Вика медленно пошла к двери, чуть сгорбившись и косолапо переступая ногами в новых туфлях. Митя вздохнул, глядя ей вслед – бедная, бедная девочка… Наверняка тяжело жить с таким грузом на сердце. Невыносимо тяжело. Он бы, например, даже на минуту представить себе не посмел, каково это – испытать подобное чувство к отцу… Или к маме… Да не приведи бог! И как тогда жить? И как во всем этом Вика жила и живет? Надо бы помочь ей как-то…

Через полчаса, глядя, как она сосредоточенно, маленькими глотками пьет горячий ромашковый чай с медом, он неожиданно для себя, но довольно твердо проговорил:

– Надо его простить, Вик. Для себя самой надо, понимаешь? Он же не виноват, что не любил. Надо, надо простить.

– Кого? – подняла Вика затуманенные глаза, с явным сожалением отрываясь от процесса чаепития.

– Отца, говорю, надо простить.

– О господи, Ники! А ты что, и впрямь поверил?

– В смысле?! – испуганно отстранился он, чувствуя, как заныло истомно больным предчувствием где-то под ребрами. – Это что же… Это ты все придумала, да? Про отца? Но как же… Зачем, Вика?! С какой целью, не понимаю. Объясни.

– С какой целью, с какой целью… Да ни с какой целью. Не заводись, понял? Ну, придумала и придумала! Вдохновение нашло, вот и придумала!

– Зачем?! И при чем тут… вдохновение?

– Ну как бы тебе объяснить… Сама не знаю. Просто взял и сложился такой сюжет в голове – мгновенный. Куда было его пристроить? Вот я и выдала тебе.

– Про отца?!

– Ну, про отца… И что? Понимаешь, это я как бы репетирую, что ли… Сюжеты нащупываю. А состарюсь, выйду в тираж и буду романы писать. Видишь, как лихо у меня получается? Ты же поверил! Проникся! Ведь проникся, правда? Хорошая писательница из меня получится?

– Да уж… Не знаю, что тебе и сказать. Значит, ты все-все сочинила. И про мачеху, и про Нюрнберг…

– Нет, стоп. Вот это как раз чистая правда, отец с мачехой и сестрой действительно в Германии живут. И что мама умерла, когда мне шестнадцать лет было, тоже правда… Только она обыкновенно умерла, от рака груди.

– Хм… Обыкновенно, значит… Ну да…

– Я имею в виду, без тех моральных страданий, которые я тебе живописала. Все у них с отцом нормально было, он ее уважал и любил. Она, знаешь, такая была женщина знойная, палец в рот не клади. Ой, я сейчас тебе один случай расскажу, ты умрешь со смеху.

– Может, не надо?

– Да почему? Думаешь, опять сочиняю, да? Нет, вовсе не сочиняю! Чистая правда. Да такое и придумать нельзя… Ну, чего ты на меня так смотришь? Садись, слушай. Никому никогда не рассказывала, тебе первому…

– Ладно, давай… – вяло махнул Митя ладонью, опускаясь рядом с ней на кровать.

– Ага… Только я сначала про маму расскажу, какая она была. Представь себе женщину, довольно красивую, уверенную в себе, которая, как настоящая русская баба, тащит на себе всю семью… Работает на двух работах, по магазинам носится, вкусный обед готовит, ребенка воспитывает. И чтоб налево куда сходить – это ни-ни, даже не обсуждается! И вот однажды она узнает… Да, помню, мне лет десять было, когда папочка загулял. Да и не то чтобы серьезно загулял, а так, завел интрижку. Ну, и попался по неопытности, конечно. То да се, в ноги к маме упал, начал прощения просить… И ты представляешь, что мама сделала? Думаешь, страдать начала и упреками захлебываться? Не-ет… Она решила из этой ситуации пользу извлечь, как в женских журналах пишут, для дома, для семьи. Взяла отца за ухо, повела к той бабе, с которой он загулял, и предъявила ей счет по полной программе. Самый что ни на есть материальный счет, выраженный в определенных денежных знаках. Вот, мол, дорогая, платите за оказанные сексуальные услуги, которые вы из моей постели нагло и вероломно вытащили. Ах, не хотите платить? Ну, тогда я кое-чего из имущества в счет долга реквизирую… Вот, например, у вас люстра шикарная какая, мне нравится… И заставила отца люстру с потолка снимать, представляешь? Да, он подставил стульчик и начал снимать…

