– Не успели, значит, пожить при стихийном капитализме. Меня, например, перед самым проявлением главный врач распекал за то, что в отделении держу неплатежеспособных пациентов. Юноша позднего институтского разлива не мог понять, как это я за даром кого попало оперирую.

Г-н Алмазов переваривал информацию несколько дольше, чем она того заслуживала. Илья не торопил. В сущности, ответ уважаемого местного администратора его не интересовал вовсе. Отдумавшись, г-н Алмазов подошел к Илье и чуть склонился:

– Что ж, так даже проще. Упертый совок меня меньше устраивает, нежели образованный, талантливый, умный, знакомый с нормальными житейскими законами собеседник. Я вам предлагаю работу, а взамен… как бы сказать…

– Вернете меня домой? – в голосе Ильи против воли проскользнули просительные нотки.

Собеседник уловил, весь как-то смягчился и даже потеплел:

– Перенести домой вас может только волшебная сила. Хотя давайте сделаем такое допущение.

От его слов закружилась голова, и ухнуло сердце. Вернуться к нормальной жизни: машины, водопровод, обертки от жевательной резинки, поцелуи на мосту. А за это…что? Убить кого-нибудь? Украсть? Нет. Речь ведь шла о работе.

Илья всмотрелся в лицо своего визави и постепенно нащупал в нем то, что пропустил, не увидел за собственными переживаниями. Бессознательно, но отчетливо как в первый день проявления: его никто не вернет домой. Отсюда возврата нет.

Но могут посулить. Обязательно посулят. Уже посулили

Собеседник врать не стал; просто и по-деловому пояснил:

– То, что я вам предложу, не очень будет походить на вашу жизнь дома. Хотите, расскажу, как вы там обретались? Трехкомнатная хрущевка. Учитывая смену времен, возможно чуть лучше, но не на много. Квартира улучшенной планировки?

– Сталинская застройка в центре, – вяло откликнулся Илья.

– Если с хорошим ремонтом, то – вполне, – в голосе г-на Алмазова появилась толика уважения. – Дети: один – в институте. Возможно, и сам поступил. У таких, как вы дети, как правило, учатся неплохо. Но не исключено, что пришлось маленько помочь отпрыску. Ладно, не имеет значения. Второй – в школе. Жена работает вместе с вами. Хотя всегда были врачи способные содержать неработающую жену. И не одну. Вы не из них.

С этим осталось только согласится.

– Значит, оба день и ночь на работе. Редкие минуты отдыха. Редкие поездки всей семьей на море, – так, кажется, говорят: на море? – когда обломится бесплатная путевка в пансионат. Или дикарями. Хорошее слово. И каждая радужная бумажка на счету. Яхта, что дразнится на горизонте, недоступна. Приличное место в приличном санатории – тем более. Даже на скутер для младшего денег нет. Еще забыл: машина. Копейка или шестерка?

– Тойота.

– Наверное, роскошь, – прозвучало со смаком . – Если я не во всем прав, то уж во многом – точно. Так вот, перенести тебя, – г-н Алмазов вмиг погрубел. Тыканье неприятно покоробило Илью. Когда Горимысл говорил «Ты», было понятно, нормально и даже приятно. Когда тыкнул господин Алмазов – захотелось напомнить, что вместе они отнюдь никого не пасли, и вряд ли придется.

– Перенести тебя в твой мир я не могу. Но сделать твою жизнь здесь вполне сносной и даже приятной – в моей власти. От тебя взамен потребуются определенные услуги.

– Какие?

– О них разговор впереди. Если ты согласишься.

– Не велено сообщать? – Илья не скрывал издевки.

Г-н Алмазов отмахнулся от неуместной иронии как от мухи:

– От тебя потребуются профессиональные навыки, для выполнения кое-каких специфических операций.

