– Ты не спишь, маленький? Проснулся уже? – ласково пропела Таня, проведя кончиками пальцев по его тонким ребрышкам. – Что, вставать будем? Умоемся сейчас, причешемся, кашу сварим… Торопиться нам некуда, у меня выходной сегодня…

Кое-как выбравшись из мягкой бабкиной перины, она прошлепала босыми ногами в ванную, держа бережно в руках худое голое тельце малыша и, не переставая бормотать что-то ласковое и успокивающе-монотонное, старательно умыла его бледную мордашку. Хотела искупать сразу, но решила – потом. Пусть попривыкнет. Стянула с веревки выстиранную бабкой еще с вечера и подсохшую за ночь одежонку, вернулась в комнату.

– Ну, давай одеваться, малыш… Тебя как зовут?

Мальчишка послушно разрешил ей напялить на себя одежду, молча вытерпел и процедуру расчесывания спутанных мягких кудельков. Головка его безвольно тянулась вслед за расческой, бледное личико тоже не выражало никаких эмоций. И сам он будто обмяк в Таниных руках, глядел безучастно куда-то в пространство, потом зевнул, словно котенком мяукнул.

– Танюха! Завтракать иди, я каши манной наварила! – громко крикнула из кухни бабка Пелагея.

От звука ее голоса мальчишка вздрогнул сильно, вжался затылком в Танину грудь. Детское сердечко застучало под ее рукой по-воробьиному, посылая маленькому телу импульс короткого испуга.

– Тихо, тихо, маленький… – прижала к себе его головку Таня. – Ты чего испугался так? Это же бабушка Пелагея, ее бояться не надо. Она хорошая, добрая, она тебе кашу сварила… Пойдем есть кашу?

По короткому и резкому движению кудрявой головки под рукой она поняла, что ее маленький гость от угощения категорически отказался. Так же категорически отказался он пойти на ручки к бабке Пелагее, сколько она около него ни вытанцовывала. Сидел на диване, поджав под себя ноги, и лишь коротко взглядывал на свою спасительницу, пока она переоблачалась из ночной рубашки в ситцевый халатик да торопливо скручивала на затылке фигу из волос, морщась от боли. Болело у нее и правда все, будто целого и здорового места на теле больше не осталось. Все тянуло, щемило, ломало, бежало мурашками, отдавало глубинной болью то под ребрами, то в копчик, и в глазах стояла противная жгучая морось, отчего привычные домашние предметы приобретали расплывчатое, незнакомое ранее содержание. И очень почему-то хотелось напиться воды колодезной деревенской, чтоб ледяной была, чтобы прозрачной и колыхающейся, чтоб чуть-чуть травой да холодной землей пахла… А еще бы лучше – чаю напиться из такой воды. Только где ж она ее возьмет в городе, воду эту? Нигде и не возьмет…

Потом они с бабкой Пелагеей устроились на полу перед диваном и, поставив перед собой тарелку с кашей, долго изощрялись в ласковом и совершенно искреннем словоблудии, пытаясь правдами и неправдами впихнуть ее в мальчишку. И победили наконец. Осторожно проглотив первую ложку, он вздрогнул, и будто живая тень промелькнула в голубых безучастных глазках, и стал тут же широко и охотно раскрывать рот, приводя в неописуемый восторг своих новоявленных кормилиц.

– Вот умница… Вот молодец… – удовлетворенно кивала бабка Пелагея, умильно провожая глазами каждую отправленную Таней в рот малышу ложку с кашей. – А то что ж, эко место, такое пережить дитю, да чтоб не емши…

Мальчишка вдруг поднял на нее внимательные глазки, нахмурил смешным домиком брови и – о, чудо! – улыбнулся слегка. Так, и не улыбнулся даже, а лишь дрогнули уголками вверх вмиг порозовевшие губы.

– Отя… – едва слышно пролепетал он и снова опустил глаза, дрогнув белесыми длинными ресницами.