– Вик! Ты опять сюжет придумала, скажи честно? По-моему, ты увлеклась. Так не бывает.

– Нет, это на самом деле было, мне мама рассказывала. Она объяснила, что специально так отца унизила. Чтобы через его унижение себе самооценку поднять, чтобы не чувствовать себя ущербной. Я, говорит, семью спасала… Потому что если женщина в семье унижена и ущербна, то это уже не семья. А так… Унижения обоим досталось поровну, все по справедливости. Мудрая у меня была мама, правда?

– Не знаю… По-моему, это уже не мудрость, это мазохизм какой-то. Представляешь, что чувствовал твой отец, когда в доме у той женщины люстру откручивал? Ведь у них отношения какие-то были, может, даже любовь… Он ее обнимал, целовал, слова нежные шептал… А потом люстру откручивать полез! Как так?

– А так ему и надо! Мужиков жалеть – себя не уважать. Да и не чувствовал он ничего такого, я думаю… Когда мама умерла, он через месяц женился, даже более приличного срока для траура не выдержал. Нет, я его не осуждала… Жизнь есть жизнь. Тем более он мне квартиру оставил… И его новая жена не возражала и на квартиру не претендовала, когда они в Германию уезжали. А им там первое время туго пришлось, между прочим. Безденежно. Пока работу нашли… Ну, сам понимаешь.

– А ты почему с ними не поехала?

– Почему, почему… Не захотела и не поехала. У меня здесь дела были… И любовь была, большая и светлая. Да, Ники, меня всегда любили мужчины. А ты ревнуешь опять, да? Или… Чего ты на меня так смотришь?

– Как?

– Нехорошо, вот как. Мне не нравится. Будто я чудовище какое-то, а не твоя любимая женщина.

– А ты и есть чудовище.

– Значит, ты любишь чудовище?

– Да. Выходит, что так…

– Но почему, Ники? Почему я чудовище, что я такого сделала? Ну, присочинила немного! Я ж тебе объясняю – у меня писательский талант внутри сидит и коготками скребется. Может, из меня потом выйдет классная писательница любовных романов? Или нет! Лучше любовных детективов! Буду сочинять про коварных женщин-убийц… И все они у меня будут снаружи ангелами, и фиг догадаешься, что они убийцы… И мужчины будут по ним сходить с ума. Да, я думаю, из меня классная детективщица выйдет! Ты еще будешь мною гордиться, Ники!

– Нет, не выйдет из тебя писательницы, Вика.

– Почему-у-у… – обиженно протянула она и моргнула, надув губы.

– Потому что ты не писательница, Вика. Ты актриса. Причем пошлая и бездарная. Такое придумать про свою покойную мать… Она ж, наверное, в гробу перевернулась, бедная.

– Ты… Ты ханжа! Брось ханжить, Ники! Тем более ты мне поверил!

– Да, поверил. Но это… Это по меньшей мере нечестно – использовать чужое доверие.

– Честно, не честно… Какая разница? Главное – результат… А писатели – они те же актеры… Если не вжился в образ, не пропустил ситуацию через себя, ничего хорошего не получится. В общем, мой талант неоспорим, а остальное уже – детали… Да, Ники, да! Такая я и есть! Красивая, необычная, талантливая! А иначе ты бы в меня не влюбился! Потому что ты сам из таких…

– Из каких?

