– Конечно, нет, – ответил он. – Я прекрасно знал, что должен был встретиться с вами сегодня. И не только это, но я могу сказать, что я уже в некотором смысле знаком с вами через нашего общего друга, профессора Эджерли. Он был здесь в прошлом месяце, и я познакомился с ним тогда. Мы говорили о вас и вашем интересе к нашей планете. Я сказал ему, что дождусь вас.

– Эджерли! – воскликнул я. – Странно, что он ничего не сказал мне об этом. Я встречаюсь с ним каждый день.

Но мне напомнили, что именно во сне Эджерли, как и я, посетил Марс, а проснувшись, ничего не вспомнил о своем опыте, точно так же, как я ничего не должен помнить о своем. Когда человек научится расспрашивать душу о чудесах, которые она видит в своих странствиях? Тогда ему больше не нужно будет совершенствовать свои телескопы, чтобы узнать тайны Вселенной.

– Ваш народ посещает Землю таким же образом? – спросил я своего спутника.

– Конечно, – ответил он, – но там мы не находим никого, кто мог бы увидеть нас и разговаривать с нами так, как я разговариваю с вами, хотя я и в бодрствующем состоянии. Вам пока не хватает знаний, которыми мы обладаем, о духовной стороне человеческой природы, которую мы разделяем с вами.

– Это знание, должно быть, позволило вам узнать о Земле гораздо больше, чем мы знаем о вас, – сказал я.

– Действительно, так и есть, – ответил он. – Благодаря таким посетителям, как вы, которых мы принимаем постоянно, мы познакомились с вашей цивилизацией, вашей историей, вашими обычаями и даже вашей литературой и языками. Разве вы не заметили, что я говорю с вами на английском, который, безусловно, не является коренным языком этой планеты?

– Среди стольких чудес я едва заметил это, – ответил я.

– Целую вечность, – продолжал мой спутник, – мы ждали, когда вы усовершенствуете свои телескопы, чтобы приблизиться к мощности наших, после чего связь между планетами будет легко установлена. Прогресс, которого вы добиваетесь, однако, настолько медленный, что мы думаем, что ждать нам еще целую вечность.

– Действительно, боюсь, что так и будет, – ответил я. – Наши оптики уже говорят о том, что достигли пределов своего искусства.

– Не думайте, что я говорил в каком-то негативном духе, – продолжил мой собеседник. – Медлительность вашего прогресса не так удивительна для нас, как то, что вы вообще что-то делаете, обремененные таким тяжелым недостатком, что, если бы мы были на вашем месте, я боюсь, мы бы остановились в полном отчаянии.

– О каком недостатке вы говорите? – спросил я. – Вы, кажется, такие же люди, как и мы.

– Такие же, – был ответ, – за исключением одной особенности, но с ней разница становиться огромной. Наделенный такими же способностями, как и мы, вы лишены способности предвидения, без которой мы сочли бы наши остальные способности почти бесполезными.

– Предвидение! – повторил я. – Но, вы не хотите сказать, что вам дано знать будущее?

– Это дано не только нам, – был ответ, – но, насколько нам известно, и всем другим разумным существам вселенной, кроме вас. Наши достоверные знания распространяются только на нашу систему лун и планет и некоторые из более близких звездных систем, и вполне возможно, что в более отдаленных частях Вселенной могут существовать другие слепые расы, подобные вашей; но, конечно, кажется маловероятным, что столь странное и прискорбное зрелище должно повторяться. Одной такой иллюстрации экстраординарных лишений, при которых разумное существование все еще может быть возможно, должно быть достаточным для вселенной.

– Но никто не может знать будущее, кроме как по вдохновению Бога, – сказал я.

– Все наши способности вдохновлены Богом, – был ответ, – но, конечно, в предвидении нет ничего такого, что заставляло бы относиться к нему так высоко, как к любому другому. Задумайтесь на мгновение о физической аналогии этого случая. Ваши глаза расположены в передней части головы. Вы сочли бы странной ошибкой, если бы их поместили позади. Вам может показаться, что это расположение рассчитано на то, чтобы нарушить их предназначение. Не кажется ли столь же рациональным, что ментальное видение должно быть направлено вперед, как это происходит с нами, освещая путь, по которому нужно идти, а не назад, как у вас, показывая только тот путь, который вы уже прошли и, следовательно, больше не беспокоящий? Но, без сомнения, милосердное Провидение не позволяет вам осознать всю нелепость вашего затруднительного положения, каким оно нам представляется.

