А вот перед микроволновкой мы вступили в полемику по вопросу, имевшему принципиальное значение: греть ли еду в пластиковых стаканах, в которых она продается, или выложить ее на тарелки. Моя аргументация строилась на четкой логике и строго научной методологии. Во-первых, стаканы придают бессмысленному набору чуждых русскому брюху продуктов универсальную и строго упорядоченную форму цилиндра, что позволит согласовать явно несогласуемое. Во-вторых, в одной микроволновке за один присест разогревается четыре стакана с едой, а это значит, что вместо бессмысленной беготни между кухней и комнатой с тарелками в руках мы все унесем за один раз и предадимся радостям плоти. В-третьих, тарелки утром Пол мыть не будет, эта часть забав достанется мне.

Аргументация Пола была смехотворна: дескать, жир, используемый при приготовлении, скопился на дне стакана и там же останется, пока не съешь явно пересушенный верхний слой. «Начинаешь есть с сомнением, заканчиваешь с неудовольствием» (Пол). В результате открытого голосования победил Обезьяна, причем, к моему несказанному удивлению, его точку зрения поддержало большинство с перевесом в 2 голоса. Каков народ, таково голосование, сказал Пол. Черта с два, неважно как голосуют, важно, как считают, сказал я и полез доставать тарелки.

Зато выбор музыки остался за мной. Для начала «Solid Sender». На смену – «Harmonica Blues».

В первой четверти XIX века в Парижских салонах строго соблюдался трехчастный порядок ведения беседы: политика, литература, театр. Наши с Полом застольные разговоры упорядочены не менее строго, хотя набор тем не такой разнообразный. За коктейлем Пол во всех подробностях излагает, что случилось с ним, городом и миром в последние дня три. Я обычно издаю поощряющий набор звуков. За столом он пускается в воспоминания или выдает на пробу очередную теорию жизни собственного засола.

В этот раз Пол поведал новость всех завтрашних желтых газет. Оказывается, за лето в подъездах и собственных квартирах были избиты и вдобавок ограблены несколько профессоров. Живут они в разных концах Москвы, работают в вузах, академических институтах, один в музее. Некоторые знакомы, другие никого из ограбленных не знают. Пять человек только что вернулись из научных командировок на Запад, трое вообще никуда из страны не выезжали.

– Но зацепки есть, – доверительно сообщил Пол после первой фарфоровой чашечки сакэ. – Заметьте, все подвергнувшиеся нападению – гуманитарии: историки, филологи, один философ-культуролог.

– Структуральных лингвистов нет?

– Нет. Но! Вилка есть в этом доме или так и придется рисинкой закусывать?

Я дал ему вилку.

– Но! Как японцы тостуют?

– «Компай», то есть «до дна».

– Компай!

– Но?

– А как тут не до дна?

– НО!?

– Все ограбленные были коллекционерами!

Насладившись эффектом, Пол с видимым сожалением добавил:

– Правда, коллекционеры книжные, библиофилы то есть.

Я бросил в него свои палочки.

Семь чашечек спустя разговор повернул в должное русло. Пол начал пересказывать нашу с ним беседу, содержание которой я забыл лет двадцать пять назад. Дело, помниться (Полу, конечно, не мне), было в Крюкове, на даче у нашего одноклассника, в 1978 году. Мы что-то отмечали, не то окончание школы, не то поступление в институты. По сути же была громкая пьянка, замешанная на юношеской сексуальной неудовлетворенности с крупинкой романтической любви. Или наоборот, не помню.

Разговор состоялся после танцев, но до того, как у кого-то первого вдруг возникла настоятельная необходимость выйти в сад, проклиная тогдашнюю моду на коктейль «Международный», то есть смесь коньяка, ликера и шампанского. Пол, всегда любивший выступить в роли провокатора, отстаивал ту точку зрения, что человеку дается две попытки жизни. Первая – черновая, вторая – набело. Я тогда ее высмеял, заявив, что при отсутствии четких критериев установить, является данная жизнь первой попыткой или второй, невозможно. И вот теперь Пол в подробностях воспроизвел свою аргументацию четвертьвековой давности, добавив кое-что новое.

– Я утверждаю, – вилка, вертикально зажатая в кулаке Пола, напоминала жезл. – Я утверждаю, – повторил Пол, – Что по прошествии тридцати лет можно, в качестве критерия, выбрать следующий: соотношение заявленной жизненной программы с результатами.