– Чего это – отя? А, Тань? – шустро повернулась к Тане бабка Пелагея. – Чего это он говорит?

– Не знаю, бабушка… – растерянно пожала плечами Таня. И, обращаясь к мальчишке, в который уже раз за это утро повторила настойчиво и ласково: – Как тебя зовут, маленький? Меня вот Таней зовут, а тебя как?

– Отя! – вскинул малыш на нее удивленные глаза.

– Чего, отя? Это тебя зовут так, да?

Мальчишка радостно закивал и снова одарил их короткой и робкой улыбкой. И снова – глазки вниз, и белые реснички опустил защитной занавескою, и даже плечики приподнял – отстаньте, мол, хватит с вас на сегодня.

– Это что ж за имечко такое – Отя? – повернулась к Тане бабка Пелагея. – Может, он выговаривает плохо, а, Тань? Маленький еще совсем. На вид годика два, не боле…

– Может быть, это Котя, уменьшительное от Костика? – предположила Таня задумчиво.

– Ну да… А может, это вовсе и не Котя, а Фотя…

– Да ну, бабушка! Нету такого имени – Фотя!

– Да как это, как это нету? Помнишь, у нас на дальней заимке хромой лесник Фотий жил? Его в детстве так и звали – Фотя…

Мальчишка по имени Отя вдруг поднял на них глаза, моргнул растерянно, скривил губки и повторил тихо-обиженно, но довольно четко:

– О-тя!

Чего вам тут вроде непонятного-то, бабки-тетки?

– Ой, да и хорошо, что ты Отя! Да это и слава богу! – заторопилась оправдать свою непонятливость бабка Пелагея. – И очень даже хорошее у тебя имечко – Отя! Мы с Танюхой согласные! Чего ты? Кругленькое такое имечко, ласковое…

В момент благого этого консенсуса и застал их коварно громко прозвеневший дверной звонок. Бабка с Таней вздрогнули тревожно и одновременно переглянулись – кто это? Отя же прореагировал на незнакомые и пугающие звуки уже привычным способом, то есть скользнул маленькой ящеркой Тане в руки, оплел колечком рук ее шею. Она с трудом поднялась с колен, опираясь одной рукой о край дивана, другой же придерживая за попку свое пугливое сокровище.

– Ну, ну… Чего ты испугался так? Не бойся, маленький, я с тобой… Не бойся, Отя…

Присев на диван, она старательно прислушалась к звукам в прихожей, откуда уже доносился приветливый говорок бабки Пелагеи:

– …И тебе тоже здравствуй, мил человек, и тебе доброго утречка… Прошу покорно чайку с нами испить…

По знакомым уже неторопливо бубнящим интонациям Таня узнала голос вчерашнего милиционера Иваненко, вздохнула облегченно и заторопилась к бабке на помощь.

– И в самом деле, попейте-ка с нами чаю! – выглянула она в прихожую. – Чего вы? Мы ж не водку вам предлагаем, не бойтесь…

– Ну что ж, чай так чай, – покладисто согласился Иваненко, снимая бушлат. – А вообще, я бы кофе лучше крепкого дернул. Ночь не спал…

– Так и кофею сейчас сварим! Намелем зерен и сварим! – шустро метнулась на кухню бабка Пелагея. – Подумаешь, делов-то…

– Ну, как вы тут ночевали с вашим гостем, Татьяна Федоровна? – потирая замерзшие руки, вошел он следом за Таней в комнату. – Я смотрю, он так от вас и не отцепляется…

– Так он еще долго всех бояться будет, что вы! Такое и взрослому тяжело пережить, а уж ребенку…

– Ну да, ну да… – согласно закивал Иваненко. – Это я понимаю, конечно. Ну ничего, скоро родственники его приедут, сами решат, как мальчишку пристроить… Нашли ведь мы его родственников, быстро нашли…

– А там, в машине… Там… родители его были? – произнесла она последние слова совсем беззвучно, одними лишь губами.

