ДОРОГА К СЧАСТЬЮ

А вскоре Наталья устроилась на работу. Ей с первых же дней понравилась обстановка: ребята вокруг были веселые, дружные и относились к ней, как к ребенку. И она недоумевала: уже и замуж вышла, несет какую-то семейную нагрузку, а её по-прежнему не считают взрослой.

И правда! Какая же она взрослая! Тоненькая, стройная, с густыми золотистыми волосами да юным личиком с пухлыми розовыми губами. Лишь улыбнется – и детская озорная улыбка, а то и смех-звоночек рассыпается вокруг яркими жемчужинами.

Только Евгения Викторовна да её Максим всегда очень строго к ней относились: ни игры, ни смеха! И часто, как маленькой, ей хотелось расплакаться.

А тем временем беременность начала её беспокоить и приносить первые слезы и огорчения. С одной стороны, она была рада своему положению: Максиму родит сына. О дочери он и слышать не хочет. Нет, и всё! Роди ему сына хоть умри!

А если… И Наташа в первые недели волновалась, будто она была виновата, кого после девяти месяце тревог подарит мужу? С другой стороны, беременность проходила трудно, и она прятала все свои тревоги в глубокие тайники своей раненой души.

Максим всё чаще ходил злой и раздраженный. Цеплялся к жене по мелочам, выговаривал в присутствии Евгении Викторовны её малейшие ошибки и требовал немедленно, тут же, всё исправить и доложить ему. Наташа еще никогда в своей жизни не видела и даже не думала, что кто-то на неё может так злиться.

«А за что?» – думала она, и горечь заполняла ей чистые и еще не выплаканные глаза. А тут еще тошнота стала донимать да голова кружиться. Подойдет, пожалуется Максиму (а кому, как не ему?), но он молчит, а то и отмахивается от неё, как от назойливой мухи: пристала, мол. У всех так!..

Один раз от головокружения чуть не упала. Качнулась, схватилась за тумбочку – и вокруг потемнело. Глаза метнулись к мужу, который тут же сидел за столом, призывая помочь, а тело её, ослабленное, ждало его рук, но в ответ услышала почти злобный, не то ненавидящий, не то презирающий голос:

– Ну что раскисла? Не успела забеременеть, а уже руки под тебя подкладывай. Больше работать надо – и голова не будет болеть.

– А-а-а-а! – застонала Наташа, в беспамятстве бросилась на веранду и забилась в судороге.

На её крик из другой комнаты выбежала свекровь.

– Что с тобой? – засуетилась она. – Наташка! Слышишь меня?

– Мне… Мне очень плохо… А он… он – и не могла Наташа выговорить остальные слова, что давили её, сжимая горло.

– Ты что, Максимушка? – не спросила, а запела Евгения Викторовна. – В таких случаях, сынок, надо помогать.

Взъерошенный Максим напыжился:

– Надоело! Чуть что – и в обморок. Ты, мама, сама рассказывала, что еще отплясывала перед тем, как родить меня. А тут… – и столько презрения было в его голосе, что Наташе казалось, будто небо упало на землю, придавив её с будущим малышом.

– За что ты так со мной, Максим? – прошелестела одними губами Наташа, умоляюще глядя на мужа, ожидая, что он сейчас, услышав её голос, выйдет на веранду и успокоит её, а то и на руки возьмет, хрупкую и легкую.

Но он поднялся и ушел из комнаты, хлопнув дверью. Евгения Викторовна успела лишь вдогонку крикнуть:

– Ты, сынок, уж совсем расхрабрился, да не по тому поводу, – и стала успокаивать невестку тем, что находила какое-то оправдание своему сыну. – Не сердись на него. Мужики – все такие! Они не понимают беременности. Вот ребенок появится, тогда…

Никаких оправданий Наташа понять не могла: в ушах стоял его ненавидящий голос.

Но самое страшно ждало Наташу впереди: ночью, словно ничего и не случилось, Максим пожелал её, не попросив прощения, не развеяв мрака, что уже сгустился над их семьей. Одним словом, он даже не попытался расположить жену к себе. Видимо, считал, что был ей дан урок на предмет воспитания мужества, а на уроки только дураки обижаются, а уж тем более за него не просят прощения.

