– Но это же моя дочь! Что она здесь делает?

– О господи… Да кому она нужна, ваша дочь! Можно подумать, она малолетка несовершеннолетняя, ни разу не трахнутая. Да и не было ничего, никто ее и пальцем не тронул…

– Ага! Так я вам и поверила! Лежит с мужиком в постели, и никто пальцем не тронул!

– Ой-ой, женщина… Давайте без полемики обойдемся, а? Я надеюсь, вы не собираетесь именно сейчас открывать дискуссию на эту тему? – парировала Сонька с нервным смешком в голосе. – Давайте забирайте свою невинную дочь и проваливайте! И не смейте оскорблять моего гостя! Он тут вообще не при делах, понятно?

– Где? Где моя одежда? – окончательно проснувшись, требовательно и властно вдруг возопил Вахо. – Принесите мне кто-нибудь мою одежду!

– Сейчас, Вахо, сейчас! – сменила тон со скандально-насмешливого на почти лебезящий Сонька. – Простите, Вахо, я сейчас… Я Алику позвоню, он за вами приедет…

– Ах, тут еще и Алик есть? Вот и хорошо, пусть едет! Я сейчас в милицию… – никак не могла уняться мама.

Катя слышала через одеяло, как тяжело она справлялась с гневливым дыханием, даже фразу до конца проговорить не смогла.

– Да отстаньте вы со своей милицией, женщина, – вдруг тихо, но довольно злобно произнесла Сонька. – Как вы понять не можете, что это не те люди, которых можно схватить за шкварник и потащить в милицию. Давайте валите отсюда подобру-поздорову, пока сами в милиции не оказались. И чем быстрее, тем лучше. Мой вам совет.

– Одежду мне дайте, наконец! – снова прорычал Вахо так, что Сонька лишь ойкнула испуганно и зашелестела полами халатика. Наверное, за одеждой рванула.

Наверное, и мама что-то услышала в его начальственном рыке для себя не очень хорошее. Катя почувствовала через одеяло, как ее ладонь жестко опустилась ей на живот, отчего его тут же свело неприятной судорогой.

– Ладно. Мне все понятно, – произнесла она устало и непривычно покладисто, – вставай, Екатерина, собирайся. Домой поедем. Надо же… Вот уж не думала, что ты… Ладно, вставай. Внизу отец в машине ждет. Где твои вещи?

Что происходило дальше, Катя почти уже и не помнила. Образовалась в голове и в теле странная тупая вялость, как при высокой температуре. Когда видишь картинку, а смысл ее до тебя не доходит. Когда весь организм немеет и от всего кричащего и кругом происходящего равнодушием самосохраняется. Вот и она – равнодушно встала, равнодушно оделась. Под присмотром мамы начала собирать вещи в чемодан. Хорошо, Сонька догадалась Вахо на кухню увести. Хотя какая теперь уж разница… Все равно теперь.

Потом они вместе с мамой с трудом застегивали молнию на чемодане. Молчали, пыхтели. Мама навалилась на него всем туловом, и молния ничего, поддалась. Распрямившись и смахнув капельки пота с мокрого от стараний лица, мама с нарочитым грохотом покатила чемодан по дубовому ламинату. Зачем-то еще и в спину ее подтолкнула, будто уничтожая попытку к сопротивлению. Опять же – молча.

Уже от двери Катя оглянулась, поймала взгляд выглянувшей из кухни Соньки – она там, по всей видимости, начальственного гостя кофе отпаивала. Никакого сожаления на Сонькином лице по поводу их бесславного расставания не было. Лишь взгляд поймал последний жест – Сонька выразительно покрутила пальцем у виска, мотнув подбородком в мамину спину.

В лифте ехали молча. Выйдя из подъезда, Катя сразу увидела отцовский голубенький жигуленок. Отец открыл дверцу, выскочил из машины, радостно заулыбался ей навстречу, но тут же и сник, почуяв по виду мамы недоброе, засуетился с чемоданом, укладывая его в багажник.

– Постой… А где твоя синяя куртка? – вдруг озадаченно спросила мама, прежде чем сесть рядом с отцом на переднее сиденье.

– Забыла – там, в шкафу, в прихожей… – вяло махнула рукой Катя. – Да бог с ней, с курткой, мам…

– Как это – бог с ней? Она, между прочим, денег стоит!

– Хорошо. Я сейчас принесу, – покорно развернулась в сторону Сонькиного подъезда Катя.

– Нет! Садись в машину! Я сама принесу!

Проводив квадратную материнскую спину глазами, Катя плюхнулась на заднее сиденье, захлопнула дверцу. Отец обернулся к ней озабоченно:

– А что произошло-то, Кать?

