Несомненно, что языческие божества продержались в этом мире намного дольше, нежели мы предполагаем, иногда – рядясь в одежды, похищенные у святых или Мадонны, а порой ничем не прикрывая свою истинную сущность. Кто знает, вдруг они живы и по сей день? И воистину, возможно ли, чтобы это было не так? Ведь ужас лесной чащобы, где царит зеленый полумрак, и зловещий шорох камышей на ветру вполне реальны, а это и есть Пан; точно так же существуют и синева звездной майской ночи, и шелест волн, и принесенная дуновением теплого бриза сладость цветов лимонного дерева вкупе с горечью мирта на прибрежных скалах, и далекий напев юношей, достающих из сетей свой улов, и девушек, что серпами косят траву под оливами, – «Amor-amor-amor»: все это – великая богиня Венера. А в то время, как я пишу это письмо, меж ветвями падубов, за синей полоской залива, подобно мозаике из Равенны с пурпурными и зелеными прожилками, моему взору открывается мерцающая белизна домов и оград, колокольни и башен: там, в туманной дымке – зачарованный город-мираж Портовенере… И вот я твержу про себя стих Катулла, только обращаюсь к более могущественной и страшной богине, чем он: «Procul a mea sit furor omnis, Hera, domo; alios age incitatos, alios age rabidos»³¹.

25 марта 1887 года

Да, я постараюсь сделать для ваших друзей все, что в моих силах. Я гадаю: неужто у вашего сословия иные правила приличия, нежели у нас, республиканцев-буржуа с огрубелыми руками (хотя вы однажды сказали – в те времена, когда повальная мода на хиромантию еще не сменилась помешательством на воссоединении церкви и государства, – что мои ладони выдают во мне человека духовного), раз вы почитаете должным принести извинения за то, что доставили мне ужасающее неудобство, попросив меня подыскать им подходящее жилье – вы, чей отец помогал мне во дни изгнания, предоставляя мне пищу, кров и даже одежду?

Это так похоже на вас, милая донна Эвелина, – прислать мне фотографии статуй, изваянных моим будущим другом Вальдемаром… Я не испытываю особой любви к современной скульптуре, несмотря на все часы, проведенные в мастерских Гибсона³² и Дюпре³³: это мертвое искусство, и лучше бы нам похоронить его. Однако ваш друг Вальдемар в какой-то степени несет в себе дух старины: кажется, что он видит нечто божественное в человеческой плоти, нечто духовное – в жизни телесной. Но отчего среди всех этих статуй – лишь мужчины да мальчики, атлеты и фавны? Отчего есть один только бюст щупленькой Мадонны с мягкой складочкой тонких губ, изваянный с его жены? Где какая-нибудь широкоплечая амазонка или пышнобедрая Афродита?

10 апреля 1887 года

Вы спрашиваете, как живется несчастной Дионее. Совсем не так, как мы с вами могли бы надеяться, когда помещали ее под присмотр добрых сестер; впрочем, готов поспорить, что вам, личности с причудливым и прихотливым вкусом (в страшной тайне от иной своей ипостаси – той степенной дамы, у которой всегда наготове благочестивые книжицы и карболка для бедняков), было бы приятнее, если бы ваша подопечная оказалась ведьмой, а не простой служанкой – и варила всяческие зелья, а не занималась вязанием носков и штопкой рубашек.

