Хе-хе-хе-хе, я слишком им восхищался, чтобы отравлять его. Я просто плюнул на соседний столб, – идиотски хихикая, потряс четвертинкой и через полминуты уже погружался в Яузский туман…

30 декабря

Да, да! Войдите! Тьфу, ччерт, какая идиотская скромность…

Ну, так как же, Вл. Бр.? Вы отказываетесь? А у вас это, между прочим, так неподражаемо: «…На-а-а зем-ле-е-э-э ве-эсь род…»

А мнения все-таки бросьте, пожалуйста… И «женскую душу», и «женскую натуру» – тоже бросьте… Да и возлагать на меня не стоит…

Другое дело – он!.. Он – исключительность, квинтэссенция благородства… Кстати – «lupus in…» и в зеленых пятнах! Ах, милый papan!

О! На вас жилет… и вы благоухаете! Фу, как противно же от вас пахнет… Да уйдите же! Уйдите! Слышите? Я не хочу вас! Не хочу!.. Мне противно на вас смотреть, papan!..

О боже мой! Сколько же можно блевать! И это – после двух крохотных винегретов! Что? Трех?.. Да бросьте вы, не морочьте мне голову… Как сейчас помню, вы проглотили два винегрета – и угрожали ножом взвизгивающей maman… Хе-хе-хе…

А я-таки был зачарован вашей позой… вы так удачно отеллировали, рараn, и так прохладно матерились… А Юрикино зловещее «Так ее!» разливало едакий благоуханный трепет по моим нервам… Слышите ли?! – нервам!! Хе-хе…

А ведь у меня были крепкие нервы… Я еще не пытался романтизировать… Я был холоден, как… гм… как трупик ощипанного котенка…

Да, кстати, какого хуя я вам толкую о романтизме… Вы мне противны, катитесь к черту! Ах нет, извиняюсь, papan, спите с богом… Хи-хи-хи… Что-о?

Что вы сказали, Т. В.? Я?! Но, собственно говоря, их у меня никогда не было и мне попросту нечего растаптывать… Почему же странно? Ведь вы же сами в некоторой мере виноваты… Да! Да! Войдите!..

Заметьте, я говорю – «в некоторой мере» и никого не виню… Ведь даже Вл. Бридкин говорил, что мне приходится тяготиться своей нежностью…

Да входите же, еби вашу мать! А! Это вы! Стоило так долго стучаться! Хе-хе-хе, ну как, что новенького? Что?! Даже откровенничать! Ха-ха! Откровенничать! Обнажаться, значит… Ну, что ж – прреподнесем, препподнесем!

Совершенно одна! Хи-хи-хи-хи!.. Да, да, конечно, это до чрезвычайности трагедийно… Единственное – старушка-мать… И не издохла?.. Да нет же, я хотел спросить: «И вы очень ее любите?»… Да неужели?! И вы – не спились, не взрезали перси?.. Ну да, конечно, конечно, «единственное – старушка-мать» и больше никого, совершенно никого… И тем не менее – уйдите!..

Да нет же! Не на хуй!.. Просто – уйдите…

Да не глядите же на меня так! Чем я, собственно, провинился?.. Бросьте это, А. Г., серьезно вам советую – бросьте!.. Ведь мы же, в конце концов, вчера снова обменялись взаимными плевками и теперь, по меньшей мере на неделю, зарядились злобой… И у меня сегодня просто нет настроения торговать звериными инстинктами… Угу! Всего!

Да, да! А. Г., вас давно сняли с веревки?

…Как! Вас и не поднимали?! Ха-ха-ха! Вы только послушайте, – как она мило острит!.. Значит, вас серьезно не снимали?.. Ах да! Как я мог снова перепутать? Эй!..

Да нет, это я не вам… угу, до свиданья…

Эй! Лидия Александровна!.. Ну, как вы там? А? Хе-хе-ххе-хе-хе! Ах, ну дайте же, я паду ниц! Что? Как это так! – не стоит! Как будто бы я не падал шестнадцатого!..

Фу! Какие у вас ледяные ноги!.. И этот ебаный буран еще раскачивает их! Чччоррт побери, ведь ровно год назад и в такой же буран ОН здесь качался!.. И ваш покойный родитель тоже… ха-ха-ха… тоже! Ах, как вы плакали тогда, Лидия Александровна, как мило вы осыпали матом вселенную и неудачно имитировали сумасшедший бред… Хи-хи… Нет, не врите… Вы не были потрясены! Вы издевались, чччерт, вы хихикали!..