– Но будущее вечно! – воскликнул я. – Как может ограниченный разум постичь это?

– Наше предвидение подразумевает только человеческие способности, – был ответ. – Это ограничено нашим индивидуальным уровнем на этой планете. Каждый из нас предвидит ход своей собственной жизни, но не жизни других людей, за исключением тех случаев, когда они связаны с его жизнью.

– То, что такая сила, как вы описываете, может сочетаться с простыми человеческими способностями, – это больше, о чем когда-либо осмеливались мечтать наши философы, – сказал я. – И все же, кто скажет, в конце концов, что Бог отказал нам в этом не из милосердия? Если это счастье, как и должно быть, – предвидеть свое счастье, то предвидеть свои горести, неудачи, да, и даже свою смерть должно быть очень удручающе. Ибо, если вы предвидите свою жизнь до конца, вы должны предвидеть час и условия своей смерти, не так ли?

– Совершенно верно, – последовал ответ. – Жизнь была бы очень рискованным делом, если бы мы не знали о ее пределе. Ваше незнание времени вашей смерти производит на нас впечатление как одна из самых печальных особенностей вашего бытия.

– А мы, – ответил я, – считаем его одним из самых милосердных.

– Предвидение вашей смерти, конечно, не предотвратило бы вашу смерть, – продолжал мой спутник, – но это избавило бы вас от тысячи смертей, от которых вы страдаете из-за неуверенности, можете ли вы безопасно рассчитывать на уходящий день. Дело не в смерти, которой вы умираете, а в тех многих смертях, которыми вы не умираете, которые омрачают ваше существование. Бедные существа с завязанными глазами, которыми вы являетесь, съеживающиеся на каждом шагу в ожидании удара, который, возможно, не наступит до старости, никогда не поднося чашу к губам со знанием, что вы будете жить, чтобы выпить ее, никогда не будучи уверенным, что снова встретите друга, с которым расстаетесь на час, в чьих сердцах не хватает счастья, чтобы прогнать холод вездесущего страха, какое представление вы можете составить о божественной безопасности, с которой мы наслаждаемся своей жизнью и жизнью других, тех, кого мы любим! У вас на Земле есть поговорка: "Завтра принадлежит Богу", но здесь завтра принадлежит нам, как и сегодня. Для вас, по какой-то непостижимой цели, Он считает нужным раздавать жизнь мгновение за мгновением, без уверенности, что каждое не будет последним. Нам Он дает сразу целую жизнь, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет, – поистине божественный дар. Боюсь, такая жизнь, как ваша, не представляла бы для нас особой ценности, ибо такая жизнь, какой бы долгой она ни была, длится всего мгновение, поскольку это все, на что вы можете рассчитывать.

– И все же, – ответил я, – хотя знание продолжительности ваших жизней и может дать вам завидное чувство уверенности, в то время, когда конец далек, разве это не компенсируется ежедневно растущим бременем, с которым ожидание конца, по мере его приближения, должно порождать страх?

– Напротив, – последовал ответ, – смерть, никогда не вызывавшая страха, по мере приближения становится все более и более безразличной к умирающему. Смерть тяжела для тебя, потому что ты живешь прошлым. Все ваши знания, все ваши привязанности, все ваши интересы уходят корнями в прошлое, и по этой причине, по мере того как жизнь удлиняется, она усиливает свою власть над вами, а память становится более ценным достоянием. Мы, напротив, презираем прошлое и никогда не зацикливаемся на нем. Память у нас, далекая от того болезненного и чудовищного наполнения, каким она является у вас, является не более чем рудиментарной способностью. Мы живем всецело в будущем и настоящем. Что касается предвкушения и настоящего вкуса, то наши переживания, будь то приятные или болезненные, теряют интерес к тому времени, когда они проходят. Накопленные сокровища памяти, от которых вы так мучительно отказываетесь после смерти, мы вообще не считаем потерей. Наши умы полностью питаются будущим, мы думаем и чувствуем только так, как мы ожидаем; и поэтому, по мере того, как будущее умирающего сужается, остается все меньше и меньше того, о чем он может думать. Его интерес к жизни уменьшается по мере того, как идей, которые она предлагает, становится все меньше, пока, наконец, смерть не застанет его с его разумом tabula rasa⁴, как у вас при рождении. Одним словом, его забота о жизни сводится к нулю, прежде чем его призовут отказаться от нее. Умирая, он ничего не оставляет после себя.

– А посмертие, – спросил я, – разве этого не боятся?

