Георгий Васильевич Чичерин, с 30 мая 1918 г. по 27 июля 1930 г. занимавший пост народного комиссара по иностранным делам, по праву может быть назван одной из самых выдающихся и в то же время самых трагических фигур отечественной истории советского периода. Нет, наверно, ни одного мало-мальски образованного человека, который бы никогда не слышал этой фамилии. В то же время много ли мы знаем о нем? И что скрывается за безликим штампом «дипломат ленинской школы», который долгие годы был единственным определением к его имени?
Выходец из родовитой и состоятельной дворянской семьи: мать – урожденная Нарышкина, отец – дипломат, дядя – знаменитый либеральный правовед, профессор Московского университета Борис Чичерин. Советские издания скромно указывали, что Георгий Васильевич родился в «селе Караул» Тамбовской губернии, не уточняя, что это было родовое имение. Выпускник одной из лучших гимназий Петербурга, где его ближайшим другом стал Михаил Кузмин, будущий автор «Александрийских песен» и первого русского гомосексуального романа «Крылья» (что задним числом бросало тень и на пристрастия его друга). Чиновник дипломатического архива (по официальной версии, «желал быть подальше от практической деятельности государственного аппарата царизма») и один из соавторов официальной истории МИД Российской империи, выпущенной к его столетию. Эрудит, знаток поэзии и музыки, прекрасный пианист, ценитель дорогих вин (в одной из статей 1923 г. он разъяснял экономические последствия перенесения производства в третьи страны на примере вермута «Чинзано»). Конечно, он был «классово чужд» победившему пролетариату.
Было и другое – многолетнее участие в социал-демократическом движении (правда, среди меньшевиков), политическая эмиграция, неоднократные аресты и высылки, дружба с Карлом Либкнехтом, тесные связи с французскими и британскими социалистическими кругами. Несмотря на все это, партийный стаж ему записали только с 1918 г., с момента формального вступления в большевистскую партию, хотя у некоторых он исчислялся аж с 1893 г. (!), когда Ленин еще не создал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».
Он никогда не был в Кремле «своим». Политбюро, принимавшее решения по ключевым международным вопросам, интересовалось суждениями наркома лишь как «информацией к размышлению», но не как мнением равного. Искренне веря в правоту своего дела и в то же время дорожа постом министра иностранных дел России – как бы он ни назывался в конкретных исторических обстоятельствах, Георгий Васильевич всеми силами проводил партийную линию, пытаясь приспособить ее к международным реалиям и общепринятой дипломатической практике. А это удавалось далеко не всегда.
Недруги упрекали Чичерина в трусости, слабохарактерности, заискивании перед Сталиным. Нарком, смолоду не отличавшийся крепким здоровьем (колит, диабет и полиневрит) и имевший слабые нервы, страдал от многочисленных психологических стрессов, которые переживал от постоянных склок внутри своего ведомства и от сознания двусмысленности и непрочности своего положения внутри большевистской элиты. Тем не менее он, видимо, хорошо знал, чего боялся.
3 февраля 1923 г., еще при жизни благоволившего к нему Ленина, Чичерин писал своему единомышленнику Льву Карахану, в то время члену коллегии НКИД: «Многоуважаемый Лев Михайлович, я могу якобы попасть под автомобиль или якобы упасть с лестницы – ко мне будет ходить врач, потом можно будет сказать, что организм не вынес, – и назначить меня в Госиздат в коллегию или на маленькую должность в НКПрос (Народный комиссариат просвещения. – В.М.). Пожалуйста, поддержите при разговорах со Сталиным (считалось, что Карахан лично близок к Сталину и имеет на него влияние. – В.М.). Где мне можно будет поселиться? Вам, м(ожет) б(ыть), известна какая-нибудь семья (Чичерин всю жизнь жил один. – В.М.)? Это будет дешевле. Сколько получают члены коллегии Госиздата? Я буду Вам очень благодарен, если Вы отзоветесь. С коммунистическим приветом Георгий Чичерин» (1). Понятно, что это написано в состоянии депрессии. Но дыма без огня не бывает.
Для полноты картины и соблюдения логики изложения здесь необходимо коротко сказать о том, как в двадцатые годы вырабатывалась и проводилась советская внешняя политика, какие тенденции и направления в ней боролись – несмотря на публичные уверения в ее незыблемом единстве – и что творилось внутри Наркоминдела.