Приготовление приворотных зелий – это, грубо говоря, как раз и есть основное занятие Дионеи. Она живет на деньги, в разумных количествах выдаваемые мною от вашего имени (как правило, в сопровождении множества бесполезных упреков), а также для отвода глаз подрабатывает тем, что чинит сети, собирает оливки, таскает кирпичи – всего и не перечислишь; но в действительности она занимает положение деревенской колдуньи. Вы полагаете, наши крестьяне скептически относятся к подобным вещам? Возможно, они, подобно вам, дорогая госпожа Эвелина, и не верят в чтение мыслей, гипноз и призраков. Однако они твердо верят в порчу, магию и любовные эликсиры. У всякого да найдется какая-нибудь историйка про собственного брата, кузена или соседа. Шурин моего конюха и по совместительству слуги несколько лет назад жил на Корсике; там он стосковался по возлюбленной и стал мечтать о том, как хорошо было бы станцевать с ней на одном из тех балов, какие устраивают наши крестьяне зимой, когда снег в горах дарит им отдых. Местный волшебник за деньги помазал его какой-то мазью, и тот вмиг обратился в черного кота и в три прыжка очутился сначала за морем, потом у дверей дядиного домика и наконец – среди танцующих. Он ухватил свою возлюбленную за подол юбки, чтобы привлечь ее внимание, но та в ответ пнула его так, что он с воем улетел обратно на Корсику. Когда бедняга вернулся летом домой, то отказался жениться на этой даме, а рука у него была на перевязи. «Ты ее сломала, когда я пришел на посиделки!» – заявил он, и других объяснений не потребовалось. Еще один паренек, возвращаясь с работы на виноградниках возле Марселя, однажды лунной ночью подходил к родной деревне, высоко в наших холмах. Он услышал звуки скрипки и дудочки из амбара у дороги и увидел желтый свет сквозь щели меж досками; войдя внутрь, он увидел множество танцующих женщин, старых и молодых, а среди них и свою невесту. Он хотел было подхватить ее за талию и закружить в вальсе (на таких деревенских балах играют «Мадам Анго»³⁴), но девушка увернулась и прошептала: «Уходи, ведь это все ведьмы, они убьют тебя; да и я сама тоже ведьма. Увы! Я отправлюсь в ад, когда умру».

Я мог бы рассказать вашей светлости множество подобных историй. А уж приворотные зелья здесь и вовсе продают и покупают как нечто само собой разумеющееся. Помните печальный рассказец Сервантеса про лиценциата³⁵, который выпил такую отраву под видом любовного эликсира, что вообразил, будто сделан из стекла – это ли не удачный образ злосчастного поэтического безумия? Дионея как раз и готовит любовные эликсиры. Нет, не поймите превратно: она не стремится заполучить с их помощью чье-то расположение, и уж тем более – подарить кому-то свое.

Продавая эти зелья, ваша Дионея остается холодна как лед и чиста как снег. Священник чуть ли не крестовый поход против нее устраивал, и камни летели ей вслед, когда она в очередной раз возвращалась от кого-то из несчастных влюбленных, и даже дети, плескаясь в море и сооружая куличи из песка, бывало, выставляли вперед мизинец и указательный палец и кричали: «Ведьма, ведьма! Мерзкая ведьма!» – когда она шла мимо с корзиной или грузом кирпичей, но Дионея лишь по-змеиному улыбалась в ответ, точно все это ее забавляло, и усмешка ее казалась еще более зловещей, чем в былые дни. Недавно я вознамерился увидеться с Дионеей и отчитать ее за нечестивое ремесло. Она в какой-то степени прислушивается ко мне – не из благодарности, полагаю, а скорее потому, что замечает, с каким восхищением и благоговением ваш старый глупый слуга взирает на нее. Дионея поселилась в заброшенной хижине из сухого камыша и соломы – наподобие тех, что служат загонами для коров, – средь оливковой рощи на скалистом берегу. Ее не было дома, но возле хижины поклевывали что-то несколько белых голубей, а изнутри вдруг раздалось жутковатое блеяние ее ручной козочки – я по-глупому испугался этого внезапного звука. Под оливами уже сгустились сумерки, все небо рассекали прожилки цвета увядшей розы, и такие же полосы, наподобие длинного следа из лепестков, тянулись в морской дали. Я кое-как пробрался вниз по крутому склону меж миртовых кустов и вышел к полукругу желтого песчаного пляжа между двух высоких зазубренных скал: именно здесь прибой вынес Дионею на берег после кораблекрушения. Она возлежала там на песочке, расплескивая босой ножкой набегающие волны; ее угольно черные волосы украшал венок из мирта и диких роз. Подле нее сидела одна из самых красивых девушек в округе, Лена, дочь кузнеца синьора Тулио, и лицо ее под цветастым платком было пепельно-бледным. Я дал себе зарок поговорить с малышкой, но решил не смущать ее сейчас: она девушка нервического склада, склонная к истерикам. Поэтому я, скрываясь пока за миртовыми кустами, присел на камень, поджидая, когда же она уйдет. Дионея, не поднимаясь с песка, неспешно наклонилась к морской воде и зачерпнула пригоршню. «Вот, – сказала она Лене, дочери синьора Тулио, – наполни этим свою фляжку и дай испить Розанчику Томмазино». Затем она принялась напевать: «Любовь – соленая на вкус, как и вода морская. Я пью ее – и все же я от жажды умираю. Чем больше пью, тем горше мне, я от любви сгораю!»