– Что считать заявленной жизненной программой? В третьем классе я хотел быть танкистом.

– В третьем классе жизнь воспринимается как комикс. Или мультик. Я говорю о той программе, которая так или иначе начинает воплощаться с окончанием средней школы. Или раньше, если человек способен принимать осознанные решения, влияющие на последующую жизнь в предложенных обстоятельствах.

– Предложенными обстоятельствами может быть война, терракт, или случайная встреча с компанией пятнадцатилетних придурков.

– Немедленная гибель в этих условиях – скорее всего, свидетельство чернового варианта, если к этому времени жизненная программа не была уже выполнена.

– Все это умозрительные построения, они ничего не доказывают.

– Так я и говорю, двадцать пять – тридцать лет действий, неважно последовательных или наоборот, противоречивых метаний из стороны в сторону, уже совершенно точно указывают на то, какую жизнь человек проживает. Смотри, в том нашем разговоре участвовало пять юношей и три девушки. Нас двоих пока оставим.

А вот остальные…

Мы стали перебирать остальных.

Марат, хозяин дачи, поэт и легкоатлет, победитель всех возможных олимпиад. Окончил мехмат МГУ, сейчас занят компьютерным обеспечением рационального размещения товаров на полках в серии универсамов «Перепродажа». Вердикт – черновик.

Даша – все каникулы проводила в походах, костер, гитара, «Милая моля, солнышко лесное». Географический факультет, муж-однокурсник, оказавшийся через двадцать лет средней руки олигархом. Домохозяйка, живет на даче, сын в частной школе в Англии, дочь-тусовщица, у самой три пластические операции и пошлейший Мерседес. Вероятно, черновик. Хотя кто его (в смысле ее) знает.

Иван, доводивший учительниц до истерики своей способностью задавать неудобные вопросы. Лучший друг всех несчастливо влюбленных одноклассниц и жилетка для их слез. Поступил в военное училище, бросил, ушел в МАИ, ни года не работал инженером. Сейчас один из самых автортетных спекулянтов билетами Большого театра. Черновик без вариантов.

Александра, Саша, всех жалела, больше всех – детей и животных. Всегдашняя вожатая октябрят. Плюс хомячки и попугайчики. Педагогический с третьей попытки. Не потому, что дура, а потому, что влюбилась в учителя и два года «готовилась» с ним к поступлению. Два неудачных брака с ровесниками. Сейчас владелица туристического агентства. Детей нет. Правда, есть собака. Ротвейлер. Пожалуй, черновик.

Аркадий, сын и внук милиционеров. Человек без чувства юмора. Поступил в милицейское училище, дослужился до подполковника, сейчас держит два киоска в Подольске. Пол – черновик пять к одному. Я – не исключен беловик, но пари бы держать не стал.

Марина. Отличница. Председатель школьного совета дружины. Прима театрального кружка. Такую осанку я видел еще только в Третьяковке, в скульптурных портретах дам XVIII века работы Шубина. Ее занесло в институт управления. Сейчас бухгалтер, пятеро детей, муж-алкоголик умер два года назад. Увы, черновик.

Сакэ закончился, что заставило нас перейти к последнему пункту программы – твердому кофе по-ирландски. Понятно, что твердость напитка определяется количеством налитого в чашку виски, в данном случае «Jameson». Правильной музыкой под кофе был признан Дюк Эллингтон «New Orleans Suite».

– Судя по всему, – подвел итог нашему импровизированному исследованию Пол, – из всей кампании отчетливо беловой вариант только у одного человека – у тебя. Если я не ошибаюсь, с четвертого класса ты уже собирался стать историком? И стал им. Именно ты проживаешь жизнь набело.

– Ну а ты? Ты собирался стать журналистом и стал им.

– Никогда! Никогда я не собирался стать журналистом. Я всегда хотел быть писателем, даже тогда, когда ты хотел быть танкистом.

– Так что же ты не пишешь?

– Я пишу.

– Что? Статьи?

– Нет, рассказы. Э… рассказ.

– Давно?

– Да лет семь уже.

– И о чем?

– О человеке, который никогда не расставался с портфелем.

– Почему?

– Потому, что он легче воздуха. Когда любимая девушка заставила его бросить портфель, он улетел.

– Да, я собственно, спросил, почему я никогда не читал ничего из того, что ты пишешь? Почему семь лет ты пишешь один рассказ?