Выработка внешнеполитической стратегии была монополией «Инстанции», т. е. Политбюро, поэтому курс советской дипломатии колебался вместе с «генеральной линией» партии. Классический пример – отношение к революционному движению в Германии и в Китае. Важные международные вопросы решались в комиссиях и исполкоме Коминтерна, куда входили многие члены Политбюро и партийные идеологи. Наркомату оставались рутинная работа и легальный сбор информации. К мнению дипломатов в Кремле прислушивались редко. Ни Чичерин, ни его преемник Литвинов не входили в «Инстанцию», а только вызывались на ее заседания по мере надобности. Тем не менее в повседневной работе от Наркоминдела зависело многое. Тон, которым нарком разговаривал с иностранными послами в Москве, а полпреды – с министрами иностранных дел в других столицах, политики, конечно, не делал, но на «погоду» в международных отношениях, несомненно, влиял.
В двадцатые годы НКИД четко разделился на «чичеринцев» и «литвиновцев», которые соотносятся с евразийской и атлантистской ориентациями в геополитике. Чичерин приложил руку к подготовке ратификации «похабного», но необходимого в конкретных условиях Брестского мира, гордился Рапалльским договором с Германией и дружественными отношениями с кемалистской Турцией, Персией, Афганистаном, Монголией и Китаем, считая это направление политики наиболее перспективным как для укрепления позиций СССР – не в последнюю очередь путем ослабления влияния Великобритании, так и для возможного расширения мировой революции, в которую он долгое время верил. Или, по крайней мере, хотел верить. Он также придавал большое значение отношениям с ближайшими западными соседями, странами созданного Антантой «санитарного кордона» – Финляндией, Польшей, прибалтийскими республиками, Румынией, позиция которых в отношении России, для многих – бывшей метрополии, была, как правило, откровенно недружественной. «Наши ближайшие соседи с запада, – говорил Чичерин на II сессии ЦИК СССР 18 октября 1924 г., – всегда являлись объектом воздействия западной дипломатии, ведшей против нас враждебную линию… Мы надеемся, что балтийские государства поймут, что в их же интересах не входить в орбиту западных держав и не участвовать в плане нашего оцепления. Мы знаем, что наиболее дальновидным политикам балтийских государств эта игра справедливо представляется опасной».
Если посмотреть на карту, нетрудно заметить, что таким образом в сферу внешнеполитической активности СССР попадали ключевые территории Евразии – «сердцевинная земля» (heartland), в основном совпадающая с территорией бывшей Российской империи, и «опоясывающая земля» (rimland), территория перечисленных государств. Евразийский «пояс» замыкала Япония, нормализации отношений с которой Чичерин тоже способствовал.
Кто выступал за такую политику? Недобитые империалисты или бывшие царские чиновники? Отнюдь нет. Старый революционер и друг Троцкого, Адольф Абрамович Иоффе возглавлял советские делегации в Брест-Литовске, а затем на переговорах почти со всеми ближайшими соседями, от которых умел добиваться того, что требовалось Москве. Он же представлял Советскую Россию в Пекине и в 1923 г. вел переговоры с виконтом Гото. Лев Михайлович Карахан был секретарем делегации в Брест-Литовске, полпредом в Варшаве и Пекине, а затем в коллегии НКИД курировал восточную политику. Именно он стал ближайшим помощником и соратником Чичерина. Николай Николаевич Крестинский, нарком финансов и член Политбюро в годы Гражданской войны, полпред в Берлине при Чичерине и заместитель наркома по «Западу» при Литвинове, сделал очень много для нормальных, партнерских отношений с Веймарской Германией и стремился не портить их даже с нацистским рейхом. Семен Иванович Аралов был революционером еще с начала века, военным (Русско-японская война, потом Первая мировая, штабс-капитан и кавалер пяти боевых орденов) и разведчиком (первый начальник будущего ГРУ). Полпред в Турции, он установил доверительные отношения с Кемаль-пашой, был одним из заместителей Чичерина в коллегии НКИД, а потом работал в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ).
Судьба была немилостива к ним. Только Аралов при Советской власти никогда не арестовывался и умер в 1969 г. в своей постели, немного не дожив до 90 лет. Тяжело больной и разочарованный Иоффе застрелился в ноябре 1927 г., протестуя против исключения из партии Троцкого и других оппозиционеров. Через десять лет в подвалах Лубянки расстреляли Карахана и Крестинского. Говорят, что первого готовили на «показательный процесс», но он отказался оговаривать себя. Крестинский же в первый день процесса Бухарина – Рыкова отказался признать себя виновным, но… на следующем заседании уже каялся во всем. Видимо, не обошлось без «мер физического воздействия».
Советский дипломат Григорий Беседовский, служивший в Варшаве, Токио и Париже, а затем ставший невозвращенцем, вспоминал: «По установившемуся внутри Наркоминдела распределению обязанностей, Литвинов был совершенно изолирован от какого бы то ни было отношения к азиатской части работы Наркоминдела. Когда Чичерин уходил в отпуск, политбюро передавало эту часть работы Наркоминдела члену коллегии последнего Аралову, очень милому, но, вместе с тем, недалекому человеку (тут Беседовский явно ошибся! – В.М.).
О проекте
О подписке