– Ну… Ты тоже необычный. Не такой, как все. И тебе тоже все это необходимо… Чтоб и страдание, и сумасшествие, и любовь… Чтобы не прощать и проклинать, а потом снова любить с утроенной силой…

– Ты… Ты правда так считаешь?

– Конечно! А почему ты тогда от жены ушел? На мой зов и ушел. Не мог не уйти, это ж понятно… Да, ты такой, Ники. И я люблю тебя именно таким. И ты меня любишь – такой. Это судьба, Ники, сопротивление бесполезно. Мы всегда, всегда будем вместе. Ну, иди же ко мне… Я люблю, люблю тебя, милый.

Когда Вика через неделю пропала, Митя не поверил, что вся их жизнь опять покатилась по обычному кругу. И думать про это «опять» не хотелось. Хотя с утра все было как всегда… Он уходил на работу, Вика наградила его сонным поцелуем в губы, снова завалилась спать. А с обеда перестала отвечать на звонки. Дома ее тоже не оказалось. Прошел долгий томительно беспокойный вечер, наступила ночь.

В таких случаях всегда лезут в голову плохие мысли. Страх за близкого человека выступает на первый план и начинает звенеть в голове натянутой струной – что-то случилось, что-то случилось! В аварию попала, машиной на переходе сшибло, бандиты напали в темном переулке, кирпич на голову упал… Такой страх богат вариациями, и каждая рисуется правдоподобнее предыдущей. Еще и неизвестность подстегивает, сочится ядовитыми секундами-каплями.

К ночи Митя устал ждать звонка. Если бы Вика могла позвонить, давно бы уже позвонила. Значит, не может. Надо было что-то делать, конечно. Разыскивать. Звонить куда-то, кому-то. А кому звонить? В морг? Нет, лучше сначала подругам.

Никто ему не ответил. Кто будет отвечать на звонок какого-то Мити во втором часу ночи? Тем более особо близких подруг у Вики не было, таких, чтобы встревожились вместе с ним. Была одна, Даша, но она тоже не ответила на вызов.

А в три ночи телефон заверещал сам. Ага, все-таки Даша…

– Привет, Митя. У меня твой непринятый вызов… Что-то случилось, да?

– Да, случилось. Вика пропала. На звонки не отвечала целый день, до сих пор ее нет.

– А ты, значит, беспокоишься?

– Конечно, беспокоюсь! Что за странный вопрос, Даша! Вдруг с ней что-то случилось?

– Да ничего с ней не случилось, Мить… Не жди, ложись спать. А еще лучше… Еще лучше, знаешь, что?

– Что?

– Брось ее к чертям собачьим, Мить. Вот от души говорю. Ты же совсем, совсем из другого мира. Странно, как ты вообще в эту историю вляпался. Жалко мне тебя. Найди в себе силы и брось. Ты хороший, Митя, ты добрый, тебе другая женщина нужна, тоже хорошая и добрая. А рядом с Викой… Уж не обижайся, конечно… Ты рядом с ней – как не пришей кобыле хвост.

– Погоди, Даш… Ты что, знаешь, где она сейчас находится, да? – проговорил он в трубку, чувствуя, как больно звенит в голове, как вонзается острый горячий нож между лопатками.

– Знаю, конечно. Но тебе не скажу. Хватит и того, что сказала.

– Она… Она с другим, да?

Даша вздохнула так тяжело и безысходно, будто с дебилом разговаривала. Чего, мол, тут еще переспрашивать? Неужели до сих пор непонятно?

– Кто он, Даша? Скажи!

– Да какая тебе разница кто… Если я назову имя и фамилию, это что-то изменит по большому счету? Да и не назову я тебе ни имени, ни фамилии, потому что сама не знаю и знать не хочу.

– Ладно… Понятно. Спасибо, Даша.

Митя хотел было отключиться, но Даша вдруг заговорила торопливо:

– Мить, ну ты это, не переживай так, пожалуйста. Поверь, не надо свою мужскую самооценку терзать, ты тут вообще ни при делах. Фу, не то говорю, неправильно. То есть пытаюсь тебя убедить, что это вовсе не измена с ее стороны. Просто так получилось… Она должна была, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Кому и что она должна?

