Наверное, мне так удобно. Я боюсь остаться одна, зарыться в статьях и стать чокнутой, повернутой на науке. Боюсь вновь обжечься, почувствовать вкус одиночества и ненужности. Горько плакать по ночам, а потом рано утром замазывать синяки консилером. Ощущать опустошенность под ребрами, отводить взгляд от счастливых пар в надежде, что не заплачу вновь.

Да. Мне так удобно. И я машинально даю Пашке очередной шанс. Постоянно. Лишь бы не чувствовать себя одинокой.

– Яна Андреевна, – вырывает меня из мыслей голос Марка, – вы не могли бы вздыхать потише?

Закатываю глаза. Кажется, я понимаю выражение Жени «он ходячая головная боль, но чертовски обаятелен». Ведь Марк серьезен по отношению к работе и сотрудникам, но в то же время чертовски обаятельно делает замечания. Это балансирование между «плохим» и «хорошим» выходит у него весьма недурно.

– Вас не учили, что подслушивать нехорошо?

Слышится скрип колесиков, и вот Марк уже смотрит на меня, возвышаясь над стенкой.

– Нас разделяет гипсокартонная перегородка. Ее пропускная способность составляет порядка двадцати децибел, а человеческий голос в помещении достигает тридцати децибел.

Я вновь закатываю глаза. Каким же нужно быть дотошным, чтобы на каждый вопрос Вселенной знать ответ?

– Вы это в «Википедии» вычитали?

– Я сам составлял там статью про уровень звукоизоляции и пропускного шума.

Что ж. С дотошностью я, кажется, погорячилась.

– В мире существует хоть одна тема, которую вы не знаете?

Марк театрально задумывается.

– Нет, не думаю.

Придвигаюсь чуть ближе к Марку, ощущая нарастающее напряжение в воздухе.

– А вы, случаем, не в доме Всезнайки родились?

Марк ехидничает:

– А у вас аргументы закончились?

– Вопросом на вопрос не отвечают.

– С чего это вдруг?

Я ничего не отвечаю. Пускай последнее слово останется за ним.

Не выдержав натиска тишины и разгорающейся внутри меня обиды, я привожу в порядок свой рабочий стол и, убедившись, что по чек-листу я все сделала правильно, выхожу из лаборатории, оставив Марка в давящей тишине. Все, как он любит.

Пока иду по коридору, проверяю телефон на наличие пропущенного звонка или сообщения. Но, к моему сожалению, там пусто. Даже на чертовой почте ничего нет.

Быстро переодевшись, поправив прическу и освежив макияж (хотя кого я обманываю, консилер и пудра не скроют моего разочарования в отношениях), выхожу из раздевалки, спускаюсь вниз и ищу пропуск. А потом вновь вспоминаю, что вход и выход – по биометрии. Я сегодня какая-то рассеянная. Тяжело вздохнув, даю возможность камере просканировать мое лицо, попутно натянув слабую улыбку, и, как только турникеты пропускают меня, выхожу.

Сегодня пасмурно. Солнце давно скрылось за густыми налившимися тучами, будто не желая ласкать город теплыми лучами. Я оглядываюсь по сторонам в надежде, что увижу Пашу. В надежде, что он просто решил так пошутить надо мной. Но понимаю, что это неправда. Он забыл. Снова.

Обещания, срывающиеся с его уст, теперь равнозначны пустому звуку. Он не изменится, как бы мне этого ни хотелось. Как бы мне ни хотелось видеть в нем ответственного человека, с таким каши не сваришь. Тянуть на себе отношения за двоих у меня попросту нет сил, а значит, дальше наши дороги расходятся к разным полюсам.

Машинально достаю телефон и набираю его номер. Зачем я это делаю? Почему бы просто не поехать домой и не забыть его? Просто исчезнуть, заблокировав номер? Ведь Паша вряд ли вспомнит, что у него есть девушка, так и будет сидеть в очередном баре за просмотром футбола.

В трубке слышатся длинные гудки. Долгие. Протяжные. Нудные. Я хочу уже сбросить звонок, но тут Паша отвечает:

– Алло?

Едва сдерживая эмоции, я вдыхаю через нос и проглатываю всю обиду.

– Привет. А ты где?

– Ай, блин…

Где-то глубоко внутри меня до сих пор тлел уголек надежды, но теперь он потух.

– Забыл, да?

В трубке слышится мычание. Впрочем, Паша все равно ничего путного сказать не сможет.