20 апреля 1887 года

Ваши друзья вполне обустроились здесь, дорогая госпожа Эвелина. Дом их стоит на том месте, где был когда-то генуэзский форт: его руины, точно сероватые шипастые побеги алоэ, вросли в мрамор скал над нашим заливом; скалы и стены одинаково нежно-серого цвета (стены существовали задолго до того, как кто-либо впервые услышал о Генуе) почти слились друг с другом, испятнанные черным и желтым лишайником, украшенные тут и там зеленью мирта и пурпуром львиного зева. Там, где была когда-то самая высокая точка форта и где ваша подруга Гертруда надзирает теперь за тем, как служанки развешивают сушиться тонкие белые простыни и наволочки (частичка Севера, в стиле Германа и Доротеи³⁶, перенесенная в южные края), выступает над морем огромное, корявое фиговое дерево, похожее на причудливую горгулью, и роняет спелые плоды в глубокие синие воды. Меблировка в доме скудная, но над ним нависает гигантский олеандр, который вот-вот оденется розовым великолепием, а на всех подоконниках, даже на кухне (какую выставку из сияющих медных кастрюль супруга Вальдемара там устроила!) стоят глиняные горшочки и кадки, полные разросшейся гвоздики и пучков сладкого базилика, и тимьяна, и резеды. Ваша Гертруда больше всего мне по душе, хотя вы предрекали, что я скорее предпочту компанию ее супруга; худым и бледным личиком она сходна с Мадонной Мемлинга³⁷ – как будто некий тосканский скульптор решил запечатлеть этот образ в мраморе, и ее длинные, нежные белые пальчики все время заняты каким-то искусным рукоделием, как подобает какой-нибудь средневековой даме; она редко поднимает взор, но он полон странной голубизны, прозрачнее небес и глубже моря.

В ее обществе Вальдемар нравится мне больше всего: предпочитаю видеть перед собою не гения, а бесконечно нежного… не скажу «любовника», и все же сложно подобрать иное слово: таким он становится в присутствии своей бледной женушки. Когда он рядом с ней, то кажется мне подобным некому свирепому, но благородному дикому существу из лесной чащобы – вроде льва, прирученного и покоренного святой Уной… Как же прекрасна эта трогательная привязанность большого льва Вальдемара, чьи глаза – странные и, по выражению вашей светлости, не без отблеска скрытой жестокости – напоминают прищур какого-то дикого животного.

Думаю, тут и кроется объяснение тому, что он ваяет лишь мужские фигуры: женские, по его словам (и пусть ваша светлость обвиняет его, а не меня, в подобном святотатстве), почти неизбежно уступают им по силе и красоте; в женщине главное – не форма, а содержание, и потому она способна вдохновить живописца, но никак не скульптора. Суть женщины – не тело, а ее душа… Когда Вальдемар сказал мне это, его взгляд, полный нежности, остановился на изящном белом личике жены.

– Тем не менее, – возразил я, – люди времен античности – а уж они кое-что смыслили в таких делах – произвели на свет некоторое количество недурных женских статуй: это и богини судьбы в Парфеноне³⁸, и Паллада Фидия³⁹, и Венера Милосская⁴⁰…

– Ах да, – воскликнул Вальдемар с улыбкой и дикарским блеском в глазах, – но ведь это все не женщины, а память о ваятелях этих скульптур осталась в легендах о Эндимионе, Адонисе, Анхизе⁴¹: возможно, им позировала сама богиня.

5 мая 1887 года

Приходило ли вашей светлости в голову, когда вы были в настроении порассуждать, подобно Ларошфуко⁴² (скажем, во время Великого поста, подустав от бесчисленных балов), что не только материнская, но и супружеская преданность может быть очень эгоистичной? Ну вот! Вы качаете головкой, не соглашаясь с моими словами, и все же я готов побиться об заклад, что слышал, как вы говорили: мол, пусть другие женщины почитают правильным ублажать своих супругов, но что касается вас, то князь должен понять, что долг жены в той же степени заключается в том, чтобы сдерживать прихоти мужа, как и потакать им. Я до глубины души возмущен тем, что наша лилейно-белая святая вздумала убедить какую-то другую женщину забыть о врожденной благопристойности – лишь потому, что мужу требуется хорошая натурщица; это поистине недопустимо. «Да ну их, этих девушек, – твердит Вальдемар со смехом. – К чему мне сей неэстетичный пол, как называет его Шопенгауэр?»⁴³ Но Гертруда твердо решила, что он должен изваять женскую фигуру; по всей видимости, над ним не раз подтрунивали из-за того, что он никогда таковых не делал. Она давненько присматривала для Вальдемара подходящую модель. Странно видеть, как это застенчивое, бледное до прозрачности существо окидывает наших деревенских девушек оценивающим взглядом работорговца.

