Люди недобрые – добрые люди,
мы перед Богом, словно на блюде.
Кажется нам, будто спрятались мы
сами в себе или в области тьмы,
и затерялись во вражеском стане.
Только луч света и там нас достанет.
Высветит жизни греховную повесть
тоненький луч под названием – совесть.
Мне поручают, а я не согласна,
и критикую, пусть даже негласно.
Дело то, в общем, всего на пятак,
но всё не эдак и всё мне не так.
Грозный начальник мне в ухо гундосит:
«Сердце скрепи ты и сделай, как просят!
А не исполнишь, то я буду бит!».
Сердце скрепила, но сердце скрипит.
Прощальный поцелуй…
Последний снег зимы
скользнул по волосам,
как флёр фаты невесты.
А кто же под фатой?
Весна! И рады мы —
дожили до неё.
Что дальше – неизвестно.
Утро. Чуть глаза приоткрываю —
солнышко, сползая по стене,
песнь поёт. Та песня зоревая
началась, скорей всего, во сне.
Хорошо проснуться без тревоги,
потянуться, (хрустнул весь скелет),
только опасаюсь встать на ноги —
ведь они совсем не держат. Нет!
Ну, и ладно, полежу сначала,
радуясь, что новый день настал,
что вчера я книжку закачала
новую в «волшебный свой кристалл».
А ещё ОЗОН привёз игрушки.
Вы не смейтесь, закупила впрок,
всё, что к лету нужно для старушки:
семена, лопату, мастерок.
Всё! Встаю со стоном, со слезами,
но креплюсь, ведь расхожусь потом.
Кое-как по стеночке сползаю
за весёлым солнечным пятном.
А оно уже по полу скачет,
чтобы мне не разгибаться вновь.
Солнышко поёт, а это значит,
что у нас с ним старая любовь.
Облаков потемнели спины,
непогодой грозя сырой.
Перелётные серафимы
потянулись с Земли домой.
Улетают, взвалив на плечи
воз молитв, покаяний груз.
Им другие летят навстречу,
их на смену шлёт Иисус
исправлять все грехи-пороки,
душ гноище палить огнём,
очищать, приближая сроки
жизни новой, и петь о Нём.
Свят, свят, свят, Господь», —
так взывают
серафимы – любви купель.
Лик свой крыльями закрывая,
пламенеет Иехоэль.
Имя Бога один он знает,
а другие не знают, нет.
Даже близким не открывает
ангел этот большой секрет.
У верховного серафима
враг – преступный Левиофан.
Силы выси неизъяснимы,
вновь летят от Престола к нам.
Там, где пальмы, апельсины,
где всегда тепло, уют,
небеса и воды сини,
там смеются и поют.
А у нас и смех сквозь слезы,
и в смешных частушках – яд.
И плакучие березы
по родной Руси стоят.
И любя, и сострадая,
сердце плачет и скорбит.
Не нужны мне пальмы рая,
если там не русский быт.
1
стал он грязной, подзаборной лужей.
Вместо ожидаемой грозы
снег пошёл, такой нелепый, майский.
Словно крылья легкой стрекозы,
трепетал он, оттеняя краски
гиацинтов нежно-голубых,
розовых, сиреневых, лиловых.
О зиме родимой позабыв,
снег шалел от впечатлений новых.
«Посмотрите, как прекрасны вы
на моём неотразимом фоне», —
он шептал цветам, но те, увы,
в ужасе дрожали поневоле.
Майский день такой не принял дар
и, помёрзнув по вине пришельца,
выкатил горячий солнца шар.
Улеглась незваная метелица.
Зашептались травы и цветы,
отошли от ледяного страха.
Май, чудак, кого приветил ты?
Чуть твои труды не стали прахом.
Снег – беглец в чужую сторону
понял – никому он здесь не нужен,
не украсил серебром весну,
2
Утром холод, во, дела!
Я в интимнейшем уборе
к нашей бочке подошла,
что на даче вместо моря,
и водичку нам даёт
к утреннему омовенью.
Стукнулась рука о лёд,
замерла я на мгновенье.
Ледяной взяла кружок…
Как на солнце он блистает,
будто кто его зажёг.
Засветился и не тает.
Крепок, словно щит, и, вот,
я его на радость людям
примостила у ворот —
маяком он вечным будет.
До чего же он красив,
бриллиантами украшен.
Пусть горит, неугасим
лучик света в царстве нашем.
Я вокруг все ох, да ах!
Видя обожанье это,
начал таять он в руках:
всё-таки начало лета.
Я запарила веник берёзовый
для тебя, мой дружок окаянный.
Только в баню куда нетверёзовый…
нетверёзый, верней, в общем, пьяный!?
Он качается, будто бы лодочка,
всё равно ему, если всё кружится,
что залезть на полок после стопочки,
что на крышу, что на супружницу.
И всё мучаюсь, упрекаю я,
ведь не глупая, не уродка я:
«Погоди ужо, неприкаянный,
отхожу тебя сковородкою!».
Затопила я баньку по-белому,
дух берёзовый на семь вёрст вокруг…
Что б сказала я, что бы сделала,
если б ты ещё был со мной, мой друг?
Какую чушь диктуют небеса:
Про мужа алкоголика, про баню.
Всю ночь мне не дают сомкнуть глаза,
всё барабанят в уши, барабанят.
Какой убогий невысокий слог,
поток словесный непрерывно льётся,
его никто остановит не смог,
неведомо, откуда что берётся.
Простая мудрость – это мой кумир,
а чепухе моей, прошу, не верьте.
И дайте мысль глобальную, как мир,
об истине, о жизни и о смерти,
о жертве, о любви и о войне,
чтоб знала – каждой строчкой душу раню…
А я всё про себя, да о себе,
про мужа алкоголика, про баню.
