевшись на краешек стола, проявляя тем самым высший уровень демократичности по отношению к нам. Мы таращились на нее, поражаясь тому, какой может быть у нее выбор в ее преклонных годах. Ей было аж 37, но недостатка в кавалерах она не испытывала.

В общем, выбор в жизни у меня определенно был, хотя бы относительно вареного лука.

У друзей в Манчестере мне гостилось хорошо. Но на третий день пребывания моя «супная» душа впала в уныние. Мне дико хотелось супа.

«Ты ничего не ешь!» – сказала Дженнифер.

«Ты плохо себя чувствуешь?» – осведомился Фрэнк.

«Вам хочется чего-то особенного?» – спросил Филипп.

«Она на диете!» – подвел итог Джек.

Все посмотрели на меня. « Я просто хочу супа!» – ответила я. Беспокойство на лицах сменилось изумлением.

«Да….но я могу готовить только один суп», – неуверенно проговорила Дженнифер.

«Не беспокойся, я могу приготовить сама!» -поторопилась сгладить неловкость я.

«Но ты же наша гостья! Вечером будет суп!» – заверил всех Фрэнк.

«Мы попробуем к вам присоединиться!» – ухмыльнулись парни и исчезли на весь день.

Вечером Дженнифер внесла в столовую фарфоровую супницу в незабудках. Дотошный Фрэнк рассказал в деталях и лицах, как и от кого, этот сервиз достался им в качестве свадебного подарка. А так же, упомянул все случаи, когда вообще пользовались этой супницей. Случаев было два. Один раз из нее разливали крюшон на майской вечеринке, второй раз будут разливать из нее суп в мою честь. А запах от супа шел превосходный. Мой желудок, напичканный стейками, отбивными и картофельным салатом за три дня под завязку, сжался в восторженном спазме.