«Если уж вы настаиваете на беседе с Дионеей, – заявил я, – то я буду настаивать на том, чтобы присутствовать при вашем разговоре и употребить все свое влияние, убеждая ее отказаться от вашего предложения». Но бледненькая супруга Вальдемара осталась равнодушной ко всем моим речам о том, что скромность – единственное приданое бедной девушки. «Из нее выйдет недурная Венера», – всего-то и услышал я в ответ.

После обмена резкостями мы отправились на скалы вдвоем: жена Вальдемара тяжело опиралась на мою руку, когда мы медленно карабкались по каменной тропинке средь олив. Мы застали Дионею у дверей ее хижины: она вязала в охапки миртовые прутья. Она угрюмо выслушала предложение Гертруды и ее объяснения и с равнодушием – мои увещевания не соглашаться. Мысль о том, чтобы раздеться донага в присутствии мужчины, способная вызвать содрогание у самых бесстыдных деревенских девиц, казалось, не смутила ее, чистую дикарку, каковой ее все считают. Так и не ответив, она села под оливами, рассеянно взирая на морские дали. В этот момент к нам поднялся и Вальдемар; он последовал за нами с намерением положить конец пререканиям.

– Гертруда, – сказал он, – оставь ее в покое. Я нашел себе модель – мальчика-рыбака, и мне он подходит более всякой женщины.

Дионея подняла голову – с обычной своей змеиной улыбкой.

– Я приду, – сказала она.

Вальдемар застыл безмолвно, не отрывая от нее взгляда: она стояла под оливами – ворот белой сорочки распахнут, и видна великолепная шея, а сияющие белые ножки – босые в траве. Зачарованно, как будто не сознавая, что говорит, он спросил ее имя. Она ответила, что ее зовут Дионея, но, в сущности, имя ей должно быть Пенорожденная – найденыш из морских волн; затем она принялась напевать:

Миртовый, миртовый цвет,

Звездное небо – отец мой любимый,

Матерью было мне бурное море⁴⁴.

22 июня 1887 года

Сознаюсь, я был старым дураком, выражая недовольство тем, что у Вальдемара появится натурщица. Наблюдая, как он неторопливо лепит свою статую и из глиняной массы постепенно возникает богиня, я спрашиваю себя – и в данном случае пришел бы в замешательство и более искушенный моралист: может ли жизнь деревенской девушки, ничем не примечательная и бесполезная, проведенная в рамках наших представлений о хорошем и дурном, быть важнее великого произведения искусства, Венеры бессмертной красоты, дара всему человечеству? И все же я рад, что нет необходимости сравнивать значимость того и другого. Гертруда была бесконечно добра к Дионее, когда та согласилась позировать ее мужу; отношение к ней такое же, как если бы она была всего лишь одной из горничных, а коли по округе распространится слух об ее истинных обязанностях и погубит репутацию девушки в Сан-Массимо и Монтемирто, Дионею отправят в Рим, где никто ни о чем не будет знать и где, кстати, ваша светлость сможет сравнить, насколько богиня любви, изваянная Вальдемаром, сходна ликом с нашей сироткой из монастыря Стигматов. Но что еще больше успокаивает меня, так это своеобразное отношение Вальдемара к девушке. Я бы и подумать не мог, что художник может рассматривать женщину исключительно как неодушевленный объект, форму для копирования, вроде цветка или дерева. Вальдемар воистину следует своей теории, что для скульптуры важно лишь тело, а тело само по себе – еще не человек. Его манера говорить с Дионеей после многочасовых сеансов позирования, когда он пристально рассматривает ее, почти груба в своей холодности. Но при этом он восклицает: «Как она прекрасна! Боже милостивый, как она прекрасна!» Любовь к женщине никогда не была столь же неистовой, как это преклонение перед ее внешней оболочкой.

27 июня 1887 года