Многие леваки так старательно сохраняют идеологическую девственность, что так и протухают в своих кружках и ячейках, занятые сугубым теоретизированием, да редкими попытками выйти "в народ" или уничтожить очередного сатрапа-городового. Иногда они пытаются заниматься неумелым политическим петтингом с такими же меньшинствами, но редко заходят дальше предварительных ласк, и расстаются неудовлетворённые, виня во всём исключительно партнёров.

А здесь, в Африке, сложно сохранять идеологическую чистоту, видя перед собой пример того, как высоко взлетели их товарищи, решившие отбросить нелепое ханжество. Тот же Феликс, которого ныне сложно называть ортодоксальным марксистом, да собственно, и марксистом вообще, решает судьбы ни много, ни мало, а целого государства!

Можно обвинять его в нарушении политической девственности, но даже хулители не могут не признать, что пойдя на компромиссы и став одним из вождей Кантонов, Счастливчик получил возможность созидания. И никто не скажет, что Дзержинский мало сделал для демократии, для становления Кантонов государством социалистическим.

Да, на взгляд некоторых ханжей и завистников – сделал недостаточно и вообще не так… но ведь сделал же! И продолжает делать, продавливая свою позицию не вооружённой рукой, а созданием парламентских коалиций, написанием статей и вербовкой сторонников.

А Калинин? Ортодоксальный марксист, но нашёл ведь свою нишу! А всего-то – не пытается согнуть всех под себя и свою идеолгию, и готов сотрудничать… с оговорками, но человек в политическом плане договороспособный.

А политические девственники всё ищут себе правильный народ, который внезапно поймёт прекраснодушие ортодоксальных радикалов, да и полюбит их такими, как есть! С вонью застарелых цитат из давно нечищеных собраний сочинений. С нетерпимостью к иному мнению. С попытками переломить через колено жизненные реалии под их, политических девственников, понимание жизни.

Пусть их! А пока…

… я смотрю, как Ульянов живо обсуждает что-то с Марковым^[36] и Ивановым-Первым^[37]. Несколько недель назад эта ситуация была вовсе невозможной, а сейчас – пожалуйста!

Ульянов морщится недовольно, спорит достаточно резко… но ведь спорит же! Находит аргументы, выслушивает оппонентов, пытается вести диалог. Интересно…

С разговорами ко мне не лезут, понимая и принимая сегодняшнюю отстранённость. Народ здесь собрался не то чтобы сплошь от природы чуткий, но некоторые зачатки эмпатии есть у хоть сколько-нибудь значимого публичного человека. Если, разумеется, он достиг этих высот самостоятельно, а не по праву рождения или ещё каким-нибудь противоестественным кунштюком.

В единую симфонию сплелись запахи жареного на углях мяса, крепченного кофе, и нормальной, живой музыки. Хор, несмотря на всё их академическое совершенство, производил на меня впечатление несколько гипнотическое. А сейчас, когда граммофон выключили, и кто-то начал не без живости наигрывать на аккордеоне, меня потихонечку отпускает.

Я шевельнулся, полной грудью вдыхая воздух тварного мира, и почти тут же на колени мне поставили тарелку жареного мяса.

– Ешь давай, – с ворчливой заботой сказал Санька, – а то ишь… тощий какой!

– Как-то у тебя так ловко вышло, што чуть не отвод глаз! – перевёл он разговор.

Пожав неловко плечами, я хотел было поделиться впечатлениями от недавнего катарсиса, но не смог подобрать слов. Да собственно, и не надо было… брат, убедившись, что со мной всё в порядке, не стал продолжать разговор.

Помолчали уютно, уже вдвоём, отмякая от катарсиса и поцелуя Африки, а потом запах жареного мяса достиг моего носа, и я окончательно ожил. Вытащив нож, запилюкал им по простецкой жестяной тарелке, используя его же заместо вилки.

Сегодня у нас по простецки, даже нарочито немного. Слуги подготовили дрова, мясо и продукты, а остальное сами! Плохо ли, хорошо ли… сами! Без лишних глаз и ушей, когда у костра возятся те кому это нравится – как это обычно и бывает в мужской компании.

Одним – нравится кормить друзей, разрумяниваясь от жара костра и комплиментов поварскому искусству. Другим – травить байки и самим же хохотать, не успев закончить рассказ. Третьим…

– Далеко там аккордеон? – повернулся я к брату.

– Как знал, – довольно отозвался тот и утопал в темноту. Через несколько минут Санька появился вновь, таща на хребтине аккордеон, гитару и виолончель, а за ним, как за гаммельнским крысоловом, начали подтягиваться все, кто хоть сколько-нибудь мнит себя музыкантом.