– Конечно, – последовал ответ, – мне нет необходимости говорить, что страх, который затрагивает только самых невежественных на Земле, нам вообще не известен и был бы сочтен кощунственным. Более того, как я уже сказал, наше предвидение ограничено нашей жизнью на этой планете. Любые предположения, выходящие за их рамки, были бы чисто гадательными, и наши умы отталкивает малейший намек на неопределенность. Для нас предположительное и немыслимое – синонимы.

– Но даже если вы не боитесь смерти как таковой, – сказал я, – у вас есть сердца, которые можно разбить. Разве нет боли, когда разрываются узы любви?

– Любовь и смерть – не враги на нашей планете, – последовал ответ. – У постели умирающего нет слез. Тот же самый благотворный закон, который позволяет нам так легко расстаться с жизнью, запрещает нам оплакивать друзей, которые покидают нас, или им оплакивать нас. Что касается вас, то именно общение, которое у вас было с друзьями, является источником вашей нежности к ним. У нас основой нежности является предвкушение общения, которым мы будем наслаждаться. Как наши друзья исчезают из нашего будущего с приближением их смерть оказывает такое же влияние на наши мысли и привязанности, как это было бы с вами, если бы вы забыли о них по прошествии времени. По мере того, как наши умирающие друзья становятся все более и более равнодушными к нам, мы, действуя по тому же закону нашей природы, становимся безразличными к ним, пока в конце концов мы не станем едва ли более чем добрыми и сочувствующими наблюдателями у постелей тех, кто относится к нам одинаково без острых эмоций. Итак, наконец, Бог осторожно разматывает, вместо того чтобы разорвать путы, которые связывают наши сердца вместе, и делает смерть такой же безболезненной для живущих, как и для умирающих. Отношения, призванные принести нам счастье, не являются также средством мучить нас, как в случае с вами. Любовь означает радость, и только ее, для нас, вместо того, чтобы благословлять нашу жизнь какое-то время, чтобы потом опустошать ее, заставляя нас платить особой и отдельной болью за каждый трепет нежности, требуя слезы за каждую улыбку.

– Есть и другие расставания, кроме расставания из-за смерти. Неужели и в них нет печали для вас? – спросил я.

– Конечно, – последовал ответ. – Разве вы не видите, что так должно быть с существами, освобожденными предвидением от болезни памяти? Вся печаль расставания, как и смерти, приходит с вами из взгляда назад, который не позволяет вам увидеть свое счастье, пока оно не пройдет. Предположим, что вашей жизни суждено быть благословленной счастливой дружбой. Если бы вы могли знать это заранее, это было бы радостным ожиданием, скрашивающим прошедшие годы и подбадривающим вас, когда вы преодолевали периоды отчаяния. Но нет; ты не узнаешь о ней, пока не встретишь того, кто станет твоим другом. И даже тогда вы не догадываетесь, кем он должен быть для вас, чтобы вы могли обнять его после первого же взгляда. Ваша встреча холодна и безразлична. Пройдет много времени, прежде чем между вами по-настоящему разожжется огонь, и тогда уже наступит время расставания. Сейчас, действительно, огонь горит хорошо, но отныне он должен поглотить ваше сердце. Только после того, как они умрут или уйдут, вы полностью осознаете, насколько дорогими были ваши друзья и насколько приятным было их общение. Но мы – мы видим, как наши друзья издалека идут нам навстречу, уже улыбаются нам в глаза, за годы до того, как наши пути пересекутся. Мы приветствуем их при первой встрече, не холодно, не неуверенно, а восторженными поцелуями, в экстазе радости. Они сразу вступают в полное владение сердцами, давно согретыми и освещенными для них. Мы встречаемся с тем безумием нежности, с которым ты расстаешься. И когда для нас, наконец, наступает время расставания, это означает только то, что мы больше не должны вносить свой вклад в счастье друг друга. Мы не обречены, как вы, расставаясь, забирать с собой радость, которую мы принесли нашим друзьям, оставляя на ее месте боль утраты, так что их последнее состояние хуже первого. Расставание здесь похоже на встречу с тобой, спокойную и невозмутимую. Радость предвкушения и обладания – единственная пища любви для нас, и поэтому у Любви всегда улыбающееся лицо. С тобой она питается мертвыми радостями, прошлым счастьем, которые также являются подпиткой печали. Неудивительно, что любовь и печаль так похожи на Земле. Среди нас распространена поговорка, что, если бы не зрелище Земли, остальные миры не смогли бы оценить доброту Бога к ним; и кто может сказать, что это не причина, по которой перед нами предстает столь жалкое зрелище?