Да прекратите же, в конце концов, раскачиваться… Хоть после смерти-то ведите себя прилично и не шуршите передо мной ледяными прелестями… Я не горбун Землянкин! Хе-хе!.. Вот видите – вы даже можете хорошо меня понимать!.. Когда речь заходит об августовских испражнениях, вы непременно все понимаете…

Ах! Вы уже не сможете теперь испражняться так комфортабельно и так… непосредственно… А ведь он, смею вас заверить, трепетал от умиления… И я почти завидовал ему! Слышите ли? – завидовал!! Еще месяц – и я раболепствовал бы в высшей степени… Как вы были очаровательны тогда, тьфу!..

Вы мне позволите, конечно, еще раз прикоснуться губами… Да нет же! Что еще за буран! Вы – каменная глыба! Вы – лед! И тем не менее вы продолжаете гнуться! Какой же еще, к дьяволу, буран!

Ха-ха-ха, вы притворяетесь, что не слышите меня! Вы нагло щуритесь! Вы – прельщаете!.. Хе-хе… Пррельщаете!

А водка-то льется, Лидия Александровна! Льется…еби ее мать!.. щекочет трахею… сорок пять градусов! Хи-хи-хи-хи, сорок пять градусов!.. Шатены… хи-хи-хи… брюнэты… блондины… Триппер… гонор-рея… шанкр… сифилис… капруан… фильдекос… креп-жоржет… Их-хи-хи-хи-хи!.. А Юрик-то… помните… кххх – и все!.. Кххх! – И все!!! И северное сия-яние! Северное сия-а-ание!..

31 декабря

Все грустите!.. А ведь через шестьдесят – весна… Влажность, температура, настроение – все поползет выше… Расширятся семенники… Защекочет во влагалищах… Полюбите…

Не нужно отчаиваться…

11.30 вечера.

1 января

Совершенно ни одной?

И это – «Гастр.»!

Тьфу!

Опять – получасовое хождение и проникновение за стекла.

…Насилие трупов.

…Насилие новорожденных.

…Насилие статуй.

…Половое влечение к женским теням. Испражнениям. Блевоте.

…Извержение половых секретов в зияющие раны любимого тела.

…Просто насилие.

Стоп! – Справа еще один! Витрина не блещет. Но вторгнуться необходимо. Опять ни одной. Что, не было с утра? – Хх…

И на ответ плюну. Пойду.

…Три тысячи слов с Муз.

…Тысяча – с Мур.

…Пятьсот – с Мих. и членами комнаты.

…Двести – с остальным населением земного шара.

…Ежедневная средняя.

Но, в конце-то концов, вам их раньше привозили? Или виноват склад?

Даже никто не виноват!

Значит – я!

…Испускание слез и мочи.

…Первое символизирует эмоции.

…Второе – интеллект.

…Разница – в процентном содержании циановой кислоты.

…Голова и конечности. Юрий Новиков отдает предпочтение конечностям. Последние обеспечивают большую вероятность попадания в баскетбольную корзину.

…Жидкий стул. Понос. Запор. Юрий Романеев стыдится своей гениальности.

Не может быть!

Есть?!

– Без посуды?

– Без посуды.

– Двенадцать шестьдесят.

2 января

Фи, как все это опереттично!

«Венька, ну вот признайся, что ты все-таки меня любишь».

«Ну еще бы… Сидит этакая двадцатилетняя женщина, обтянула себя нижней рубашкой и домой не отпускает… Так конечно…»

«Дурак».

«…Так поневоле влюбишься… Ты бы еще вообще разделась и держала бы при себе еще 2 часа, так я бы и без напоминаний объяснился».

«Дурак».

«Бочка».

Все равно же – неделя разрушена.

И серым Ф. больше не представится возможности обвинить меня в sex арреа-ль-ности.

После второй половины марта.

1–3 января своеобразный финал.

Без ожидания следующей «второй половины».

И без оплакивания финала.

3 января

Вот видите – вам опять смешно.

Вы не верите, что можно вскармливать нарывом. А если бы вы имели счастье наблюдать, то убедились бы, что ЭТО даже достойно поощрения.

И сейчас я имею полное право смеяться над вами. Вы не видите, вы не внемлете моим гениальным догадкам – и не собираетесь раскаиваться.

А я созерцаю и раздраженно смиряюсь.

«Значит, так надо».

«Мало того – может быть, только потому-то грудь матери окружена ореолом святости и таинственности».

Ну, посудите сами, как это нелепо!

