Отношения между Гришей и Настей после его приезда из Москвы налаживались с пробуксовкой. Сначала объединяли только дети, да домашние заботы, тем более что жизнь в эти годы была тяжелой, полуголодной. Продуктов, что выдавали по карточкам, на семью не хватало. Выручало, как всегда, Гришино ремесло. Шил, бывало, и за мешок лука или картошки, и за другие продукты – это уж как сторгуется.

Умом Настя понимала, что надо как-то простить его и забыть все прошлое, начать жизнь заново, с чистого листа. Намыкалась с детьми за те три года, что Григорий жил в Москве, сполна. Да и стыда полной чашей хлебнула: вдова не вдова, а так брошенка. Каждый норовит обидеть, а заступиться некому. Хоть и старалась не давать себя в обиду, и сердцем жесточала, но за спиной не раз слышала обидные пересуды: «От хорошей бабы мужик не сбежит», «Знать было за что, раз бросил, и даже дети не остановили»… И ведь не станешь каждому объяснять, да что-то доказывать. И платок на каждый роток не накинешь. Так и жила, стиснув зубы. И в хозяйстве без мужика нелегко. Все на одних плечах. Хорошо, еще квартирант Володя сочувствующий попался. Но и его лишний раз о чем-то просить и совестно было, и мал еще для мужицких дел. Да, с какой стороны не посмотри, неладно в семье без мужика.

Понимать-то она это все понимала, только в жизни все получалось по-другому. Никак не хотела отступать от сердца обида, как бы Гриша не старался. И только года через три эта боль начала понемногу отпускать, когда уже Настя научилась по-новому воспринимать мужа – как еще одного и самого непутевого своего ребенка. Если раньше она стеснялась делать замечания Грише по поводу его клиенток, а если и делала, то очень деликатно, то теперь, заметив, как Гришка на примерках оглаживает и охлопывает особо молодых и симпатичных клиенток, да еще и усмехается при этом лукаво: «А тут не жмет? А тут не давит?», уже нисколько не стеснялась:

– БуханОв давно не получал? – грозной тучей надвигалась она на мужа после того как раскрасневшаяся клиентка уходила.

– За что, Настенька? – делал невинный вид Гриша.

– Видела я, как ты то за грудь, то за талию, а то и того хуже… цапАешь!

– Да что ты, Настенька! Это у меня просто руки от иголки занемели, соскользнули нечаянно…

И ведь нередко и вправду получал этих самых буханОв, но совсем не сердился на жену, обращая все это в шутку.

Вообще Гриша был человеком контрастов. Он не просто любил, а, если послушать его, то боготворил свою Настеньку, и семья для него была чем-то святым. Но это совсем не мешало ему при любом удобном случае поволочиться за дамами, или хотя бы просто поцеловать им ручки. Любил женщин, как болезненно и неотступно некоторые любят сладкое, щедр был на красноречивые комплименты. Особую страсть Гришка испытывал к дамским ручкам. Уж если вдруг кто допускал его к ручке, то он не только каждый пальчик, но и локоток, и плечико старался облобызать, пользуясь удачным моментом. Казалось, остановить его невозможно. Но Настя, зная его слабость, бдительности не теряла. Словно невзначай, да и зайдет за чем-нибудь в комнату, где Гришка принимал клиенток. За таким мужиком глаз да глаз нужен. Ходок еще тот был! Но при этом уверял и, наверное, искренне так и считал, что верен своей Насте, как преданный пес.

Он и в будничной жизни был человеком контрастов. Совершенно неприхотливый в еде, иногда мог целыми днями не есть, или перехватить что-нибудь на бегу, не придавая никакого значения тому, что он ест. Зато утреннее чаепитие превращал в неизменный ритуал. Для такого мероприятия Гриша каждое утро стелил специальную – нарядную салфетку-рушник, неторопливо расставлял, без конца меняя местами свою любимую чашку, сахарницу, ложечку, щипцы для сахара, ситечко, словно настраивал неведомый музыкальный инструмент или готовился писать с этого набора натюрморт. Потом обязательно сам, даже если Настя уже и встала, заваривал чай по своему вкусу. Обязательно черный и крепкий, и только после этого мог часами, умиротворенный, как в нирване, наслаждаться чаепитием. Пил обязательно вприкуску с кусочками комкового сахара, а после еще с полчаса сидел и щипчиками колол его на маленькие кусочки, приготавливая для следующего чаепития. Эта была непременная утренняя процедура, и тут уже никто и ничто не должны были его беспокоить.

Было удивительно и то, как в одном человеке могла уживаться бьющая ключом неуемная энергия и способность часами терпеливо корпеть над каждым стежком, добиваясь, чтобы они были как близнецы-братья, что по величине, что по направлению. Чтобы ни один из них не смотрел в сторону, или был меньше или больше собрата. Хоть линейкой промеривай. Словно и правда кто-то будет этим заниматься. Зато вечерами он брал свою неразлучную мандолину, и дома начинался безудержный веселый гвалт: Гриша пел частушки, иногда даже немного скабрезные, зажигательные кубанские песни. Дети радостно выплясывали под это немудреное пение, и он вместе с ними, выделывая уморительные коленца. Иногда пускался и вприсядку, вызывая хохот до колик, словно выплескивал из себя всю застоявшуюся за день энергию.