– Ну-с… господа-товарищи? – поинтересовался я, подмигнув одним глазом сперва Иванову-Первому, а затем одному из его антагонистов, – Сыграем?

Несколько минут мы настраивались и переговаривались, пытаясь подобрать те самые песни, которые нравятся решительно всем и…

… это оказалось непросто. Одни хотели исполнения революционных песен и настаивали на "Марсельезе" и "Варшавянке", другим хотелось романсов. Самое же интересное, что эта вкусовщина достаточно слабо связана с предпочтениями политическими! Сугубо дело сиюминутного настроения.

С небольшим перевесом победили "романтики", и…

 
– Призрачно все в этом мире бушующем^[38],
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь!
 

… оркестр наш играет не слишком-то слаженно, но весело всем! Музыканты время от времени меняются, и уже кто-нибудь другой берёт в руку гитару, аккордеон или флейту, пытаясь подстроиться под остальных.

Получается обычно так себе, потому как принципы классического образования предполагают занятия музыкой, но таланты есть не у каждого. Ну и сыгранность, разумеется!

Впрочем, никого это не смущает, и танцы сменяются хоровым пением, а потом кто-нибудь берётся исполнять романс или "каторжные" песни. Спели наконец "Варшавянку", но…

… подпевали не все! Оба Ивановых молчали, но так… не слишком демонстративно. Иванов-Второй, к слову, вполне себе социалист на свой извращённый лад, и не самый плохой человек, но идеологические разногласия бывают и на уровне песен!

Запутанная история, которую я не помню, да откровенно говоря, и не хочу ни помнить, ни знать. Одна из тех, для понимания которых нужно знать всю историю, предысторию и предысторию предыстории, чтобы пожать недоумённо плечами и отмолчаться на вопрос "Ну теперь ты понимаешь!?"

Не понимаю… Но это нормально для всевозможных политических движений. Очень многое здесь на чувстве момента и некоей общности, в том числе основанной на любимых и нелюбимых песнях.

Потом…

– Егор! – позвал меня раскрасневшийся Мишка в круг танцоров.

– Шломо! – замахал руками потный, но абсолютно счастливый дядя Фима.

– Ежи! – … это уже Феликс.

– … станцуем? Нашенское! – произнесли они почти одновременно.

Я потерялся было, а потом ка-ак разобрало! Захохотав гиеной, сказал несколько слов Саньке, заржавшему не хуже меня, прервал недолго музыку и пошептался с музыкантами.

– Да ну…

– Егор Кузьмич, это… – не найдя подходящих слов, немолодой уже человек, переглянулся с другими самодеятельными музыкантами, прыснул мальчишеским совершенно смешком, да и кивнул решительно.

– Сыграем, – весело сказал он.

– Ох и сыграем… – с предвкушением протянул дядя Гиляй.

– Нашенское! – объявил Санька дурашливо, и оркестр заиграл русскую плясовую, я вышел на площадку, поклонился с лицом настолько серьёзным, что подвох прямо-таки подразумевался, и дал жару… https://www.youtube.com/watch?v=qb0fbq55sRM

… а минуту спустя музыка зазвучала с явственным оттенком Молдаванки! Той, что была до Одесского восстания… https://www.youtube.com/watch?v=ltlmffH995E

Потом музыканты заиграли причудливое попурри^[39], в котором смешали мотивы славянские и иудейские, а я танцевал, не думая ни о чём.

– А ну! – дядя Гиляй, отложив мандолину, вышел в круг и подбоченился, важно подкручивая ус, – Посторонись, молодёжь… зашибу!

Гиляровский плясал с гиканьем и уханьем, но удивительно легко для человека грузного. Смотреть, как шестипудовая туша прыгает, подстригая ногами в воздухе, вертится волчком и выделывает самые сложные коленца, было необычно даже для меня…

"– А ведь он впервые пляшет после смерти жены…" – прорезалось подсознание, но я задвинул его куда подальше… Вот не хватало сейчас ещё сочувствие показать!

– Нашенская! – с каким-то вызовом сказал дядя Фима, стоявший до того чуть поодаль, и…

… удивительно, на какой разный манер могут танцевать люди на одну и ту же мелодию.

Потом мы снова пили, пели, плясали… и наконец-то полностью стали теми, прежними ещё мужчинами-победителями, для которых война только что закончилась Победой. Просто – победители, а не председатели парламента, мэры городов и шерифы округов… Братство.

Спать легли ближе к трём пополуночи, и что интересно…

… пьяных не было.

– Привыкай! – перекрикиваю шум моторов, надевая лётный комбинезон, – Воевать тебе предстоит всё больше по картам, а это, брат, совсем другое!