– Прости, малыш…

– Нет, Паш! – повышаю голос, обхватив себя руками. – Не прощу! Никогда!

– Ну, малыш, я…

– Мне надоело нести отношения на себе.

– Я… просто забыл, милая… – продолжает оправдываться Паша.

Мне настолько грустно от осознания, что меня вновь променяли на какое-то более важное дело, что к глазам подступают слезы.

– Ты даже и не пытался вспомнить.

– Нет, я…

– Думаю, что на этом можно поставить жирную точку в наших отношениях.

– Яночка, милая моя… – скулит он в трубку, но я даже слышать не хочу его лживые оправдания.

– Пока, Паш.

Я сбрасываю вызов и закрываю глаза, чтобы полной грудью вдохнуть тяжелый воздух Москвы.

И тут вздрагиваю от голоса, который раздается позади меня:

– Ваши вздохи до добра не доводят.

Марк. Что он забыл возле меня?

Разворачиваюсь к нему и вижу, что на его лице застыло изумление, словно это я какое-то привидение, которое потревожило его, а не наоборот. Складываю руки на груди и выгибаю бровь, потому что меня жутко раздражают его глупые и неуместные замечания. Попутно пытаюсь сдержать слезы, которые вот-вот польются соленой рекой.

– У вас что, какая-то личная неприязнь к женским вздохам?

– Вы сейчас раздражены, – говорит Марк, обжигая ледяным взглядом.

– Послушайте, Марк… – специально делаю паузу, словно собираюсь с мыслями, – что вы ко мне прицепились?

– Даже и не пытался.

Врет. Иначе он не обращал бы на меня больше внимания, чем на других коллег. Ведь за эти дни, которые мы проработали с ним, я ни разу не заметила, чтобы Марк испытывал к кому-нибудь еще столь сильное желание поиздеваться.

– Если вы полагаете, что ваши неуместные шуточки и замечания в мой адрес всегда справедливы, то вы глубоко ошибаетесь.

– Правда?

Издевка прозвучала довольно убедительно.

– Марк Борисович…

– Я внимательно вас слушаю, Яна Андреевна.

Мы замолкаем. Где-то вдали воет сирена «Скорой помощи». Через секунду с другой стороны доносится рев выхлопной трубы мотоцикла… А мы все продолжаем стоять и буравить друг друга взглядами.

Марк издевается. Решил, что нашел себе новую грушу для оттачивания остроумия и сарказма. Нет уж. Не сегодня, Марк Борисович. И никогда после. Я хочу высказать ему все, что накипело внутри.

– Я все никак не могу понять… – начинаю я с такой раздраженной интонацией, какую наш индюк совершенно не ожидал. – Вы настолько одиноки, что норовите каждого новичка извести, или у вас такое отношение ко всем, кто вам не ровня?

– Яна Андреевна, я…

– Подколы, издевки, унижения в адрес других молодых сотрудников… – перечисляю я, повысив тон. – Я даже не представляю, какой арсенал рычагов воздействия у вас в кармане. Вы самый недружелюбный коллега, с каким мне приходится работать.

– Очень польщен вашим комплиментом, – отвечает он и улыбается.

Улыбка натянута, от нее веет ложью. Она не настоящая. Он лишь скрывает свое настоящее «я» за ней. Я его раскусила.

– Вы неисправимы, – заявляю я.

Развернувшись, удаляюсь прочь. Не желаю его больше слышать. По крайней мере сегодня.

– И вам хорошего вечера.

Пропускаю мимо ушей его слова и из последних сил сдерживаюсь, чтобы не показать ему средний палец, прямо как в зарубежных фильмах.

Ну хам! Просто. Полнейший. Хам!

Остаток дня я провожу в гордом одиночестве. Паша так и не соизволил перезвонить, поэтому нашим отношениям явно конец. Немного расстроившись, что так глупо они закончились, я включаю какую-то мелодраму и беру большое ведро мороженого.

Скажу я вам, это отличное средство, чтобы выплакать то, что так долго копила в себе. Понять и осознать свои ошибки. Порадоваться за героев и расстроиться, что у тебя отношения не как в фильме (или не как в книге). Мелодрама плюс мороженое равно превосходный домашний психолог. Дешево и сердито. Как говорится, народный выбор женщин.

Завтра мне нужно явиться на встречу с директором по персоналу по случаю окончания первого месяца моей работы. Мы будем встречаться каждый месяц, пока не закончится испытательный срок, который длится три месяца, и меня окончательно не примут в штат.