Никак, г-н Алмазов задумал кастрировать вверенную ему слободу? Вполне в духе примитивного рационализма – усекновение яиц, в качестве альтернативы отрядам. Хотя для такого и Гаврюшка сгодился бы. Работа как раз по нему. Но, глянув на собеседника, Илья осекся. Нечто иное туманило взор местного головы. Более грандиозное. Они что тут экспериментировать на людях собираются? В памяти некстати всплыл старый английский фильм: голова человека пришита к телу кабана. Жутко было в детстве до истерического хохота.

– Эксперимент? – осторожно поинтересовался Илья.

– Можно и так сказать. Только хочу сразу предупредить: согласишься, обратного пути не будет.

– Нет, – коротко-обреченно перебил его Донкович.

– Хорошо подумал?

– И думать нечего.

– Будешь гнить здесь?

– Догнию как-нибудь.

– Ты еще даже на очистных не бывал. Я не говорю про отряды. Вот где страх.

– Перебедуем.

От мирной беседы ничего не осталось. Короткие резкие фразы встречались в воздухе как клинки. Того и гляди, искры посыплются. Консенсус не случился. И никогда не случится. Илья это понял. Понял и г-н Алмазов, но молча удалиться не смог. Напоследок оставил, как шлейф вонючего дыма:

– Побарахтайтесь, Илья Николаевич. Думаю, сами придете и сами попроситесь. Не обессудьте, в другой раз условия будут предложены более скромные, – и уже выходя – тем, кто стоял за дверью:

– Гоните в три шеи!

А г-н Донкович лежал и, как всегда в таких случаях, искренне сожалел, что в очередной раз не смог прогнуться, лизнуть, подладиться, да просто схитрить. И никогда, наверное, не сможет. На том свете так жил и на этом придется.

Ивашка не вошел – ворвался:

– Вставай, тля позорная! Че разлегся?! – незаряженная чушка нервно плясала в руке.

Донкович, превозмогая слабость, пополз с топчана. Тут-то ему и помогли: пинком, тычком; и за руку, чтобы куртка по швам. И вдогон… нет сначала – в торец. У, паскуда! Встать он не может. И все же – вдогон, пинком в задницу, чтобы летел через порог башкой об стену. Ивашка весь кипел и булькал. Иосафат, правда, малость осадил:

– Полегче, полегче. Неровен час, покалечишь.

Ивашка развернулся к трибунальщику. Во разошелся: рожа красная, рот раззявлен, глаза навыкат. Не появись вовремя Горимысл, глядишь, и Иосафату прилетело бы. Жалеть потом Ивашке – не пережалеть. Однако вслед и заступник обрисовался – Лаврентий Палыч собственной персоной. Сия персона притиснулась в коридоре к стеночке, поскольку вчетвером им на узком пространстве было не развернуться, да еще Илья лежал наискосок.

Ивашка напоследок, выбрасывая остатьние вихри ярости, скакнул без разбега, намереваясь прийти, на распростертое по полу тело. В порыве боевого безумия вретухай, однако, не заметил, выставленный Горимыслом кулак. Грохоту было!

Илья поднимался медленно. Сначала на четвереньки, потом на колени, потом, опираясь рукой о стену, на трясущиеся ноги. Встал. Шатало и гнуло, но держался. Шаг, еще шаг… не дождетесь, гады. Шаг… так и побрел в сторону выхода под скороговорку Иосафата, повизгивания Лаврюшки и молчание Горимысла, открыл дверь и вывалился в знобкий полдень.

Оказывается – осень. Едва ощутимый ветерок с привкусом гниющих водорослей прошелся по разбитому лицу. Илья посмотрел на свои руки. Пальцы двоились. Стараясь не промахнуться, вытер кровь с подбородка. Разъярившийся вертухай все же основательно зацепил. Два зуба шатались. Из разбитой десны бежала кровь. Губы как оладьи. В голове шумело и бухало. Илья посмотрел по сторонам: может, во вне? Ничего подобного – сотрясение, мать его! Надо бы отлежаться. Только, где? Разве, дотянуть до старого римского колодца и прилечь на теплые плиты, якобы только проявился. Набегут, поднимут, поведут; карантин, спрос… от штрафа до развоплощения.