Несколько дней Наташа ждала раскаяния мужа. Не дождалась. Уходить с кровати больше было нельзя, но чувствовала, что она готова уже отстаивать себя и своего первенца от всяких ничем не обоснованных претензий и нападений. Бунт в её душе постепенно нарастал. Она это чувствовала, она это ощущала каждой клеткой своей чуткой души.

Лучшие дни, увы, не наступали. Всё было не так, как ждала, как жадно вычитывала из книжек. Никто за неё не заступался, не поддерживал на скользкой дороге; наоборот, Максим мог в трудных местах ухабистой дороги перешагнуть лужу или ухабину и, не оглядываясь и не замедляя шага, пойти дальше, оставив её одну справляться со всеми препятствиями, возникшими у них на пути. Сначала все его поступки били по сердцу, а потом, так и не привыкнув к такой, казалось ей, несправедливости, уже ничего не ждала иного и молча, чтобы никто не видел, рыдала от жалости к самой себе.

Зато на работе все ребята наперебой старались ей угодить. Особенно был к ней внимателен Вадим Горин. Всё, что только ни случалось с ней, тут же замечал: то воды принесет, то соленый огурчик, то достанет откуда-то селедочку. Давили слезы: хотелось, чтобы её Максим всё замечал и так делал. Но муж был сух, строг и на любую её просьбу отвечал:

– Оставь свои капризы! Потакать я им не собираюсь. И не надейся!..

Наташа много раз думала: «Какие же это капризы? Я сроду капризной не была», – и надолго задумывалась, чувствуя, как под сердцем уже бьется ее малыш.

Пришло время рожать. Накануне утром, заметив что-то неладное, сказала об этом мужу. Тот почему-то промолчал, не засуетился, не взволновался. В конце дня после работы куда-то ушел. Куда – не сказал, а сама она не спросила. И свекровь ушла, не дав невестке никаких советов.

Наташа заволновалась не на шутку.

Начались боли внизу живота. Поболит – перестанет. Думала – пройдет, но боль не проходила. Уже не стало никаких сил терпеть. Легла на диван, застонала, зажимая рукой рот, чтобы не закричать и не напугать соседей.

И всё-таки своим криком она их напугала. В комнату, которая, к счастью, была не заперта, вбежала соседка Людмила.

– Ты что, милая? – наклонилась она над диваном.

– Мне очень плохо.

– А где же муж? А где же мать, наконец?

– Не знаю.

– Как так «не знаю»? Оставить тебя одну в таком положении? Молоденькую?.. Первородку?.. Кто может себе такое позволить? – Соседка засуетилась.

– Ну-ка, девка, собирайся, а я побегу вызывать машину.

Ойкая и сгибаясь пополам, Наташа всё же собрала необходимые вещички и оделась сама. Вскоре пришла и машина. В комнату вошли двое в белых халатах. Наташе вдруг стало страшно: куда же её заберут? И где Максим?

– Кто с ней поедет? – спросил врач.

– Я поеду, я! – заторопилась Людмила, поглаживая и успокаивая растерянную Наташу.

Всю дорогу в машине Наташа плакала…

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Роды были тяжелыми. Лишь к утру закричал во все свои легкие Наташкин первенец. Она знала, что Максим ждет только сына. Почему-то отцы больше чтят сыновей, и ей, Наташе, очень не хотелось, несмотря ни на что, чтобы на её мужа сказали: «Ну и бракодел!»

Завтра спросят: «Кто?», а он ответит гордо: «Сын!» И её, Наташку, все еще больше полюбят за такой подарок мужу…

Так всё представлялось ей, измученной от тяжелых схваток, с прокушенными губами, с кровяными жилками в глазах. Представила, как Максим, узнав о сыне, прилетит к ней с радостью и букетом лучших цветов, как будет обнимать её и целовать, боясь притронуться к маленькому комочку в кроватке.

Максим пришел. Правда без цветов и не первым. Цветы и поздравление с рассветом принес ей от имени всех ребят Вадим Горин. Его визит не обрадовал Наташу, наоборот, огорчил: она хотела видеть вместо Горина своего мужа, своего Максима.

«Максим, видно, проспал, – думала она, глотая слезы. – Нет и нет! Он, наверное, был здесь ночью и караулил под окном. Ушел домой и вовремя не проснулся», – оправдывала мужа, как только могла, но тревога с каждой минутой нарастала.

Позже узнала, что Максима ночью здесь не было. Защемило сердце, что-то застонало в набрякшей молоком груди.

