Цитаты из книги «Сезон отравленных плодов»

есть я во мне есть стыд гнев вина вино и соль и яд десятков поколений и одиночество и то что не сбылось и смех уже без радужной пыльцы и швы под ними лесной мед цветение обид купаж боли чтобы смаковать и спирт им промывали раны и кости которые хрустят срастаются под новыми углами удобными для многих пригодными для жизни     есть я во мне есть стыд гнев вина вино и соль и яд десятков поколений

Она берет паузу, всматривается вглубь себя, ищет ответ – действительно ли ей хочется новой дозы комплиментов, оскорблений, обвинений, жалоб и вины, – яда, который Амин закапывает Жене в каждые глаз и ухо, ровно столько, чтобы обездвижить, чтобы смело продолжать пить ее время, жрать нервы, потому что Женя, как и остальные, будет молчать (ведь хорошие девочки молчат о таких вещах, ведь жаловаться стыдно, и сплетни распускать нехорошо, лучше терпеть). Втянуться на мазохистский круг, тот же, с теми же приколами, снова разогнать эмоциональные крылатые качели.

город неуютен, делает подножки ступенями и выбившейся из тротуара плиткой, неодобрительно следит фарами машин, сдувает ветром прочь.

Происходило что-то неправильное, пространство кривилось, Илья это чувствовал всем телом.

Уже в аэропорту ей дозванивается Амин, но Женя сбрасывает входящий и выключает телефон. Не дает той неудобной, полной страхов жизни себя догнать и ухватить. На что она тратила время, чего ждала? Она вдруг поняла, как соскучилась по Москве, по шуму, толкотне, пыли и влажному подвальному запаху на Кольцевой линии метро. Раньше она думала, что смена мест и людей вытаскивает из промозглой мути, которая сгущалась вокруг. Теперь же муть рассеялась сама.

В дом Женя не заходит. Она боится, что увиденное перекроет теплую, пахнущую вареньем и шарлоткой кухню, детскую с лакированным, еще советским шкафом, который внутри пах сыростью и старыми газетами, второй этаж, душный от поднявшегося и наполнившего его тепла, с изрисованными обоями, с белой бумажной лентой на оконных щелях, с шишками на подоконнике.

о тихой окоченевшей квартире, в которой Женя узнаёт все свои квартиры, арендованные во Владивостоке, Екатеринбурге, Воронеже и Москве.

Бабушка скончалась засушливым и жарким летом две тысячи десятого. Воздух был седой от дыма – в шатурских лесах горели торфяные болота, по соснам шел верховой огонь. Женя видела по телевизору, как люди ходят в белом молоке, как пожарные тушат пожар с вертолетов, но бесполезно: сгорали целые деревни, вмиг.

Илья держит Женю бережно, и Жене от этого спокойно и тепло, как под одеялом в детстве. Илья даже пахнет как детство: песком, потом, засохшими болячками на локтях. Сосиской, которую они с Женей только что съели на двоих. Мылом, которым они намыливали друг друга в душе утром.

Они вновь образовывают цельную неразрывную систему, выталкивают остальных за ее пределы, не подойти, не вклиниться. Зачем он ей? Зачем он Жене, этот идиот, предатель, который струсил, бросил, не отговорил от аборта, женился на другой и – какой садизм – пригласил на свою свадьбу. Даше все так же хочется обнять ее. И попросить прощения, но поздно. Горечь разъедает нутро, так тошно вдруг становится. Даша наливает водки, прижигает себя изнутри. Карусель разгоняется, теплоход кружится, и Даша дышит глубоко, ждет, когда отпустит.