Я пытаюсь даже рассмеяться… И не могу. Меня непреодолимо тянет к ржанию – а я не УМЕЮ придать смеющегося вида своей физиономии…

Я сразу догадываюсь – мороз, бездарный мороз. Мороз сковывает мне лицо и превращает улыбку в идиотское искривление губ.

Я воспроизвожу мысленно фотографию последнего номера «Московской правды»… обмороженные и тем не менее улыбающиеся физиономии… Проклинаю мороз и разуверяюсь в правдивости социалистической прессы.

Дальнейшее необъяснимо.

Ребенок обнажает зубы, всего-навсего – крохотные желтые зубы… Обнажение ли, крохотность или желтизна – но меня раздражает… Я моментально делаю вывод: «Этому тельцу нужна вилка. И не просто вилка, а вилка, исторгнутая из баклажанной икры».

Ребенок мотает головой. Он не согласен. Он кичится своей разочарованностью и игнорирует мою гениальность. И эта гнойная…эта гнойная – торжествует!

Я вынужден вспылить!

Как она смеет… эта опьяненная сперматозоидами и извергнувшая из своего влагалища кричащий сгусток кровавой блевоты…

Как она смеет не удивляться способности этого сгустка к наглому отрицанию!..

Но рука не подымается. Мне слишком холодно, и я парализован. Я сомневаюсь – достанет ли сил протереть глаза…

Можно и не сомневаться.

Я лежу и выпускаю дым. В атмосфере – запах баклажана. А в пасти хрипящего младенца все тот же сосок, увенчанный зеленым нарывом…

Сам! Сам встану!

Дневник

4 января – 27 января 1957 г.

II

Продолжение записок психопата

4 января

Встретив лицом к лицу, робко опустить голову и пройти мимо в трепетном восторге и смущении…

…проводить взглядом удаляющуюся фигуру – и, хихикнув, двинуться вослед…

…осторожно ступая, подкрасться – и нанести искросыпительный удар по невидимой сзади физиономии…

…не предпринимая никаких попыток к бегству, по-прежнему робко опустить голову и безропотно упиваться музыкой устного гнева…

…неутомимо льстить, лицемерить, петь славословия, свирепо раскаиваться, яростно извиняться, – пасть на колени и лобызать все что угодно…

…рабским взглядом поблагодарить за ниспосланное прощение и убедить в неповторимости происшедшего…

…на прощание – ласково солидаризироваться в вопросе о нерентабельности поэтической мысли…

…при возобновлении удаления – издалека нанести удар чем-нибудь тяжелым – и тем самым обнажить отсутствие совести и способность на самые непредвиденные метаморфозы…

…и, продолжая свой путь, заглушать тыловые всхлипывания и мстительные угрозы напевами из Грига.

5 января

Утром – окончательное возвращение к прошлому январю.

Тоска по 21-му уже не реабилитируется. Нелабильный исход – не разочаровывает.

Даже по-муравьевски тщательное высушивание эмоций и нанизывание на страницы зеленых блокнотов – невозможно.

Высушивать нечего.

Впервые после 19-го марта – нечего.

Пусто.

7 января

Помните, Вл. Бр.? – Вы говорили:

«Ерофеевы – тля, разложение, цвет, гордость. О Гущиных не говорю… Мамаша эта твоя, Борис и сестры – просто видимость, Гущины, мамашин род… Эти – просуществуют… А Ерофеевыми горжусь… Папаша в последние минуты всех посылал к ебеней матери… а тебя не упоминал вообще… Мать, наверное, говорила тебе?..

Загнулся человек… и мать не успел выжить… А надо бы, надо бы… правильно я говорю?

Ннадо… Еще налить?

Двадцать лет в лагере – это внушительно… И Юрик прямо по его стопам… Водка и лагерь – ничего нового… Совершенно ничего нового… А это – плохо… Скверно… Спроси у любого кировчанина – каждый тебе ответит: Юрий – рядовой хулиган, пьяный бык, Бридкина наместник – и больше ничего… На тебя все возлагают надежды… Ты умнее их всех, из тебя выйдет многое… Я уверен, я еще не совсем тебя понимаю, но уверен…

А за университет не цепляйся… И не бойся, что в Кировске взбудоражатся, если что-нибудь о тебе услышат… Все равно – ты уже наделал шума с этими своими тасканиями, Тамара уже смирилась, и мать – тоже…

И не бойся тюрьмы… Главное – не бойся тюрьмы… Тюрьма озверивает… А это – хорошо. Бандиты эти грубые, бесчувственные – но не скрывают этого… Искренние… А ваши эти университетские – то же самое, а пытаются сентиментальничать… Умных мало – а все умничают… Чувствовать умно надо, чувствовать не головой, но умно… А ваши эти все – холодные умники…