– Да ничего, пап. Ничего особенного не произошло. Ты лучше скажи: откуда вы здесь взялись?

– Так это… Мама тебе вчера звонила весь вечер, а ты никак трубку не брала. Она переволновалась, ночь не спала… А как только рассвело, она меня разбудила и говорит – ехать надо! Сердце, говорит, беду чувствует. Ну, мы и приехали… А в общежитии твоем сказали, что ты давно съехала. Ну, мы тогда в институт, в деканат, мама переполошила там всех… Начали твоим бывшим однокурсникам звонить, и девочка какая-то назвала этот адрес. Вроде того, что ты давно уже здесь обитаешь. Зачем ты врала-то, Кать? Мама, она ж переживает за тебя…

– Ладно, пап. Тихо, вон она уже идет. С моей синей курткой. Заводись, поехали.

Всю дорогу до Егорьевска ехали молча. Лишь один раз мама обернулась к ней, окатила недолгим взглядом. И непонятно было, чего в этом взгляде больше – презрения или озабоченности ее судьбой. А может, всего было поровну. По крайней мере, других компонентов уж точно не было.

– Ой, Катька… Привет… Тебя чего, мама домой притащила, что ли?

Потянувшись, Милка села на кровати, по-детски протерла глаза. У нее все жесты были немного детскими, хотя давно бы уж повзрослеть пора. Никак не тянула Милка на старшую сестру, даже выглядела как девочка-подросток. Вернее, как хулиган-подросток. Маленькая, невразумительно для своих двадцати восьми лет щупленькая, белобрысая, лицо в мелких конопушках. Но, надо сказать, конопушки ее совсем не портили. Наоборот, очаровывали. Только почему-то не находилось среди очарованных Милкиными конопушками особей мужского пола ни одного подходящего для серьезных отношений. По крайней мере, так мама всегда считала. Потому что всякие там рокеры и байкеры не в счет. Потому что в Милкины двадцать восемь давно уже пора обзавестись приличным мужем, домом и детьми и не позорить семью затянувшимся несерьезным девичеством.

– Привет, сеструха. Вставай, хватит дрыхнуть, – устало плюхнулась на стоящую у другой стенки кровать Катя. – Поговори хоть ты со мной, поддержи как-то. Иначе я реветь начну. Истекать слезами собственного ничтожества.

– А что случилось, Кать?

– Ой, лучше не спрашивай…

– Ну вот! А сама просишь – поговори!

– Да я в том смысле, что нормально поговори… Как человек с человеком…

– На посторонние темы, что ли?

– Ага. Давай на посторонние. Расскажи мне, какие у вас тут новости. Замуж не вышла?

– Ой, Кать, лучше не спрашивай! А то я тоже реветь начну. От ощущения, как ты говоришь, собственного ничтожества.

– А что случилось, Милк?

– Да наша правильная мамочка тут мне такое устроила… Фу, даже вспоминать тошно! Ты даже не представляешь, как она… Что она…

Фыркнув, Милка резво соскочила с кровати и, прикусив губу, начала вдруг озираться по комнате. Потом, хлопнув себя по лбу, присела на корточки, выудила из-под прикроватного коврика сплющенную пачку сигарет, воровато оглянулась на дверь, спросила шепотом:

– Ты не знаешь, она сейчас где? На кухне?

– Нет… По-моему, спать ушла.

– Кать, я тебя прошу… Постой у двери, а? Посторожи, а я в окно покурю.

– Ладно. Кури.

Прислонившись спиной к двери, она некоторое время наблюдала молча, как Милка делает первые жадные затяжки, потом произнесла удивленно и грустно:

– Надо же, как это мама до сих пор тебя на куреве не поймала?

– Да уж… – обернулась от окна Милка. – Представляешь, как со стороны смешно смотрится – бабе двадцать восемь лет стукнуло, а она до сих пор от матери сигареты под коврики прячет.

– Да. Было бы смешно, если б не было так грустно. Ну скажи, почему у нас нет никакой способности к сопротивлению? Вообще никакой?

– Хм… Я, что ли, должна тебе это объяснять? Ты же у нас теперь психолог с высшим образованием, вот и найди объяснения!

– Да какие там, на фиг, объяснения… – уныло махнула рукой Катя. – Если с детства только и делаешь, что боишься сделать что-нибудь не так…

– Ага. И прибавь к этому еще и тотальный контроль и слежку. Я даже сигареты в сумке носить не могу, потому что совершенно точно знаю: она в моей сумке при каждом удобном случае втихаря шарит. И в мобильнике – тоже. Это притом, повторяю, что мне двадцать восемь лет! А со Стасом как вышло – это уж вообще ни в какие ворота… Я еще и загулять с ним толком не успела, а она уже все про него знала – кто родители, чем занимается, сколько денег зарабатывает… Вот скажи – откуда?