На губах Железного Феликса появляется еле заметная улыбка, но воспитанный шляхтич не спорит, считая очевидно, что я впал в менторский раж и озвучиваю очевидные для него вещи.

Аэропланы тем временем один за другим выруливают на лётное поле, и взлетают, начиная описывать широкие круги над усадьбой Корнейчукова, к вящему восторгу кафров.

– Другое! – повторяю ещё раз, – И не улыбайся ты так, чортушко!

– Прости, – Дзержинский уже откровенно скалит зубы.

– Да, другое! – стараюсь отрешиться от раздражения, – Это только кажется, что ты всё-то уже знаешь и умеешь, а на самом деле чорта с два! Вот скажи – честно только… Не думал ни разу, что если тебе тогдашнему, да сегодняшние знания, то-то было бы здорово?! А? Как бы врага громил, зная заранее… Пусть даже не ходы, а хотя бы более глубокое понимание момента. Стратегия, тактика, логистика, политический момент… нет?

Феликс хмыкает этак неопределённо и кивает… не вдруг. Но хорошо хоть задумывается!

– То-то и оно, – я наконец справляюсь со всеми застёжками, но не лезу пока в кабину аэроплана, желая договорить, – Генералы всегда готовятся к прошедшей войне^[40], и ты не исключение!

– Да и я, – отвечаю на незаданный вопрос, – Мы можем только предугадывать, анализировать, просчитывать стратегию на основе имеющихся у нас знаний. Проблема в том, что даже самые лучшие военачальники основой стратегии делают не имеющиеся знания, а имеющийся личный опыт! Сознательно или подсознательно, не важно.

– Мишка говорит, – вставляю для пущей убедительности авторитет брата, – что даже штабного офицера отучить думать шаблонно крайне сложно. Чу-уточку самую если человек может творчески мыслить, своё что-то придумывать, так уже – ценность! Только вот не все эту ценность понимают, н-да… даже среди штабных.

– Есть у офицера какой-то положительный опыт, так везде его пихать и будет! – продолжаю я, и Феликс, усмехнувшись чему-то своему, кивает согласно, – Не всегда собственный даже – бывает иногда, что лекция особенно яркая была, или преподаватель харизматичный, и всё… В голову влезает военная наука времён Цезаря, и хоть ты тресни! На её основе и строит генерал свои планы. А если современная военная наука не укладывается в прокрустово ложе завоевательных походов Рима, то тем хуже для науки! Подпиливают, подклеивают… но пхают свои представления о должном, а потом – кровью аукается архаичность эта старинная!

– Ладно… – слегка утратив запал, хлопаю его по плечу и одеваю шлем, – Вижу, сейчас ты задумался о моих словах, но то ли не переварил ещё, то ли подсознательно не согласен. Может, в воздухе понятней будет. Полезли!

Дзержинский по стремяночке весьма ловко забрался на место пилота, а я в кои-то веки уселся сзади, пассажиром. Неуютно, слов нет!

Раскрутив винт, механик отскочил и помахал рукой. Отмашка в ответ, и Феликс начал выруливать от ангара на лётное поле.

Сижу как на иголках, всё-то хочется поправить, подсказать… С каким трудом удерживаюсь, словами и не передать! Я ж впервые пассажиром-то, всё время за штурвалом сидел.

В учебных аэропланах система управления дублированная, и я, даже когда сидел сзади, всегда мог перехватить управление, а то и вовсе – заблокировать курсанту саму возможность сделать какую-то глупость! А здесь…

"– Ладно… – нервно отозвалось подсознание, – живы будем, не помрём!" – и подкинуло ви́денье парашюта! И это мы ещё не взлетели…

Короткий разбег, взлёт, аэроплан Дзержинского присоединился к основной группе, и мы полетели до условленной точки. Долетев до приметной красноватой скалы, торчащей на плоской равнине гнилым зубом, разделились на три двойки и полетели разными маршрутами.

– Как слышно? Приём! – осведомляюсь у Феликса через переговорную трубу, постучав предварительно по мембране-звоночку. Так себе… эрзац-решение, но всё лучше, чем орать изо всех сил, надрывая голос, или расстёгивать ремни и привставать, хлопая пилота по плечу и перегибаясь через переборку ради привлечения внимания.

– Слышно хорошо, – не сразу отозвался тот из трубки искажённым голосом, – Приём…

Поглядывая то и дело вниз, сверяюсь с картой и провожу на бумаге линию маршрута, делая рядышком особые пометки. Точность карты, мягко говоря, вызывает сомнения, но для Африки это нормально. Здесь полным-полно территорий, куда не ступала нога не то что белого, но и чёрного человека! Может быть и "не вообще", но уж точно – веками!

