Основной вопрос вновь, как и летом 1915 г., уперся в необходимость легитимизации переворота в глазах масс. Единственным средством для этого являлась окончательная и полная дискредитация существующей власти. Для, этого отмечал В. Сухомлинов, большинства октябристов под эгидой Гучкова и вплоть до крайних левых «должны были напасть на тот пункт, где они думали найти доказательства того, что старый режим прогнил»^[409].

И Петербург уже с середины 1916 г., отмечал вл. кн. Александр Михайлович, наполнился слухами: ««Правда ли, что царь запил?», «А вы слышали, что государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему… лекарство, которое разрушает мозг?», «Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?»… И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины»^[410].

«Недовольство, – воспоминал ген. Ю. Ломоносов, – было направлено почти исключительно против царя и особенно царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»^[411].

Поводом для роста недовольства стали слухи, основанные на немецком происхождение императрицы и премьер-министра. Уже с средины 1916 г. «высшие сферы и, прежде всего, императрицу Александру Федоровну, а под ее влиянием и правительство, стали подозревать в желании заключить сепаратный мир с Германией. Эта тема, – отмечал Н. Покровский, – была настолько популярна, что в большинстве общественных кругов не вызывала даже никакого сомнения. Таким образом, единственный тормоз для подготовки революционного движения – чувство патриотизма – не только устранили, но даже обращали на пользу подготовлявшегося движения»^[412].

Для дискредитации власти «даже в центральных учреждениях, – по словам начальника петроградского охранного отделения К. Глобачева, – старались создать недовольство и оппозицию против существующего порядка. Было использовано все: ложные слухи, клевета в печати, тяжелые экономические условия, воздействие на рабочие массы, подпольное революционное движение, раздоры среди членов правительства, личные интриги и т. п. Словом, все средства были пущены в ход для создания революционной атмосферы, для того, чтобы ни одного защитника старого порядка не нашлось, когда будет поднято знамя восстания в пользу руководящего революционного центра»^[413].

Один из примеров, распространения подобного рода слухов, приводил плк. Н. Балабин: «Объезжая в 1916 г. войсковые части в качестве главноуполномоченного Красного Креста, Гучков в интимной беседе со мной в штабе дивизии высказывал мне серьезные опасения за исход войны. Мы единодушно приходили к выводу, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие командные должности бездарных царедворцев, наконец, двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, может закончиться военной катастрофой и новой революцией, которая, на наш взгляд, грозила гибелью государству. Мы считали, что выходом из положения мог бы быть дворцовый переворот: у Николая нужно силой вырвать отречение от престола». Учитывая дальнейшую судьбу Балабина, – отмечал Н. Яковлев, – летом 1917 года при Временном правительстве он был начальником штаба Петроградского военного округа, – это признание существенно^[414].

Наряду с дискредитацией верховной власти, перед оппозицией прямо и непосредственно вставал вопрос подтверждения своего права на власть – своей лидирующей и ведущей роли, что неизбежно вынуждало ее переходить к активным действиям. Выбора нет «все зависит от нас, все в наших руках; предстоящая сессия Государственной Думы должна быть решительным натиском на власть, последним штурмом бюрократии…, – призывал А. Коновалов, – Более благоприятный момент для штурма власти едва ли повторится. Власть страшно растерялась перед продовольственной анархией, и в то же время, военное положение в данный момент весьма малоблагоприятно»^[415].

Переход к активным действиям спровоцировало усиление давления правительства на Думу, «уступить этому давлению, – отмечает В. Дякин, – значило для блока полностью утратить свой политический авторитет. Поэтому блок отказался пойти на уступки. 1 ноября 1916 г. при открытии сессии Думы Шидловский зачитал декларацию, в которой требовалась немедленная отставка кабинета Штюрмера»^[416].

Само же, непосредственное наступление на власть, началось с выступления П. Милюкова на той же сессии Думы 1 ноября 1916 г., которое вошло в историю под своей заключительной фразой: «Что это – глупость или измена?» В своем выступлении лидер кадетов указал на «мучительное, страшное подозрение, зловещие слухи о предательстве и измене, о темных силах, борющихся в пользу Германии и стремящихся… подготовить почву для позорного мира, которые перешли ныне в ясное сознание…». В подтверждение своих слов лидер российских либералов сослался на немецкую газету «Нойе фрайе цайтунг», где упоминались императрица и окружавшая ее камарилья – Распутин, Питирим, Штюрмер. А также на статьи в немецких и австрийских газетах: «Kölnische Zeitung», «Neues Wiener Tageblatt», «Reichspost», «Neue Freie Presse» и др.^[417]

Кроме этого П. Милюков упомянул, без названия газет и фамилий тех о ком идет речь, о «московских газетах, где была напечатана записка крайне правых…». Сослался и на конфиденциальные источники: «Прошу извинения, что сообщая о столь важном факте (измене Штюрмера), я не могу назвать источника»^[418]. И поставил точку тем, что «из уст британского посла сэра Джорджа Бьюкенена я выслушал тяжеловесное обвинение против известного круга лиц в желании подготовить путь к сепаратному миру»^[419].