«Но у меня есть теперь сын! – возликовало вдруг её сердце. – Мой сын и моя радость! Всё остальное – не столь важно.»

А сын, которому с первых секунд его появления на свет она отдавала все свои чувства, самые нежные, самые первые и последние, и чувствовала, что никогда еще в своей жизни не испытывала такой сильной и щемящей радости, от которой у нее вырастали крылья, а сын был настоящим маленьким тираном: по ночам кричал, капризничал, никому не давал покоя.

И этого крикуна с первых же дней она полюбила так, что сама не понимала этой всеобъемлющей любви, и умирала от страха при малейшем его недомогании.

Ничто и никто не существовал для неё, кроме маленького горластого комочка. И хотя не всё равно было, каков Максим с нею, однако той острой боли, что посещала её раньше, уже не было. А он, Максим, оставался, как прежде, злым и раздраженным. Кричал на неё по всякому поводу, выходя из себя и ревнуя к сыну, появлению которого втайне радовался и даже гордился своим повторением. Один в один! Вот это удача! В девяточку!

– Вылитый отец, – говорили все, кто с любопытством склонялся над новым человечком.

– Да! – подтверждали другие. – Надо же так скопировать!

Максим весь сиял. Да и Наташа видела эту правдоподобность: похож до ноготков и маленькой родинке на правом плече. И тем более ей было обидно, что благодарности за это с его стороны не ощущала, только явное раздражение за потерянные в чем-то его, Максима, позиции.

А у неё не хватало времени не только на то, чтобы пересмотреть все ли пуговицы на рубашке у мужа, висит ли свежее полотенце в ванной и на кухне; она порой забывала даже поесть. Стирала, гладила, подмывала, купала, пеленала малыша, готовила обеды (свекровь дорабатывала до пенсии последние месяцы), а ночь тоже не приносила желаемого отдыха: малыш ежеминутно кряхтел, а то и заходился криком: вставай, мол, корми меня, носи по комнате в глухую ночь, когда все спят таким сладким необходимым для завтрашних сил сном.

Максим то ли не замечал ничего, то ли замечать не хотел. Требовал, чтобы она готовила ему завтраки, да каждое утро свежие, не разогретые, чтобы обед уже был на столе к его приходу. Особенно выходил он из себя, когда в очень редких случаях на рубашке отсутствовала пуговица.

– Неужели нельзя, когда гладишь, посмотреть за пуговицами, посчитать их? – Максим уже издевался над женой. – Сидишь же дома, балдеешь.

Как же хотелось Наташке бросить в лицо мужа свои гневные слова или отпустить пощечину, но на руках был малыш, а в сердце – женское молчаливое долготерпение.

Такие «пуговичные» скандалы унижали её. Однажды всё-таки не выдержала:

– Неужели ты сам не можешь пришить эту самую пуговичку или сказать мне: «Пожалуйста, пришей!» Ты же видишь, как я устаю?

– Что же будет, когда на работу пойдешь, когда еще дети будут? Зачем я женился, если сам должен себе пришивать пуговицы? Может, скажешь, чтобы я еще пеленки стирал и полы мыл?

– Нет, не скажу! – громче прежнего ответила Наталья. – Я сделаю, как и делала всегда, сама. А женился ты, выходит, для того, чтобы было кому пуговицы пришивать? А я-то думала, что любишь меня…

– Люблю… Люблю… – невнятно прошелестело над головой Натальи.

Всё стало на свои места.

Этого Наташа долго не могла понять. И всё мучилась вопросом: «Как можно днем кричать и швырять в лицо рубашку с оторванной пуговицей, а ночью с каким-то остервенением брать её силой и задыхаться от своих же слов: «Я люблю тебя!.. Одну тебя… Навсегда! Одну…»

Наташа по своему характеру не была ни злой, ни злопамятной. Была, как и все молодые и красивые женщины, обидчивой. Однако, любая, даже самая горькая обида, мигом и без осадка растворилась бы в одном-единственном слове, на которое так скуп был Максим. Не требуя многого, не избалованная в большой крестьянской семье, не испытавшая любви отца и матери, но привыкшая к взаимному уважению и во взаимной заботе, к ласковому отношению друг к другу и ничего этого не имея в семье Гавриловых, она страдала.

Отношения с мужем так не соответствовали её желаниям и представлениям, взятых, в основном, их книжек.