– А я разве сказал, что хочу быть известным писателем? Или писателем печатаемым? Для того чтобы стать известным писателем, действительно надо много и разнообразно писать, а главное – публиковать. Чтобы не забыли. Или наоборот. Можно вообще почти ничего не писать. Хотя абсолютное большинство людей помнит любого писателя по одному роману или даже рассказу, чаще всего, потому что не удосужились этот роман или рассказ прочитать в школе, но им про него рассказали. Опубликуй один рассказ, одно стихотворение в нужное время, в нужном месте и все, ты известный писатель. Можешь до конца жизни наслаждаться отзывами о себе вроде: «Глубина таланта этого автора пришлась читателям строго по пояс».

– Что-то я не уловил. Ты не хочешь писать много. Ты не хочешь писать мало?

– Не то. Я пишу много. Но все время один рассказ. Просто я хочу написать такой рассказ, который никто никогда не напишет.

– Неужели ты хочешь…

– Нет.

– Что значит нет?

– А то и значит. Я не собираюсь добиваться ни совершенства формы, ни уникальности содержания, если ты это имеешь в виду. Я хочу написать один рассказ так, чтобы в нем было сообщение, тождественное самому себе. Чтобы смысл и форма до последней буквы, до последнего знака совпадали и не были равны чему-либо еще.

– А потом?

– Когда потом?

– Ну, когда напишешь.

– А потом не будет. Эта задача невыполнима. По крайней мере, в русской литературе. ПИСАТЕЛЬ – это не итог. Это самодостаточный процесс поиска Грааля, в котором чаша – плетение словес, а кровь – истина, сквозь эти словеса проступающая. Истины же на Руси с покон века не находили.

– Слушай Пол, до меня сейчас дошла разница между нашей отчизной и Европой.

– Ну, слава тебе Господи! Разрешена последняя загадка истории. Западники со славянофилами могут отдыхать и не ворочаться в истлевших гробах, их кости…

– Ты послушай, это же твоя теория, только модифицированная. Россия – территория осуществления черновых вариантов жизни. Здесь у нас все делается наспех, абы как, без оглядки, потому что…

– Потому что, это проба жизни, эскиз, первый набросок!

– Дошло наконец. В России и жизни не жалко. Власть тратит жизни десятками тысяч в каком-нибудь шестнадцатом веке и миллионами в двадцатом, потому что все это только так: написал черновик и выбросил. А правильное воплощение жизни в России состояться не может, смотри Чаадаева, «Первое философическое письмо».

Второе не смотри.

– А где?

– Дам я тебе, с возвратом, почитаешь.

– Я спрашиваю, где может состояться правильное воплощение российского черновика?

Вопрос, заданный Полом, показался нам настолько важным, что пришлось перейти к чистому виски.

Давай рассуждать. Давай. Беловой вариант жизни может состояться на Западе. За Запад! Или на Востоке. Компай! На Западе люди точно знают, чего хотят. На Востоке – что необходимо. На Западе жизнь устоявшаяся и размеренная. Нет неожиданностей. Нет истории, потому что осуществляется лучшее из опробованного. На Востоке… а о каком Востоке мы говорим? Не о мусульманском точно. Индия? Китай? Япония? Предлагаю гипотезу. До девятнадцатого века Китай был страной беловых вариантов всего Востока. Это очевидно, как и то, что в двадцатом веке на Китай полагаться нельзя. Но! В семнадцатом – девятнадцатом веках, в Японии эпохи Токугава произошла перезагрузка. Япония двадцатого века – страна окончательного варианта жизни для душ Востока. А Южная Корея – для Северной.

А как быть с Африкой? А никак. Африканские души переселяются в Россию, чтобы стать черновиками. Россия – страна пушкиных, Запад – страна гётов. Кого? Гёте – беловой вариант Тредиаковского. Стоп. Василий Кириллович Тредиаковский умер в 1768 году. А Иван Вольфганыч Гете родился в 1749. Не получается. Значит Гёте – беловой вариант Симеона Полоцкого.

На том и порешили.

Заканчивался вечер под диск «По волне моей памяти». Это единственное музыкальное творение на доступном нам обоим языке, которое мы можем слушать вместе. Я давно заметил, что от любимых Полом бардов у меня значительно раньше времени наступает похмельный синдром. Пол же предложенного мной как-то раз БГ назвал «индейской разлюли малиной», что положило конец нашим спорам о путях развития отечественной актуальной музыкальной культуры раз и навсегда.