Матабелеленд сплошная "терра инкогнита", и если за всю писаную историю здесь прошло с полсотни белых, я буду удивлён. Путешественников, геологов, военных и прочих, кто озаботился хоть какими-то географическими изысками, уровня хотя бы "два лаптя правее солнышка" и "У Кривого ручья направо, дальше спросить Н'Коси", дай Бог, человек десять из них!

Ситуацию несколько выправляет то, что с некоторых пор Коля является гордым обладателем аэроплана и проводит регулярные облёты местности. Другое дело, что забот у владельца плантации по самое горлышко и ещё чуть, да и пилот из него аховый. Освоил взлёт-посадку, простейшие ремонтные работы, и всё на этом. На штурманское дело, даже на самые азы, не хватило ни времени, ни (что важнее) желания.

Так что поправки в "карте от Коли" имеются, но соответствующего уровня. К примеру…

… у него не хватило опыта понять, что ориентиры сезонного уровня, вроде сухих рек, наполняемых водой в период дождей, вносить на карту необходимо, но с соответствующими правками рядом. И уж точно – не стоит делать этот ориентир центральным!

Управление преимущественно на автопилоте, Феликс точно также делает пометки на карте. Иногда он снижается, или даёт крен вправо-влево, желая рассмотреть поближе какой-нибудь ориентир. Логику его действия я не всегда могу понять, и боюсь, штурман из него аховый…

Конечно, генералу не обязательно заниматься воздушной разведкой, и скорее даже – противопоказано. Но! Всегда остаются те моменты, когда военачальнику нужно самому оценить ситуацию с воздуха, и здесь нужно не просто уметь летать и пялиться вниз, но и видеть!

С высоты многое искажается но…

… молчу.

Пролетев по маршруту до условленного места, коим служила очередная красноватая скала причудливой формы, приземлились. Наземная команда из полудюжины лопающихся от гордости матабеле в старой униформе ЮАС и одного бастера-главнюка, помогла закатить "Фениксы" под навес и провести техобслуживание.

Ох, как громко это звучит… Но к сожалению, дальше "принеси-подай…" они не освоили ничего, а уже – каста! Чувство собственной важности переполняет их настолько, что ещё чуть, и взлетят, как воздушные шарики.

Это черта, свойственная многим африканским народам – стоит им возвыситься хоть немного над соплеменниками, как они решительно перестают учить новое, воспринимая свои знания как что-то жреческое, тайное, окутанное мистическими ритуалами. Даже прокручивание кривой рукоятки стартёра сопровождается у них массой ненужных ритуальных сложностей.

Почтительно удалившись подальше, дабы не мешать нам, матабеле устроились на часах, то бишь позируя в героических позах на интересном фоне, в страстной надежде на фотографирование. С лёгкой руки Коли, для нгуни оно стало одним из важных признаков социальной значимости.

Бастер, смешливый молодой полукровка с совершенно европейским воспитанием, только усмехнулся при взгляде на подчинённых. Устроившись в паре десятков метров от нас, в тени каких-то колючих деревьев, он беззаботно жевал травинку, поглядывая иногда в нашу сторону.

Мы же сели на брёвнышках под треугольным полотняным навесом. На спиртовке, трудами бастера, уже вскипает огромный медный чайник. Бляйшман зашуршал разворачиваемым шоколадом, и Владимир Алексеевич требовательно протянул руку за своей долей.

Несколько минут сидели почти молча, иногда только подавая реплики, да отвечая междометиями, отхлёбывая чай, да шурша шоколадом и бисквитом. Потом с плоского камня, служившего нам столом, смахнули крошки, и я расстелил карты с пометками, мельком проглядев их и оставшись недовольным.

– Господа военачальники… – привлёк я внимание, – извольте не обижаться.

– О-о… – протянул дядя Гиляй с тоскливым видом гимназиста, который сломал себе мозг, делая уроки, и тут выяснилось вдруг, что не то и не так!

– Всех касается, – я неумолим, – но раз уж летел с Феликсом, с тебя и начну…

Развернув его карту, кладу рядом со своей, и шляхтич досадливо закусил губу, видя разницу сильно не в свою пользу. Но я неумолим…

Разношу его деликатно, выбирая выражения…

… заранее заготовленные и отрепетированные, вплоть до пауз, жестов, интонаций и возможных ответов.

Дзержинский краснеет, бледнеет, кусает губу, но я с настойчивостью бульдога пережёвываю каждую его ошибку. Мне и самому решительно неловко, отчего поляку становится вдвойне горше.