Каждый день испытательного срока первой работы в лаборатории проходит волнительно. Мне кажется, что я что-то упускаю, недостаточно хорошо соблюдаю инструкции или же делаю совершенно все не так по технике безопасности. Легкое волнение иногда накатывает волной паники: а что, если меня не возьмут в штат? Что, если завтра мне скажут «вы нам не подходите»? Что тогда?

Когда меня завалили на английском при сдаче экзаменов в аспирантуру, мне показалось, что весь мир рухнул в одночасье. Практически то же самое я ощущаю сейчас, когда наши с Пашей отношения закончились. Но ведь всегда после бури наступает затишье, правда?

Откинувшись на спинку дивана, чешу Шелби за ушком. Мой питомец кладет голову мне на коленку и тяжело вздыхает.

– Да, ты прав, – говорю ему. – Ужасный день выдался.

Шелби смотрит на меня темными глазами с такой грустью, что мне сразу хочется затискать его. Но эта собачья «грусть» – лишь способ выклянчить у меня мороженое, оставшееся в пластмассовом ведерке.

– Ты это хочешь? – выгибаю бровь, продолжая наблюдать за Шелби.

Он радостно приподнимается, высунув язык и виляя хвостом.

– Вот прям это? – указываю на мороженое, и Шелби аккуратно дотрагивается лапой до моей руки, слегка поджимая когти. – А ты был хорошим мальчиком весь день?

Шелби крутится вокруг своей оси, издавая едва уловимое глухое рычание. Он настолько неуклюже радуется, что чуть не падает с дивана. Я грустно смеюсь.

– Ну ладно, – разрешаю я.

Зачерпываю последнюю ложку мороженого и… кладу ее себе в рот. Шелби неодобрительно наблюдает за мной, навострив уши.

– Тепе нильфя фтолько флаткого, – говорю Шелби, пытаясь проглотить холодное мороженое. И как только мне это удается, я добавляю: – А вот облизать ведерко ты можешь.

Шелби едва может усидеть на месте и поскуливает от предвкушения. Я знаю, что нельзя давать собакам сладкое, да и кошкам тоже, но чуть-чуть изредка можно. Тем более сегодня такой ужасный день. Отдаю пустое ведерко из-под мороженого Шелби, и он моментально опускает в него голову и начинает тщательно вылизывать стенки.

Фильм продолжает идти, озаряя нас то белым светом, то зеленым, то красным. А я утыкаюсь в одну точку, ощущая, что в сердце вновь погасла звезда надежды. Но почему-то я чувствую и тяжесть расставания, и легкость будущей новой жизни. По крайней мере сейчас.

Эйчар завтра также познакомит меня с моим новым научным руководителем. Кто он, я не знаю. Знаю лишь, что мне нужно сегодня хорошенько выспаться перед таким «грандиозным» событием. В этот раз нужно подойти к диссертации куда серьезнее. И я верю, что во второй раз у меня все получится.

Шелби уже вылизал все ведерко из-под мороженого и теперь, вытащив мордочку из него, высунул язык и радостно посмотрел на меня. На мордочке осталось мороженое, и выглядит он очень забавно, поэтому я не удерживаюсь и смеюсь со слезами на глазах.

– Ну ты и грязнуля! – говорю ему, вытирая мороженое, а у самой капают горькие слезы. – Ну ничего… как-нибудь переживем, – произношу на автомате и спустя секунду понимаю, что эмоции сами рвутся наружу из груди.

Обида. Боль. Горечь. Весь спектр.

Задрав голову и шмыгнув носом, я пытаюсь оставить глупую идею поплакать. Лучше от этого мне явно не станет, а завтра важная встреча. Поэтому я кое-как пытаюсь вытереть слезы, которые предательски не хотят прекращаться. Ведерко из-под мороженого падает на пол, и Шелби сразу же залезает на меня и пытается успокоить, ловя шершавым языком спускающиеся по моим щекам слезы. В приступе нежности я крепко обхватываю собаку и прижимаю к себе. Шелби единственный, кто сейчас рядом. Единственный, кто показывает свою любовь без какой-либо выгоды для себя (выклянчивание вкусняшек не считается!). И от этой мысли я еще сильнее расстраиваюсь. Так мы сидим полчаса, пока я окончательно не успокаиваюсь, а потом ложимся спать вместе. Шелби всегда переживает, когда видит меня расстроенной, поэтому залезает на кровать, убеждается, что я уснула, и лишь потом засыпает сам.