___
Я вернулась домой,
где иконы в углу
и свечи оплывающий воск.
Здесь и радость и боль
превратились в золу,
обтрепался изысканный лоск.
Пусть на всём этом тлен
и забвения пыль,
новизну не взяла я с собой.
Здесь, я думала, плен,
неприглядная быль.
Оказалось, то было судьбой.
Я вернулась домой
с перемётной сумой,
позади города, поезда.
Здесь далёкой весной
крест оставила свой.
Я за ним и вернулась сюда.
Часы идут натужно, тяжело,
наверное, подсели батарейки.
Часов песочных время отошло,
и ходиков сошла на нет семейка.
Пружинные часы уже не так,
нам кажется, показывают время.
Но всё звучит знакомое: «Тик – так!».
Идут часы, судьбу шагами меря.
Мне всё едино: гири на часах
иль нано технологии, что круто.
Чтоб в этой жизни не попасть впросак,
пусть правильно считают нам минуты.
И всё! Совсем не важен внешний вид,
и сколько лет хранителям мгновений,
из коих век наш быстротечный свит…
Считают пусть без спешки и без лени.
Каждый год толстею и толстею
в разных, понимаешь ли, местах.
Стал живот, как у того Хотея,
ноги вижу в зеркале, привстав.
Да и что смотреть на это чудо!?
Хорошо, не вижу со спины
я свою фигуру – эту груду
мяса, жира. Кости не видны.
Может, нет уже их в этом теле?
И суставов нет уже давно,
ведь они не гнутся, в самом деле,
мышцы ощущать мне не дано.
А во сне хожу я и летаю,
эдакий прекрасный аватар,
помоложе, кажется, годами,
да и спутник мой во сне не стар.
А во мне молотобоец бравый,
как на том плакате по цепям,
неритмично, но вполне исправно
бьёт по рёбрам, лупит по вискам.
Враг силён, но с юным аватаром
мне не страшен, нападает пусть!
Бьёт набат – сто пятьдесят ударов…
Оказалось, это просто пульс.
Дни пролетают мимо,
всё суета сует.
О, Господи, помилуй,
что не несу я свет.
В миру живу над бездною,
и только по утрам,
как в царствие небесное,
вхожу в знакомый храм.
Старушкам улыбаюсь,
ровесницам моим,
на деток умиляюсь —
всё интересно им.
И юная девица
мне услаждает взгляд —
как юбка в пол струится,
как легок светлый плат!
Цыганская семейка
разбила здесь свой стан.
И юноша в наклейках,
как лётный чемодан.
И мне совсем не важно,
кто грешен здесь и в чём…
Перед причастьем страшно,
что опалит огнём.
Колеблют тихо свечи
Лик, что в душе живёт.
И нов всегда и вечен
воскресный образ тот.
Тянусь к нему губами —
светлеет в голове.
Над царскими вратами
две буквы: Х и В.
Любовь и смерть от века и до века
Едины. В жизнь соединяют дни.
Ларец сокровищ – сердце человека,
не все ещё растрачены они.
Есть память у воды
На берегу притихшего пруда,
спелёнутого стеблями кувшинок,
сижу, а неподвижная вода
хранит триумф побед и боль ошибок.
Ей эта память вечная дана,
чтоб сохранить истории моменты,
и старый пруд, наверное, до дна
наполнен ими.
Рифмы и сюжеты
здесь можно черпать.
Посиди в тиши
со мною рядом, и услышишь сказки
а были. Не зевай, пиши, пиши,
додумывай, порой сгущая краски.
Есть память у воды, – сказали мне, —
в ней факты, судьбы, байки иже с ними.
И где-то там Алёнушка на дне,
и ключик золотой и Берегини.
У прощёного воскресения
упрощённое поведение:
знай, проси у людей прощение,
получай и ставь угощение.
Вы простите меня, люди добрые,
что бываю недоброй, вздорною,
и ношусь со своими бедами:
и больная-то я и бедная.
Люди добрые, всех хочу простить!
А недобрые? Как же с ними быть?
Всё ли можно простить сердечно?
Будет жечь предательство вечно.
Злоба чёрная окружила нас,
не могу простить даже в этот час.
Не простит ведь Господь Денницу,
даже если он повинится.
Для тебя ромашки рву
я без устали и лени.
Вступишь в мягкую траву —
обовьёт она колени.
У ромашки свой секрет,
на любой вопрос ответит,
может, «Да», а, может, «Нет»…
Лепестки развеет ветер.
Ты возьми букет, дружок,
всё он скажет, не обманет:
та смеётся, эта лжёт,
эта бросит, та поманит.
Зов ромашковой Руси
к той ведёт, что приголубит.
Про меня цветок спроси,
он тебе ответит: «Любит».
Я перед смертью трушу.
Она придёт за мной
и с корнем вырвет душу,
как будто зуб больной.
Как ни придёт – всё рано,
но не прогонишь смерть.
Недолго будет рана
в земной судьбе болеть.
Утро мирное, солнце, счастье…
может, будет ещё потом.
Села бабочка на запястье,
кожу трогает хоботком.
Напряглось почему-то тело,
охватило его огнём.
Чья душа ко мне прилетела
с поля боя сказать о нём?
О земле, что вставала дыбом
после взрывов ракет и мин,
и о том, как закрыло дымом
свет, который бойцу был мил.
Чтобы я и мои соседки,
от смертельных боёв вдали,
не интриги, сойдясь, а сетки
маскировочные плели.
Чем могу я помочь, старушка?!
За живых небеса молить
и безвестной душе на ушко
благодарности говорить:
«и за мужество, и за силу,
и что воин твой был удал,
О проекте
О подписке