А вот Настя за эти годы заметно изменилась. Жизнь сурово побила ее, разбив все ее прежние романтические идеалы. Она, если можно так сказать, преждевременно помудрела. Стала строже, даже где-то суровее, безропотно приняв бразды правления семьей в свои руки, и на все что происходило вокруг нее, смотрела теперь излишне трезво, иногда даже цинично. Мужа она теперь воспринимала, как свой крест, который предопределено ей нести до конца жизни. На все его «шалости» и мимолетные увлечения она смотрела со снисходительной усмешкой, как мать смотрит на проказы любимого ребенка. Она уже поняла, что Гришкин неистовый нрав невозможно усмирить, как невозможно посадить ветер на цепь, но требовала от него лишь одного: чтобы он всегда был примерным отцом для детей.

Одевалась Настя теперь скромнее, чем в Ялте – не позволяли средства, но и теперь, как и прежде, несла себя, коронованная косой соломенного цвета, с царственным достоинством. По правде ей было чем гордиться. И не только сохранившейся внешностью и статью. За «Настиными пирожками» в наркоматовскую столовую, как она теперь называлась, несмотря на карточную систему, всегда толпился народ.

И как же хотелось Насте, чтобы Нюся посмотрела на ее детей, на квартиру, как они ладно обустроились, на сам город. Конечно, Сталинабад – это не Ялта, и даже не Кропоткин, но все же город, обещающий стать со временем не хуже других столичных городов.

А город, действительно, хорошел день ото дня. Родившийся при Советской власти на перепутье горных тропинок из кишлака, куда по понедельникам со всех окрестных кишлаков народ съезжался на базар, он постепенно превращался в настоящий город. Созданный в 1924 году городской исполком сразу же приступил к созданию «кишлака наркоматов», как шутливо называли тогда будущую столицу республики жители, потому что через считанные месяцы их стало больше, чем оставшихся после Гражданской войны частных строений. Теперь уже никто не может проверить достоверность информации, но бытовало такое мнение, что в декабре 1925 года дюшамбинцами могли называть себя всего 283 человека. Но ровно через год население Дюшамбе насчитывало уже 6 тысяч человек.

К тому времени, когда Шепелевы перебрались сюда из Ялты, город уже носил гордое имя вождя и отца всех народов – Сталинабад, и население выросло в разы. В 39 году город насчитывал уже 82 тысячи человек. Город рос как любимое дитя в семье – стремительно и неприметно. Казалось, что пустырей, застроенных всего-то год назад, никогда и не было. И глядя на новые зеленеющие улицы и районы, уже с трудом вспоминалось, что же было на этом месте.

Новая, советская власть, как ни тяжело шло ее становление, в отличие от царской, у которой была одна забота – собирать налоги с окраин, заботилась о народе, благоустраивала не только центральную часть, но и окраины. Сталинабад, еще небольшой по количеству населения, но очень уютный и доброжелательный, расцветал на глазах старожилов, к которым уже вполне можно было отнести и Шепелевых. Дома и улицы, зеленея высаженными скверами и деревьями вдоль дорог, как единственное спасение от зноя, росли как грибы, все дальше и дальше в прошлое оттесняя глинобитные кибитки с высокими глухими заборами – дувалами. Вдоль дорог и по дворам протянулись километры арыков, журчащих спасительной водой. В них с утра до позднего вечера, плескалась детвора, не глядя на национальности. Жарко было всем без разбору.

Вообще в Сталинабаде была какая-то своя, особенная аура. Здесь, кроме коренного населения, собралось удивительное сообщество людей. В Сталинабаде находили приют люди разных национальностей и вероисповеданий, в большинстве своем бежавших на окраину страны кто от раскулачивания, кто от голода, кто от лютости властей, кто в поисках лучшей жизни. Здесь никто и никогда не выпытывал у человека, по какой причине он оказался в такой глуши. Если захочет – расскажет сам. Пусть здесь и жили по законам огромной страны, но сознание того, что она, эта страна, где-то там, очень и очень далеко, за горами, создавало иллюзию свободы, обособленности и недосягаемости. И эта иллюзия порождала особый дух товарищества и взаимоподдержки. Все приезжие здесь помимо своей воли становились одной национальности. Местное население всех приезжих называло «урус» – русский. Да, к слову сказать, и местного населения в те времена было меньше, чем приезжих. Они составляли всего десятую часть жителей. И все, кто приехал, для них были русские. Это было уважительное обращение, потому что русские несли с собой новую жизнь, новую культуру. Они строили дороги, города, фабрики и заводы, проводили свет, учили детей. В Сталинабаде уже стали открываться институты. В 39-ом открылся Медицинский, а чуть позже и педагогический. Город превращался хоть и в небольшой, но по-настоящему столичный город.

Незаметно уходили в прошлое паранджи, как пережитки прошлого, а с ними и дикие средневековые обычаи. Женщины постепенно становились полноправными членами советского общества. На бытовом уровне: на работе, на базаре, в больницах и во дворах шла медленная, никем не навязанная ассимиляция языков и обычаев. И как-то незаметно, само собой прижилось, что русская ребятня привычно угощались сумаляком – лакомством из проросшей пшеницы, которую женщины варили