Его окружали те же, что и в день проявления дома, под ноги стелилась та же мостовая. Теперь он знал, все это сложили ДРУГИЕ. Так тут выражались. Другие – те, кто жил на берегу моря до новопоселенцев. Они воздвигли стену. Они, наверное, приручали гигантских черепах. А как же сигнальные ракеты? Не было их! Так проще. Вполне, кстати, возможно, свечение над краем стены было галлюцинацией, следствием многодневной интоксикации.

Надо бы встать, но сил не доставало. Так и сидел на ступеньках. Мимо скользили редкие прохожие. На избитого человека внимания никто не обращал. За дверью, которую Илья подпирал спиной, пробухали шаги, но не дошли, потоптались, отдалились. Если его обнаружат на ступеньках – погонят, а еще вернее, спустят на него своего пса Ивашку. Тот довершит. Тому только дорваться.

Илью обуял страх. От самого проявлени и до сих пор он держался относительно спокойно, философски рассматривая ситуацию: ну, занесла судьба черте куда, ну, поставила в невозможные условия. Главное, не терять надежды и чувства собственного достоинства. Сейчас забоялось битое тело. В глубине предательски дергало: вернуться, доползти до господина, упросить, уваляться в ногах. Пусть даже условия окажутся не так хороши. Это будут хоть какие-то условия, а не пустота чуждого, не пустая, насквозь враждебная улица, равнодушно пропустившая массы. Пропустит и его. Пропустит, перемелет, а остатки выплюнет в грязный канал, кишащий монстрами, чтобы доели то, что не доела цивилизация.

Собственно, за тем и вышибали на улицу полуживого и напуганного. Тут как раз и дойдет. На то господин Алмазов и рассчитывал. Расчеты оправдались. Раскисли вы, Илья Николаевич. И если прикажет г-н Алмазов пришить голову Мураша к телу каракатицы – пойдете и сделаете. Как, оказывается, все просто!

Рядом остановился человек. К ногам Ильи упала тень.

– Во, как оно повернулось, – задумчиво проговорил Мураш.

– Ага, – подтвердил Илья.

– Теперь куда?

– Не знаю.

– Пошли ко мне. До вечера пересидишь, а там видно будет.

– Не пойду.

– Почему?

– Узнают, по тебе отлетит.

– За меня не бойся. Ничего мне не сделают. Где они другого стража возьмут, за проявленцами бегать? Постращают маленько и опять к камню пошлют.

Что значит – прочная позиция. Примерно также рассуждал сам Илья в той, другой жизни. Где они возьмут другого такого хирурга, чтобы на все руки за ту же зарплату? И резал правду-матку, не опасаясь последствий. Сходило, под зубовный скрежет обличенных.

Он уже начал подниматься, когда за спиной отворилась дверь, и на порог вальяжной походочкой вывалил Иван.

– О, Мурашка прибежал. Здорово, братан.

– Гад ползучий тебе братан, а и он погнушается.

– Не гони волну! Слышь, тебе велено передать, если вот этого, – Ивашка замахнулся на Илью, тот вскочил. – О, какой прыткий стал. Так вот, если ты его пригреешь, жену твою отдельную у тебя заберут. Господин Алмазов так и сказал: если Илюшка у тебя хоть ночь переночует, хромоножка твоя обратно в бордель пойдет. Отвыкла уже, поди? Ниче. Ха-ха. Обратно привыкнет.

Илья не уловил движения. Кто бы мог предположить, что квадратный Мураш способен на такой стремительный бросок. Не успев договорить и досмеяться, вертухай скорчился на брусчатке. Железные пальцы «байкера» со сноровкой, приобретенной, должно быть, еще в девятом веке, выламывали ему руку. Боль была такая, что Ивашка даже не орал. Это когда вся жизнь, все силы уходят в одну точку, где вот-вот лопнет, разорвется, рассядется прореха – жизнь-не-жизнь.