Тебе с ними не по пути… Они просуществуют, как твои Гущины…

Они не хотят существовать просто так… Они в мечтах – мировые гении… И, мечтая, существуют… Я знаю этих типов, я сам учился в университете…

и – знаю… Они чувствуют, – когда есть свободное время… И даже сладострастничают – только внешне… Я – знаю…

Они могут доказать ненужность того, чего у них нет… и для них это – признак ума… Главное для них – чистота… чистота своих чувствий… А их, этих чувствий, у большинства, почти у всех – немного – и содержать их в чистоте – нетрудно… Они, эти цивилизованные, будут ненавидеть тебя – говорю совершенно серьезно – ненавидеть! Все запоминай… и всем – мсти… Извини, что я, пьяный, учу тебя – вместо родителя… Ты – особенный, только на тебя и можно возлагать надежды… Главное – избегай всегда искренности с ними, – немного искренности – и ты прослывешь бездушным, грязным, сумасшедшим…

Ты! – бездушный и грязный! Хе-хе-хе-хе…

Налить еще, что ли?»

8 января

О! Слово найдено – рудимент! Рудимент!

9 января

Даже для самого себя – неожиданно:

Оскорбленный человек первый идет на примирение,

а я не удостаиваю взглядом, спокойно перелистываю очередную страницу «Карамазовых» и – не подымая головы – лениво:

Катись к черту.

И ничуть не смущает ответное скрежетание:

Ид-диот.

Все – спокойно, умеренно злобно, внешне – почти устало… без излишней мимики, а тем более – дрожи…

Удивительно, что спокойствие – не только внешнее… По-прежнему шуршат «Карамазовы» – и никакого волнения.

10 января

Через двести тридцать восемь

припп

ппом

мню

и совершенно непопулярно. Цифры и буквы останутся я вникаю и – Хорошо. Первый совершенно пятьдесят шесть. Ожидаю – (благо докани!) – и ласково бкт. Еще не БКТ просто спокойно и боковой стол у лестницы ПОМНЮ! ПОМНЮ! – нужно. Кстати, четвертое лежание и потом – морщины – это тоже хорошо, большая помощь и помнишь на кровати с опять дым, на неделю – (да меньше!) – на пол помогает – и чуть не слезы. Это – так, реверанс…

С первого не нужен верх, это потом, а в начале, в самом начале – ОТТ ФЕ – и уых! – уых! – уых! в центр, не сразу, не сразу… Я даже не шевелюсь и смотрю выделяю (да нет же! – стараюсь – а ты! – выделяю – выделяю! А если бы во втором – не надо девятнадцатой краски):

«С то-ой па-ары кык мы уви-и…»

дились с тобой в сердце радость и парам-пампам – ношу и так далее. И я просто слышу и просто запомнилось, светил нет. А был буфет и еще чего-нибудь не ждал (даже и не буфет, а немного скромничаю и в девятнадцать краснота) и не просто так, а СИДЕНИЕ В ГЛАЗАХ и произношение. Гляжу в обруазерll и ЛЕ начинает, – кончил потом с жарой и плохо (кончил, в смысле) даже ме… в смысле, даже ме… в смысле, даже ме… в см (А! ддьявол! – это всегда так, когда старая пластинка! Да подтолкни ты, ччерт!)…нил и все равно до ТЕМПЕРАТУРЫ УВАЖЕНИЕ потом, когда уже уголок – так и с КРИ (лучше буду – кри) пришел… кри мешает и заставляется… И неважно, двадцать четвертого заглядываю и с дрожью «мол, возьмите» – и можно не впускать, раз уж так раздето (уввв!) до кри еще, а больше в мартиззз – ничего.

Последнее в д-м кроме конца – одним словом! Почти до скончания –

Все! Все! И водка! И дым! И все! Домай!

Понятно – я идиот… («жет» – а прошло! – это я так – потому что нечего inform, а так…). И все стремительно до дюж-апр, ВДРУГ дрожь и – в руа-муан… И до demonstr! До demonstr! И не ЛЕ – Я! Я сам! И выход – и вниз к стулу – теплота – и хорошо – выход – ХОРОШО – потом, правда, но теперь – лик! ОВАН!

Теперьпопор.