– Так. С этого места поподробнее. Что у нас за Стас? Вроде в прошлый мой приезд никакого Стаса на горизонте не наблюдалось.

– Еще бы! Конечно, не наблюдалось. Потому что я не спешила про него никому рассказывать. Зная нашу прыткую мамочку…

– Что, тайная любовь, да? И кто он, этот Стас?

– Кто, кто! Парень мой, вот кто. Бойфренд. Вернее, я хотела, чтобы так было. А теперь он стараниями мамы – мой жених. На полном серьезе. Представляешь?

– Нет. Не представляю. А что, прямо и свадьба будет?

– Да, будет!

– Опа… А я все думала-гадала, о каких таких новостях мне мама по телефону толкует…

– Ну, вот теперь знаешь. Что, легче стало?

– А чего ты психуешь-то? Не любишь его, что ли?

– Да в том-то и дело, что не знаю я! Люблю, не люблю… Люблю, наверное! Не в этом дело. Понимаешь, мы просто хотели для начала вместе пожить… Проверить себя. Ну, как все сейчас делают. Снять квартиру и пожить… А мама… Она такой скандал закатила, я прямо вспоминать не могу! Взяла и к родителям его приперлась, пугать начала…

– Чем пугать? Ты вроде как совершеннолетняя, и даже более того!

– Вот именно – более того. А только у Стаса, понимаешь ли, родители магазинчик свой держат, и она им намекнула, что все гигиенические сертификаты через ее руки проходят. Так что в случае чего… В общем, они после ее ухода родненького сыночка к стенке приперли. А неделю назад свататься приходили, честь по чести. Катька, я же со стыда чуть не умерла! Ну вот скажи: можно такое простить, а? Я что, убогая, чтобы меня… таким образом замуж выдавать?

– Милк, а ты вообще, если честно, замуж за него хочешь?

– Да хочу, конечно, хочу… Но не таким же способом! Она ж не думает о том, что мне все это насильственное официальное замужество внапряг, ей вообще на мой напряг наплевать. Главное – цели достичь!

– Да уж… Признаки пассионария у нашей мамы явно присутствуют…

– Кого… признаки присутствуют?

– Пассионария. Ну, это личность такая, очень харизматическая, с большими амбициями. Для нее главное – флаг благих намерений впереди себя выкинуть. Скрыть за павлиньими амбициями свою банальную сущность. И все это на уровне бессознательного, понимаешь?

– Ух ты! Не зря ты в своем платном институте четыре года корячилась. Красиво говоришь, заслушаться можно. И про павлиньи амбиции, и про банальную сущность… Точнее про нашу мамочку и не скажешь! Я потом эти словечки получше выучу, ты мне их на листочке запиши. Классная феня, мне понравилась. Теперь понятно, для чего она эту дурацкую свадьбу придумала, с фиялками на моей бедной голове. Раз она этот, как его…

– Пассионарий.

– Во-во… В долги залезла, но решила и постановила, что непременно должна быть свадьба, с машинами, с лентами, со сборищем гостей. Образцово-показательная, чтобы семью не позорить. То бишь амбиции свои потешить. Нет, ты представляешь меня в белом платье с фиялками, а?

Вздохнув, Катя посмотрела ни Милку с жалостью. И вдруг почувствовала, как шевельнулось внутри что-то вроде завистливого раздражения к сестре – впрямь, чего ее жалеть-то? Подумаешь, свадьбу ей решили сыграть! Катастрофа прижизненная! Вот у нее теперь – действительно катастрофа. Это ее по-настоящему жалеть надо, а не Милку. Нет, в самом деле, сестра называется – только и трещит о своих собственных обидах на маму! А если вдуматься, кому о них Милке еще и потрещать-то? Наверняка – некому. Потому что ей тоже – стыдно. Наверное, их сестринская дружба на этом обстоятельстве только и держится – чтобы обиды на маму друг перед другом обнажать. Как это бывает, например, в рабочих коллективах – все объединяются в едином порыве дружбы против деспота-начальника. Так и они с Милкой объединились в порыве нелюбви к собственной матери. Топчутся обе на этом жалком пятачке, свою долю жалости друг от друга требуют. Фу, каким это кощунством звучит…

– Да ладно, Милка. Плюнь и перетерпи, – подавив внезапно возникшее внутри раздражение, улыбнулась Катя сестре, – зато замужней будешь, вроде как из-под ее контроля сбежишь.