– Ну да… – тихо подтвердил Иваненко, опасливо стрельнув глазом в светлый Отин затылок. – Так оно и оказалось.

– А откуда они приедут… родственники эти? – настороженно и ревниво спросила Таня, поглаживая Отю по худым ребрам и тихо покачивая из стороны в сторону. – И кто они? Кем ему приходятся?

– Откуда, откуда… Из Парижа, вот откуда! – почему-то очень сердито произнес Иваненко.

– А где это, Тань? – выглянула из кухни с ручной кофейной мельницей в руках бабка Пелагея. – Я знаю, если в сторону Копейска ехать, там село такое есть, Париш называется… Оттуда, что ль?

– Бабушка, да это не то село, это город такой во Франции… Париж…

– И что, и прямо из этой самой Франции за парнишонкой и примчатся? – подозрительно сузила глазки бабка. – Чегой-то сомневаюся я, однако…

– А вы не сомневайтесь, бабуля, – грустно проговорил Иваненко. – Оттуда как раз и примчатся. Бабка у него там живет и тетка родная. Так что, сами понимаете, мы им мальчика предъявить должны. Мне начальством приказано забрать его у вас, конечно… Только как я его забирать должен? Силой отдирать, что ли? Вон он как вцепился…

Осторожно, как к дикому зверьку, он протянул руку, решив, видимо, погладить Отю по голове, но тот взбрыкнул от одного лишь легкого прикосновения и забился в Таниных руках так нервно-лихорадочно, что бедному Иваненко ничего и не оставалось, как руку побыстрей отдернуть да поспешно отскочить в сторонку. Лицо его приняло совсем уж уныло-потерянное выражение, длинные руки безвольно и виновато обвисли вдоль тела, вроде как ни к чему больше и не пригодные.

– А вы так и объясните вашему начальству, что мальчик с вами не пошел, – торопливо заговорила Таня, на всякий случай отойдя вместе с Отей от Иваненко подальше. – И вообще, не сегодня же они, эти родственники, приезжают? Не сейчас же?

– Нет, не сегодня. И не сейчас, а завтра к вечеру. На сегодняшний рейс они уже не успели.

– Ну вот, видите… А до завтра еще дожить надо…

– Ладно, что ж… – с некоторым даже облегчением вздохнул Иваненко. – Если вы не возражаете, пусть у вас до завтра и остается. А я тогда их, родственников, сюда к вам и подвезу. Как говорится, с рук на руки…

В комнату вошла бабка Пелагея с подносом, на котором рядом с кофейником аппетитной горкой высились вчерашние сдобные булочки, ничуть за ночь не зачерствевшие. Умела, умела-таки бабка Пелагея пироги печь по-особому, и время их не брало. Сутки проходят, а они все свежие да мягкие, как час назад из печки вынуты. Видно, и в самом деле наговор какой деревенский знала. Сама она, однако, своих булок и не ела никогда, а предпочитала им магазинные серийные пирожные со сладким жирным кремом. Вот уж воистину – не ценит по достоинству человек свои таланты, как и отечество, бывает, не ценит и очень любит отрицать наличие у себя пророков своих доморощенных…

Иваненко, выпив две большие кружки кофе и умяв с подноса порядочную часть булочек, совсем разомлел, сидел, подперев щеку кулаком, наблюдая осоловевшим взором за Таней, которая за стол так и не присела, а все ходила с Отей на руках от окна к двери, покачивая плавно станом. Если вообще про ее фигуру можно так сказать – стан. Полновата немного была фигура для такого романтического названия. Хотя бабка без устали повторяла, что Таня и не полная вовсе, а справная. Кость у нее широкая, крепкая, в крестьянскую селиверстовскую породу. У них полдеревни такой породы было – все Селиверстовы. Многим девушкам, замуж пошедшим, даже и фамилии менять не приходилось. И мама у Тани была Селиверстова, и папа Селиверстов…