Один плюс четыре. Я сам не знаю но видел! Видел! (Как это называется? – бардуав). Да, да! Вспомнил! Бардуав! (Это ведь я сам изменил, чтобы «уав» было, а на самом-то деле и не «уав»). Взгляды не пугают, а раздраженного в трепет только –

Три плюс два. Теперь уже в дыму, и уголок со стулом – тоже схватило нечаянно и у витрины подымал руку. Чтобы легче. И в постельку! В постельку!! Семь минус два, говорю «почему» и знаю… A «barduaw» – совсем нечаянно, от кружения и. (Видите! – поставил точку после «и» – и еще раз поставлю! назло! – и вот кто мне запретит? Ну вот кто!.. Ну вот кто?) И очень очень слабо, а при ударе даже неловко. А они есть – и внутри «партийно» – это я так, не обращайте внимания, – а черная лестница!

А черная (в смысле – задняя) лестница! Восемь минус три, опять горизонт и ТИХО смиряешься… Девять минус четыре, десять минус пять… И – вот! вот! вот! (да поставь в куб и сядь – а то – вот! вот! вот! Еще раз скажи! Кому это нужно твое – вот! вот! вот!) И – вот: одинн (а-а-а, ччерт, опять с «вотами», кретин) одиннадцать минус шесть – (ух) а потом небесно – все ЛЕ и по совету. Так и есть. Взыгралось через несколько, а здесь – воплощенная кротость и едакая (фи-фи-фи) кротость. И потом – laska и едакая (фи-фи-фи-фи) ну пусть опять: кротость. Засыпание безмятежно и в уши: три, два, и один, даже тридцать, эта скверна.

Как у нас в садочке!

Как у нас в садочке!

Ро-озы ра-а-асцве-эли-и!

И поневоле вздергивать и замедление с wertik-ом и тщательно замрешь и на пуховике и под чернотой (слышите – сколько «и» – это ведь я, один все это написал, столько «и»). И знаю, что гордиться можно, потому что приношение не забыл, не знаю точно, но крыша – это исключительно, вернее – сопровождение немного разуверяет, но ведь целомудренность, и поэтому обязательно – нужно, тем более – вверх. И этот – незабываемый! (да ну тебя).

То же самое – и валеты поднимаются пар слева; а духота духота. В начале шесть. Все угарно – и далекий друг и трубы – все угарно (извиняюсь, конечно, ну да уж все – романтики). Святая цифра ничего совершенно. И отплытие скомкало, – правда, три убралось, но уж слишком неправдоподобно (а я ведь и не хотел писать – «неправдоподобно», нужно – «неловко» было написать-то в конце, а я – «неправдоподобно», это я нарочно себя раздражаю, я нервный).

11 января

Каюсь публично! – Пятого числа бессовестно лгал!

И эти мои словечки – все ложь!!

И – никакой «пустоты»! Очередное кривляние – только и всего! И я вам докажу, что нет никакой «пустоты»! Докажу!! Сегодня же! Вечером!! Прощайте!

12 января

Темно. Холодно. И завывает сирена.

Отец. Медленно поднимает седую голову из тарелки; физиономия – сморщенная, в усах – лапша, под столом – лужа блевоты. «Сыннок… Извви-ни меня… я так… Мать! А, мать! Куда спрятала пол-литра?…А? Кккаво спрашиваю, сстарая сука!! Где… пол-литра? Веньке стакан… а мне… не могу… Ттты! Ммать! Куда…»

Шамовский. Отодвигая стул. «Бросьте, Юрий Васильевич, это вам не идет!.. Хоть жены-то постесняйтесь… ведите себя прилично…» Встает, длинный, изломанный, с черной шевелюрой… делает два шага – и падает на помойное ведро…

Харченко. Нина. Лежит в красном снегу, судорожно извивается. «И-ирроды! За что!.. В старуху… Тюррре-э-эмни-ки-и!.. Тюре-е…» Юрий. Невозмутимо. «Пап, заткни ей глотку».

Ворошнин. Вскакивая. «Не позволю! Не позволю! Без меня никто работать не будет! Директора убью! Сам повешусь!! А не позволю!.. Боже мой… Сил моих нет!.. Все, все – к ебеней матери!»

Викторов. Совершенно пьяный. Кончает исповедываться, хватает вилку и, упав на стол, протыкает себе глаз.

Бридкин. Недовольно поворачивая оплывшую физиономию. «А-а-а… опять… москвич… Ну-ну… Ты слышал про Шамовского? Нет?.. Вчера ночью… застрелился… И мне за него стыдно, не знаю – почему, а стыдно… Садись, я заплачу… Эй! Ты! Толстожопая! Еще триста грамм… Застре-лил-ся… Никого не предупреждал, кроме сына… Это – хорошо…»