– Господи, ну как бы тебе объяснить…

– Говори прямо, Даша. Как есть.

– Ну, если прямо, то должок за ней оставался. По крайней мере, Вика так считает… А любые долги следует отдавать.

– Какой должок?

– Обыкновенный. Из прошлой жизни. У таких девушек, как Вика, всегда есть прошлое.

– Она… была проституткой, да?

– Фу, Митя! Зачем так грубо? Нет, это занятие не для Вики. И вообще, как ты мог подумать такое про свою девушку? Ты ж ее знаешь, она бы никогда не подчинилась чужой воле… У нее и самой воли сколько угодно, любого может уничтожить. А еще ей страшно нравится после всего посыпать голову пеплом и кокетничать – ах, мол, какая я бяка, плохая девочка… Ах, я в ответе за того, кого уничтожила… Ведь поверженным и уничтоженным так сладко дарить минуты счастья, согласись!

– И кому она дарит эти минуты? Можешь имя назвать?

– Хм… А может, еще и адресок предоставить? Ай, Митя, Митя… Ну что ж ты такой настырный-то, а? Иногда не следует заглядывать туда, куда тебя не приглашают… А еще иногда лучше не знать всей правды. Тем более тебе.

– Правда есть правда, Даша. Лучше знать, чем не знать. Тем более ты сама позволила мне туда заглянуть.

– Ну, заглянул… И что? Увидел, что все в человеке не так, как тебе хотелось бы, и удовлетворись этим. И хватит. Вика такая, какая есть, и другой не будет. Но ведь ты ее такой и полюбил, правда?

– Скажи, Даш, а…

– Все, больше ничего не скажу! И без того много сказала. Получается, сдала подругу с потрохами. А ведь не хотела! Все, все, Мить, не спрашивай меня больше ни о чем… И не перезванивай, все равно не отвечу…

Отключилась. Оставайся, жалкий Митя, один на один с полученной информацией. Делай с ней что хочешь. Можешь на хлеб намазать вместо масла, можешь просто так переварить.

А лучше иди-ка ты спать, жалкий Митя. Теперь уж все равно, теперь уж все ясно. Хотя вряд ли удастся уснуть. Лучше занять себя чем-то, чтоб голова болью не звенела. Но пусть лучше болью звенит, чем изнывает в желтом тумане. И да, надо пойти вещи собрать. В который уже раз…

Вика заявилась под утро. Стояла в коридоре, пьяная и бледная, глядела с вызовом.

– Ну? Спроси меня, где я была? Чего молчишь? А может, ударить хочешь? Ну же, ударь…

– Не буду, Вика. Пусти, я ухожу. Вот ключи, видишь? На полочке, у зеркала. Пусти.

– О-о-о… Уже и вещички собрал, да? Как быстро. Или с прошлого раза не успел разобрать? Ой, не могу, как смешно! А может, я у подруги была, а? Может, она болела, а я за ней ухаживала? Г… Горчичники ставила…

– Ну да. Горчичники. Хорошая деталь для нового сюжета. Ты запиши, а то забудешь. Сочинительница.

– Да, я сочинительница! А ты никто, понял? Никто, и не мужик даже. Я в тебя плюю, а ты облизываешься. Дай воды, не видишь, мне плохо?

– Это мне плохо. А тебе очень хорошо, Вика. Все, я пошел. Прощай. И не звони, я все равно отвечать не буду.

– Ой, ой, как страшно… Ничтожество, Тряпка Тряпкин! Ненавижу тебя. Навязался на мою голову, никак не отвяжешься. И ведь не уйдешь, я знаю! Пальчиком поманю – и прибежишь. Нет, не мужик. Дерьмо собачье. Ой, как мне плохо-то, господи… Спать пойду…

Митя аккуратно захлопнул за собой дверь, нажал на кнопку лифта. Но дожидаться его не стал – очень хотелось на воздух. Быстро спустился вниз.