После Февральской революции «все факты, указанные в этой речи (Милюкова от 1 ноября), были проверены (Чрезвычайной следственной) Комиссией следственным путем, – и, по словам Члена президиума Комиссии А. Романова, – не нашли себе никакого подтверждения и оказались основанными лишь на слухах, неизвестно от кого исходивших, что должен был признать на допросе сам Милюков»^[420]. Но это уже не имело значения, поскольку «Общественное мнение, – отмечал П. Милюков, – единодушно признало 1 ноября 1916 г. началом русской революции»^[421].

Действительно, несмотря на то, что, фактический фундамент речи П. Милюкова «был крайне слаб», она, отмечал министр иностранных дел Н. Покровский, произвела громадное впечатление: «Совет министров был в чрезвычайном волнении»^[422]. Слово «измена» с молниеносной быстротой разнеслось по стране… «Впечатление получилось, – вспоминал П. Милюков, – как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено напоказ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения»^[423]. Уже на следующий день–2 ноября 1916 г., М. Родзянко, по его словам, получил письмо от главного комитета Всероссийского союза городов, в котором говорилось, что «наступил решительный час и что необходимо наконец добиться такого правительства, которое в единении с народом повело страну к победе»^[424].

«Наиболее потрясающее впечатление, – подтверждал Деникин, – произвело роковое слово «измена». Оно относилось к императрице… Переживая памятью минувшее, учитывая то впечатление, которое произвел в армии слух об измене императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в ее отношении и к династии, и к революции…»^[425].

Были потрясены даже высшие органы государственной власти: «В конце ноября Государственный Совет, подобно Думе, вынес резолюцию, в которой указывал, что правительство должно внять голосу народа и к власти должны быть призваны лица, облеченные доверием страны… Такую же резолюцию вынес и съезд объединенного дворянства»^[426]. 25 декабря 1916 г. председатели Губернских Земских управ так же пришли к единодушному убеждению, что «стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от темных и враждебных России влияний, не может управлять страной, и ведет ее по пути гибели и позора»^[427].

Настроения промышленников передавал А. Коновалов, который 16 декабря заявил, что вся Россия уже осознала, что «с существующим режимом, существующим правительством победа невозможна, что основным условием победы над внешним врагом должна быть победа над внутренним врагом». «Мы переживаем трагическое время, – подтверждал П. Рябушинский, – и декабрь 1916 г. в истории России навсегда оставит память противоположности интересов Родины и правительства»^[428].

Перелом, произошедший в настроениях буржуазно-интеллигентских кругов, наглядно подтвердили выборы в Московскую городскую думу, состоявшиеся в конце ноября – начале декабря: на них из 160 представителей московской буржуазии только 11 было правее прогрессистов (главным образом октябристы), а 149 прошло по списку прогрессивной группы, включая кадетов и левых во главе с меньшевиком Н. Муравьевым^[429]. Правительство 30 декабря было вынуждено кассировать итоги выборов.

«Мы переживаем теперь страшный момент, – подводил итог П. Милюков с думской трибуны в декабре 1916 г., – На наших глазах общественная борьба выступает из рамок законности и возрождаются явочные формы 1905 г… Кучка слепцов и безумцев пытается остановить течение того могучего потока, который мы в дружных совместных усилиях со страной хотим ввести в законное русло. Гг., я еще раз повторяю это еще можно сделать. Но время не ждет. Атмосфера насыщена электричеством. В воздухе чувствуется приближение грозы. Никто не знает, гг., где и когда грянет удар»^[430].

Военный цензор «Нового времени» Снесарев в конце 1916 г. подтверждал в разговоре с П. Барком, что письма и военных, и политических деятелей, и частных лиц, свидетельствуют, что по всей стране происходит серьезное брожение, которое представляет больше опасности, чем в 1905–1906 гг. и грозит гибелью^[431].

«В это время, – вспоминал С. Булгаков о конце 1916 г., – в Москве происходили собрания, на которых открыто обсуждался дворцовый переворот и говорилось об этом, как о событии завтрашнего дня. Приезжали в Москву А. Гучков, В. Маклаков, суетились и другие спасители отечества… Особенное недоумение и негодование во мне вызвали в то время дела и речи кн. Г. Львова, будущего премьера… Его я знал…, как верного слугу царя, разумного, ответственного, добросовестного русского человека, относившегося с непримиримым отвращением к революционной сивухе, и вдруг его речи на ответственном посту зовут прямо к революции… Это было для меня показательным, потому что о всей интеллигентской черни не приходилось и говорить…»^[432].

Некоторые проекты дворцового переворота, по словам А. Керенского, можно было осуществлять уже зимой 1916 г.: «наша смешанная группа представителей левых думских фракций… поддерживала отношения со всеми активными радикальными силами страны…, удалось выработать единую программу действий во избежание несогласованности, которая помешала бы государственному перевороту…»^[433]. «В разработке заговоров участвовало огромное множество организаций, даже члены думского «прогрессивного блока». Заговорщики наладили контакты с военными, в их число вошли многие генералы, не говоря уже о младших офицерах»^[434]. «К сожалению, – отмечал Керенский, – ни один серьезный план не осуществился», «все ждали инициативы».

* * * * *

Особое внимание, которое заговорщики уделяли армии, диктовалось тем, что успех любого переворота, а тем более во время войны, определялся отношением к нему, прежде всего, высшего военного командования. «Является совершенно бесспорным одно положение, – подтверждал Деникин, – исход революции во многом зависел от армии»^[435]