– Ладно, хозяюшки, спасибо за хлеб за соль. Паспорт ваш, Татьяна Федоровна, я вам возвращаю в целости и сохранности. Вот… – выложил он из кармана Танин паспорт в клеенчатом синем футлярчике. – Ну, пойду я, – наконец поднялся он из-за стола. – Хорошо у вас. Как в деревне у бабки побывал. Сейчас бы еще на сеновале спать завалиться…

– А сеновала у нас, мил человек, нету. Уж извини, – развела руками бабка Пелагея. Проводив гостя, вошла обратно в комнату, ворча на ходу сердито: – Пришел зазря, напугал только парнишонку…

– Баб, он опять описался. Надо штанишки с него снять… – тихо проговорила Таня, пытаясь ласково оторвать детские ручки от своей шеи. – И голова у него вся влажная…

– Так это испуг у него, Танюха. Оттого и трясется весь. Его бы к Макарихе нашей сводить, которая испуг да порчу снимает… Помнишь Макариху-то? Ты маленькая еще была, а тебя бык напугал…

– Нет, не помню…

– Так оттого и не помнишь, что Макариха тебя от испуга вылечила. Тебе еще и трех годочков не было, когда он к нам во двор забрел, бык-то. Наставил на тебя рога и пошел, и пошел… А ты стоишь соляным столбиком, рот открыла и кричишь будто. А на самом деле и не кричала вовсе. Мать из дому выскочила, схватила тебя, а ты как полено ровно у ей в руках – ни ручкой, ни ножкой двинуть не можешь. И молчала потом месяц целый, все сидела в уголку, пока я тебя к Макарихе не свела. А потом ничего, отошла. Вот и не помнишь даже…

Так, рассказывая историю Таниного испуга, бабка незаметно переняла из ее рук Отю, ловко стянула с него мокрые штанишки. Малыш попытался было потянуться обратно, да не успел. Ласково шлепнув его по голой попке, она потащила его в ванную, удобно устроив у себя под мышкой, выговаривая чуть сердито, как взрослому:

– Не тянись, не тянись давай… Танюхе завтра в утро на работу идти, больших мужиков да баб всяко-разно лечить да пользовать, а мы с тобой тута вдвоем домовничать останемся… И никто нас с тобой не съест, не бойся. Хватит бояться-то, большой уже мужичище, а боишься…

– Баб, а ты и в самом деле без меня завтра справишься? – неуверенно двинулась вслед за ней в ванную Таня. – Я бы отпросилась на завтра, да мне замены нет. Плановые операции назначены, и ассистировать некому…

– Да не боись, Танюха. Справлюсь. То ли я с малыми ребятенками не важивалась! Вы все, считай, через мои руки прошли. Матери-то вашей некогда было в декретах прохлаждаться, всех мне на руки сдавала, с пеленок еще. Мы вот сейчас водички в ванную наберем тепленькой, Отя у нас искупается, а потом пообедаем чем бог послал да спать с ним завалимся… А ты иди давай отсюдова, не мешай нам. Иди на кухню, съешь чего-нибудь, вон глазищи как провалились, смотреть на тебя тошнехонько!

Глядя, как ловко она управляется с мальчишкой, Таня улыбнулась легко, подумав про себя, что бабка ее впрямь нянька замечательная. И сердце у нее золотое. И жалостливое. Вот недавно, к примеру, такой номер выдала, какого Таня от нее и не ожидала, – взяла и снесла всю свою пенсию в сберкассу, гонимая жалостными призывами телевизионной рекламы помочь заболевшему лейкемией ребенку. И главное, успела так лихо номер счета на бумажку переписать и не ошиблась ни в одной цифре… Тане в тот месяц как раз зарплату сильно задержали, так они все в доме, она помнит, подъели-подгрызли, до самого последнего сухарика, как две церковные мыши в Великий пост.

Подхватив себя за поясницу, она ойкнула, двинулась потихоньку на кухню. И правда хотелось есть. И спина болела невыносимо – надо бы завтра к девчонкам на рентген сбегать…