Уже пели птицы. Утро было ясным, нежно-желтым, промытым ночным дождем. В такое утро хорошо выходить со счастливой душой, не испоганенной дерьмом собачьим.

Ключи от машины?! Неужели забыл? Нет, слава богу, вот они… Возвращаться было бы немыслимо. И в прошлый раз так же казалось – немыслимо. Заколдованный круг для дерьма собачьего. Для Тряпки Тряпкина. Для кого еще там? Для ничтожества? Для «не мужика»? Огласите весь список, пожалуйста?

Интересно, а выпить у Дэна есть?

* * *

Он никогда раньше не понимал выпивающих. Тех, кто уходит надолго в запой. Нет, понятно, когда с друзьями вечерок посидеть, расслабиться в удовольствие… Но когда появляется жуткая потребность вливать в себя алкоголь не для того, чтобы ощутить дополнительно радостные оттенки жизни, а наоборот, убить в себе эту самую жизнь прямо с утра… И чтобы вместе с оттенками. И чтобы ничего, вообще ничего не было. И чтобы днем быть убитым, и вечером.

Уж тем более ночью.

Кстати, алкогольный сон, замешанный на отчаянии, похож на смерть. Ну, или на желание смерти. А как еще назвать состояние, когда любой звук извне вызывает досаду и болезненную тоску? И даже телефонные позывные… Ну что, что? Кому я нужен? Я ведь умер, нет меня…

– Да, слушаю…

– Дмитрий, это ты?

– Да, я, Игорь Владимирович. Здравствуйте.

– А что у тебя с голосом? Ты болен, что ли?

– Да… Да, я болен. Простудился, температура высокая.

– Понятно… А чего не позвонил, не предупредил? Мы еще вчера тебя потеряли. И сегодня с утра ребята телефоны оборвали, ты не отвечал. У тебя точно все в порядке, Дмитрий? Ну… кроме простуды? Уж больно голос у тебя странный, совсем убитый.

– Да, у меня все в порядке. Спасибо.

– Ладно, выздоравливай. Проектом пока Макс займется вплотную. Я тебе даю неделю, слышишь, Дмитрий? Нет, лучше две недели. Но у меня есть одно условие. Или просьба, не знаю… Расценивай как хочешь. В общем, или ты приходишь в прежнее деловое рабочее состояние, или… Или нам не по пути. Ты меня понял, надеюсь?

– Да, Игорь Владимирович, понял.

– Не обижаешься?

– Нет.

– Ну и ладно. Конечно, не хотелось бы с тобой расставаться. Просто у меня другого выхода нет.

– Я понял, понял.

– Ладно, лечись. Пока.

– До свидания…

И минуты не прошло – снова звонок. Мама… Митя прокашлялся на всякий случай, ответил, как самому показалось, довольно бодренько:

– Доброе утро, мам!

– Ну, наконец-то! Ты почему трубку не берешь? Отец тебе весь вечер звонил…

– Батарея разрядилась, я не увидел. Извини.

– А что у тебя с голосом? Ты болен? Или… Что с тобой, сынок? Тебе плохо?

– Да все в порядке, мам…

– А ты где сейчас? У Дениса? Извини, я вчера звонила твоей Вике… Просто ты весь день не отвечал на звонки, и я беспокоилась… И она мне сказала… В общем, неважно, что она мне сказала. Ты у Дениса, Мить, да?

– Да.

– Хорошо, сынок. Я сейчас приеду.

– Зачем? Не надо!

– Надо. Тем более я уже еду. Вернее, уже подъезжаю. У меня на сегодня учебных часов больше нет, только факультатив вечером. У вас продукты какие-то есть? Я суп успею сварить.

– Продукты? Не знаю, мам… Да не надо ничего… А который час?

– Половина пятого.

– Сколько?!