– Ага, сбежишь от нее! Будешь бежать – в спину расстреляет! А перед расстрелом объяснит, что она все только от большой материнской заботы делает. Забота о детях – долг чести каждой порядочной матери. Вырастить, обучить, замуж пристроить, потом пожизненно контролировать. А любить и уважать – необязательно. Главное – долг честной жены и хорошей матери соблюсти. Чтобы люди не осудили. Она и отца потому от себя не отпускает…

– Не поняла… Куда не отпускает?

– Ах да, ты же не в курсе… Папа-то наш втихаря себе любовницу завел! Интересно, как это ему удалось? Похоже, она уже и беременная.

– Что… правда?!

– А чего ты так перепугалась? Ну, завел, и давно пора. Еще удивительно, как он столько лет нашу маму выдержал.

– Милка… Но это же… Этого же не может быть! Откуда ты взяла?

– Откуда, откуда! От верблюда! Я сама ночью слышала, как он жалобно у матери просился – отпусти, мол, меня, Асенька, отпусти… По-моему, плакал даже.

– А мама что?

– Догадайся с трех раз!

– Она… не отпустила?

– А то! Гордо так ему заявила, что никаких меж ними сексуальных отношений отныне быть не может. Так и сказала – «отныне». И что он сколько угодно может… Погоди, как это Мордюкова смешно говорила? Тайно посещать любовницу – во как! И что юридически их брак должен быть прозрачным для окружающих. Так и сказала, ей-богу, не вру, – прозрачным для окружающих! Чтобы детей не позорить, то бишь нас с тобой. Так и будем теперь жить – неопозоренные.

Пульнув окурком в открытое окно, Милка приноровилась было тут же прикурить и вторую сигарету, но вдруг трепыхнулась, обернулась пугливо, навострив ушки.

– Ты слышала? По-моему, дверь в спальню скрипнула…

– Да нет, тебе показалось. Кури.

– Кать… Ты выйди, проверь, а? Представляешь, какой тут яростный концерт будет, если она меня застукает?

– Тогда не кури.

– Так не могу, я же нервничаю! Не каждый день замуж выхожу.

– А свадьба когда?

– Через две недели. Мама в ЗАГСе договорилась, чтобы два месяца не ждать. Испугалась, наверное, что Стас передумает. Очень уж ей хочется материнский долг в отношении старшей дочери поскорее исполнить! Кать, ну выйди, проверь, чего там…

Вздохнув, Катя тихо выскользнула в коридор, на цыпочках прошла до двери гостиной. Все-таки неудобная у них квартира – самая обыкновенная панельная трешка с кухней-пеналом и среднего размера комнатенками, выстроенными кряду, как в общежитии. Гостиная, родительская спальня, детская. Да и обстановка замшелая какая-то. В гостиной – старая стенка, диван с креслами выстроились вдоль стены в шеренгу, цветастый ковер на полу. В углу, в декоративной кадке, огромная искусственная пальма – чей-то подарок на чей-то юбилей. Мамин, кажется.

Подойдя к дивану, она провела рукой по его велюровой, когда-то ярко-голубой, а теперь будто тронутой сединой обивке, задумчиво присела в кресло. В глаза бросилась большая семейная фотография, зажатая меж стекол стенки – мама, папа, они с Милкой маленькие еще, с бантами на макушке. Все улыбаются напряженно в объектив, ждут, когда птичка вылетит. И отец тоже улыбается, а глаза все равно грустные. И очень пронзительные. Так улыбается человек, который должен улыбаться во что бы то ни стало и вопреки спрятанной в душе способности к сопротивлению. Интересно бы посмотреть, что там за любовница у него завелась…

От этой мысли стало совсем уж нехорошо. Нет, и впрямь, не надо, чтоб он уходил. Понятно, что ему тяжело жить с маминым характером, но все равно – не надо! Да и не впишется мама в роль отставной жены-брошенки. Такое и на минуту представить себе невозможно. И вообще – лучше не думать об этом…

Будто сбегая от пугающих мыслей, она быстро поднялась из кресла, подошла к окну, отдернула белую кипень портьеры. Ого, а за окном-то – дождь, что ли? Или ей кажется? Кусок улицы с хрущевскими промокшими пятиэтажками и булочной на углу тут же вплыл по-хозяйски в комнату, обволок ее пространство унылостью. Да, дождь. Как призрак. Они разные бывают, дожди. Бывают юные, короткие и веселые, бывают шумные и обстоятельные, а этот – сутулый брюзга-призрак. Дождь города Егорьевска. Даже прохожие идут без зонтиков, просто подняв воротники и втянув головы в плечи. Очень мало прохожих. Сегодня же суббота. Спят все. А завтра – воскресенье. А потом – понедельник. И в окне – только кусок улицы с пятиэтажкой и булочной на углу. Тоска…