Утром, выгуливая Шелби, я думаю о том, что, возможно, резка с Марком. Быть может, не стоило обзывать его индюком, тогда бы и он по-другому ко мне отнесся. Но что сделано, того не исправить.

Исполнив все обязанности хозяйки собаки, я собираюсь сама. Время – девять утра, а знакомство с научным руководителем назначено на одиннадцать. Я еще успею зайти в кофейню, взять свежесваренный кофе и дойти, не торопясь, наслаждаясь прелестью ранней и теплой, но такой переменчивой московской осени.

В метро, как всегда, час-пик, полнейшая давка, поэтому мне очень хочется побыстрее выйти на свежий воздух. Доехав до нужной станции, выхожу. До встречи полчаса, поэтому направляюсь в любимую кофейню, чтобы насладиться кофе. Заказав лавандовый раф, один из самых любимых видов, я выхожу из кофейни и направляюсь к работе. Машины гудят, птички поют, а молодежь гуляет, прижимаясь друг к другу.

Прикладываю пропуск и иду на третий этаж, где мне скажут, в какую группу я подхожу и кто мой руководитель. Остается всего лишь пара месяцев предельного нервного напряжения, но что поделать… Нужно было меньше развлекаться с Пашей.

Найдя кабинет, я стучусь в него.

– Добрый день, Алена Семеновна, – приветствую эйчара, спрятавшуюся за кипой бумаг.

Ей лет пятьдесят, у нее кудрявые белые волосы. Она смотрит на меня из-за огромной прозрачной оправы очков. Сколько я тут хожу, она всегда в этом образе. Никогда его не меняет.

– А-а-а, – протяжно произносит она, – привет, Яночка! Заходи, заходи…

Я прохожу и сажусь на стул напротив ее стола.

– Так, Максима Дмитриевича еще нет. Я лично ему напоминала о тебе!

– Ага…

На Алене Семеновне расписная зеленая кофта. Она достаточно плотного телосложения, но любит носить слегка обтягивающие юбки, балетки и расписные кофты. Сколько у нее этих кофт, вообразить невозможно. Мне кажется, все цвета радуги собраны в ее гардеробе.

– Так-с… – говорит она и что-то листает в телефоне. – Ага, нашла!

Она нажимает на кнопку, включает громкую связь, и раздаются гудки. Видимо, Алена Семеновна решила, что Максим Дмитриевич должен присутствовать любой ценой, даже если это будет виртуально.

– Алло, – спустя довольно долгое время отвечает запыхавшийся женский голос.

– Здравствуйте! А где Максим Дмитриевич? Мы тут ждем его на совещании… – растерянно говорит Алена Семеновна.

Я немного выпрямляюсь, поняв, что что-то произошло.

– Никакого совещания! – выпаливает женщина – ей явно хочется выговориться. – Этого идиота сейчас пакует «Скорая»! У нас сегодня годовщина свадьбы, и муж решил показать, что умеет готовить. Он швырнул заморозку на сковороду, на кипящее масло! Сам обжегся, да еще пожар устроил! Химик, блин!

Алена Семеновна изо всех сил пытается держать лицо, пока я мечусь между жутким чувством неловкости и желанием рассмеяться в голос.

– Ой… – только и отвечает Алена Семеновна и что-то быстро печатает в мессенджере. – Пусть не забудет оформить больничный… То есть пусть лечится! – Она сбрасывает вызов. – Кажется, Максим Дмитриевич не придет.

– Это точно!

– Но я могу вас поздравить с успешным прохождением первого месяца. По задумке, Максим Дмитриевич должен был привести вашего руководителя сюда. Пойдемте, я вас сама с ним познакомлю.

Алена Семеновна встает, поправляет юбку и прихорашивается в небольшом круглом зеркале. Я встаю вслед за ней, и мы выходим из кабинета. Она что-то напевает себе под нос, какую-то несуразную мелодию. Мы проходим к переговорной, Алена Семеновна стучит несколько раз и заходит внутрь.

– Входите, – доносится из-за закрытых дверей голос мужчины.

– Я привела вам вашу… подопытную, – ехидно говорит Алена Семеновна, пока я закрываю дверь за собой.

Обернувшись, я вижу перед собой… Марка Борисовича!

Укусите меня дважды! Он что, мой новый научный руководитель?!