– Ладно, понятно. А продукты я куплю. Сейчас выйду из автобуса, зайду в супермаркет.

– Не надо ничего, мам…

– Ладно, через двадцать минут буду. Жди. – И она отключилась.

«Надо вставать, срочно приводить себя в мало-мальский порядок, – думал Митя. – Побриться, рожу холодной водой умыть, душ принять. Нет, на душ времени не хватит… Лучше убрать бардак на кухне, пустые бутылки спрятать. Хотя прячь не прячь… И без того все понятно. Боже, как стыдно-то! Особенно перед мамой! Выходит, он со вчерашнего утра в отключке? А в зеркале-то страх смотреть! Зеленая рожа похмельная…»

Анна, увидев сына, быстро сглотнула комок, подступивший к горлу. И улыбнулась как ни в чем не бывало. Протянула Мите пакеты, проговорила весело:

– Неси на кухню. Сейчас кормить тебя буду.

И выдохнула, когда он, повернувшись к ней спиной, побрел на кухню. Потом снова втянула в себя воздух… Да, так и есть. Пьянствовал сынок, причем основательно. Ни с чем не спутаешь этот прогорклый душок человеческого несчастья, упадка и слабости. Анне хотелось заплакать, выкрикнуть в спину Мите свою материнскую досаду… Но она сдержалась. Это было бы слишком просто. Слишком по-бабьи. Не для того она сюда ехала.

Встала у зеркала в прихожей, отрепетировала бодро-веселое выражение лица. И улыбку, обязательно улыбку!

Черт, ничего не получается. Лицо само едет вниз, губы дрожат, не слушают отдаваемых приказов к бодрости и веселью. Организм же актерскому ремеслу не обучен, от противного играть не умеет. А зря! Всякое умение хоть раз в жизни да пригождается!

– Надо еще раз попробовать, через силу, – велела себе Анна. – Вдохнуть, задержать дыхание, прогнать слезы из горла. В конце концов, мать ты или кто? Зачем тогда приперлась?

Вот так… И улыбка нормальная получилась. Пусть будет позитив, хоть и суррогатный.

– Мить, я куриный супчик сварю, ладно? Где у вас кастрюля? Ага… А разделочная доска? Может, пока бутерброд будешь? Я колбасы докторской купила и сыру!

– Нет, мам, не хочу. Да ты сядь, не суетись, пожалуйста, мне и без того страшно неловко… Скажи лучше, как папа себя чувствует?

– Да ничего, нормально.

– Нервничал вчера из‑за меня? Ну, что я на звонки не отвечал?

– Да, было дело. А сегодня утром до Дениса дозвонился и успокоился. Хотя из твоего Дениса тоже слова не вытянешь… Молчит как партизан или мычит что-то нечленораздельное. Ой, вчера нам еще Ксюша звонила…

– И что?

– Да все как обычно. Голос раздраженный, хамит…

– А чего хотела-то?

– Да ничего она не хотела, сынок. В смысле, ничего особенного, все то же самое. Ты же понимаешь, ей накопившуюся энергию обиды надо выплеснуть. Она еще долго будет на тебя обижена, очень долго…

– Понятно. А почему тебе-то звонит? На меня бы и выплескивала.

– Так ты ж на звонки вчера не отвечал.

– А… Но это же не значит, что тебе надо хамить.

– А кому? Я в данном случае сыграла роль приемника.

– Ладно, я потом с ней поговорю…

– Не надо. Она позже перезвонила, извинилась.

– А Майку на выходные отпустит?

– Да я просила, конечно… На что Ксюша ответила – пожалуйста, мол, но только в моем присутствии. И на нейтральной территории. Так что, может быть, в зоопарк пойдем в эти выходные… Будем там гулять – я, папа, Ксюша и Маечка. Все соблюдено, получается, и нейтральная территория, и присутствие. Можешь и ты приходить, если так. Придешь?

– Приду.

– Только без Вики, пожалуйста. Если Ксюша увидит… Представляю себе, что она устроит…