Уломал-таки его Мураш. И до смерти бы выкрутил, но Илья кулем повис на карающей деснице. Мураш не сразу отпустил, помотал кудлатой головой, бешено глянул на помеху, потом под ноги; не удержался, и с размаху добавил Ивану под ребра, так что хрустнуло.

– Пошли!

Илья стоял столбом.

– Пошли, кому велю! – в глазах стражника метались красные сполохи. Илья счел за лучшее, подчиниться. По дороге Мураш остынет и услышит-таки, обращенное слово.

Но до самого дома, который стоял на границе обитаемых кварталов, тот глухо молчал. У двери он достал из кармана огромный кованый ключ, повернул несколько раз в замке, потом подсунул палец под край двери и что-то потянул. Только после этого створка отошла.

– Заходи, – коротко бросил хозяин. Илья не стал заставлять себя ждать, прошел в коридор и тут же окунулся в домашние, такие странные в этом выморочном городе запахи – хлеб, сухое дерево, густой травяной дух, вода и еще нечто тонкое, неуловимое, сообщающее о присутствии в доме женщины.

Она стояла на порожке комнаты. Свет из узкого, забранного частой решеткой оконца обрисовал кособокую фигурку. Лицо тонкое, очень белое, легкое, легкое. Она напоминала сломанную китайскую статуэтку, которая останется драгоценностью, несмотря на повреждение.

– Жена моя, Ивка, – толкнул в спину голос Мураша.

Женщина посторонилась, пропуская Илью, а он так засмотрелся, что споткнулся о порожек. Во всю ширину, беленой стены, развернулась фантасмагория. Из немыслимых цветов высовывались звериные морды. Нежное очертание бутона при смене ракурса оборачивалось оскаленной пастью. Изломанные руки росли как трава. А в самом низу, изощренным орнаментом – вереница женщин. В середине шеренги трепетал клубок щупальцев. С одной стороны женщины втягивались в сплетение, с другой выходили. На лицах – смертная мука.

Ивка подошла, осторожно тронула за рукав. Потрясенный Илья оглянулся на маленькую немую женщину. Она протянула тонкую, почти прозрачную руку и указала на жуткий орнамент из тел, повела в воздухе руками, сделала несколько неровных шагов. Илья не сразу понял, что перед ним твориться пантомима: проявление, первый страх, паника, робость, возмущение, даже ярость и, наконец, надежда. Потом происходит нечто. Лицо Ивки исказила гримаса боли. Дальше она пошла, подняв пустые, обреченные глаза и хватаясь руками за живот в едином для женщин всех миров жесте.

За спиной Ильи раздался шорох. Ивка глянула в ту сторону и мгновенно прекратила свой рассказ, вновь превратившись в надломленную статуэтку. Больше она ничего не показала, виновато улыбнулась и ушла на кухню.

В дверях стоял Мураш. Лицо такое – у гостя ком стал в горле. Мураш, однако, сморгнул и быстро нагнал на себя привычное, туповатое выражение.

– Сколько раз забелить эту стенку собирался. Не дает. А сама засмотрится и – в слезы. Я и в комнату-то эту не хожу. Гляну, самого корежить начинает.

– Где все это происходит?

– В голове у нее, – отмахнулся Мураш. – Где еще. И не спросишь, ведь.

Ивка вышла из кухни, махнула им рукой.

– Есть пошли, – уже совсем спокойно пробасил хозяин.

Вместо привычной каши со щупальцами, их ждала миска зеленого студенистого варева. Одуряюще пахло грибами. Была и каша, но не надоевший до тошноты рис, а некий аналог проса. По поверхности дымящейся горки расплывался желтый масляный кусочек.

– Ешь, давай. Чего набычился? – подбодрил Мураш. – У нас без отравы.