Можно было бы предположить, что Бисмарк таким образом стремился парировать уже появляющиеся на его счет в германской общественности обвинения в русофильстве. Однако эти строки подтверждают скорее глубокий государственный прагматизм Бисмарка, его макиавеллевскую приверженность следованию интересам своей собственной страны, ту самую политику, которую исследователи впоследствии назовут: «Realpolitik».

Цели и задачи российской политики в настоящий момент, по мнению Бисмарка, не представляли для Пруссии никакой опасности. Наоборот, перед Россией и Пруссией вставала одна общая проблема, на которую уже во время Крымской войны указывал Бисмарк и решение которой было возможно лишь совместными усилиями: польский вопрос.

Международное положение, в котором оказалась Россия в середине XIX в., отличалось от 1815 г., когда империя играла в Европе роль первой скрипки. Но даже если во время Венского конгресса польский вопрос грозил войной Англии, Австрии и Франции против России, актуализация этой проблемы в ходе Крымской войны осложнила бы положение России значительно. «Ослабление России, из-за которого она не смогла бы отомстить за себя, представляется мне возможным лишь в случае полного восстановления Польши»^[230], – писал Бисмарк Мантейффелю. Такая перспектива угрожала территориальной целостности не только России, но и самой Пруссии. В своем донесении 23 февраля 1854 г. Мантейффелю Бисмарк писал: «Независимая Польша только тогда перестанет быть решительным врагом Пруссии, когда мы пожертвуем для ее приданого те земли, без которых вообще не сможем существовать: земли по нижней Висле, Познань и все, что говорит в Силезии по-польски. Но даже и в этом случае мы бы не смогли быть уверены в мире с ними, возникни у нас затруднительное положение»^[231].

Для Австрии, по мнению Бисмарка, польская проблема наоборот была не так важна, чтобы жертвовать ради нее хорошими отношениями с Западом. Бисмарк опасался того, что, начав войну против России, Австрия едва бы смогла противостоять реализации английской и французской программ образования польского государства: «Эти проекты до сих пор так и не были отклонены в Лондоне и Париже, и они рано или поздно со всей решительностью могли выступить на первый план как единственное средство к ослаблению российского могущества»^[232].

Восстановленная Польша предоставляла Англии, Франции и Австрии ряд преимуществ. Самое главное состояло в существенном ослаблении Пруссии и России в экономическом и военностратегическом планах. Независимая Польша стала бы самым преданным союзником западных держав и длительной гарантией от реваншистских планов протестантской Пруссии и православной России. В таком сценарии решения польского вопроса Австрия также могла рассчитывать на территориальную компенсацию в устье Дуная^[233], а Франция обрести «гораздо более внушающее опасение превосходство, чем у современной России»^[234]. Подобной перспективе, по мнению Бисмарка, можно было противостоять лишь в тесном союзе Пруссии с Россией. Интересно, что еще накануне Восточной войны на такой вынужденный для Пруссии альянс, вызванный вероятностью восстания в польских землях, обращал внимание в разговоре с принцем Вильгельмом английский принц Альберт Заксен-Кобург-Готский^[235].

Такому прусско-российскому тандему способствовали происходившие в то время в международных отношениях изменения. 2 декабря 1854 г. Австрия заключила союзный договор с морскими державами^II, по которому три договаривавшиеся державы обещали не заключать с российским императором никаких отдельных соглашений без общего предварительного обсуждения. «Ради Самого Господа Бога – не подписывайте!»^[236]– телеграфировал Мантейффель австрийскому министру-президенту графу Карлу Фердинанду фон Буоль-Шауэнштайну. Этот шаг оттолкнул от Австрии Пруссию, весь Германский союз и, фактически, перевел ее в статус врага России. Пруссия же была исключена западными державами из начавшихся в Вене переговоров. После этого Бисмарк впервые решительно писал Мантейффелю о возможном поведении Пруссии: «Я бы не считал отчаянной войну в союзе с Россией против трех держав, участниц договора 2 декабря»^[237].

Справедливо предположить, что на это заявление Бисмарка оказали влияние события в Крыму. Англия и Франция продолжали втягиваться в войну против России, что давало Пруссии прекрасный шанс, оставшись наедине с Австрией, решить германский вопрос. Возможно, Бисмарк рассматривал вероятность совместного выступления против Австрии прусской армии и только что покинувших Дунайские княжества российских войск. Успех в этом деле предоставлял Пруссии гегемонию в Германии, а России открывал свободный путь на Балканы и давал стратегическую инициативу в войне.

Франкфуртские донесения начала января 1855 г. показывают, что Россия в планах Бисмарка стала своего рода разменной картой в отношениях с западными государствами. «Немотивированным и опасным явилось бы более тесное, нежели теперь, сближение с Россией. Было бы полезным для нашего влияния на развитие событий, если бы в разряд невозможного на западе не относили наше присоединение к России, а в Вене – нашу тесную, выходящую за рамки договора 2 декабря, связь с западом»^[238] – писал он Мантейффелю 1 января 1855 г. Эта же мысль повторилась и в письме Герлаху 6 января 1855 г.^[239]

Накал политических страстей в Европе остудило известие 18 февраля (2 марта) 1855 г. о кончине императора Николая I. Бисмарк был поражен случившимся и передал Герлаху, что «находящиеся здесь, равно как и во всей Германии политики поражены неисповедимостью Божьего решения <…> Невозможно скрыть чувство, обуявшее нас, когда дыхание Господа валит дубы»^[240]. По-разному отреагировали представители великих держав. Австрийцы, «потирая руки, радовались быть освобожденными от „опасного врага“», англичане и французы рассматривали смерть императора как полезное делу мира^[241]. Оценивая трагические события в России, Бисмарк с сожалением констатировал: «Скончавшемуся императору держать в руках военные настроения было гораздо легче, чем теперешнему»^[242].

В течение всего 1855 г. Бисмарк писал о России и Восточной войне довольно редко. Часто в письмах Мантейффелю встречались фразы: «из Вены нет сообщений», «длительное время я не получаю никаких новостей о восточных событиях или европейских делах»^[243]. Часть вины в этом Бисмарк возлагал на русскую дипломатию в Германском союзе: «Российская дипломатия в обращении с германскими дворами проявляет нерасторопную, надменную медлительность, за исключением своих неотесанных варваризмов, с которыми она выступает при случае по отношению к малым дворам; сверх того – медведеподобные проявления снисходительной доброжелательности»^[244]. Бисмарк советовал российской дипломатии брать пример с Австрии, представители которой находились, практически, при всех германских дворах.

Разочаровали Бисмарка действия российской дипломатии в отношении австрийского проекта мира, который Вена передала в конце декабря 1855 г. в Петербург через своего посланника графа Валентина фон Эстерхази-Галанта. Принимая во внимание почти ультимативный тон австрийского проекта мира, Бисмарк полагал, что «Нессельроде ответит на предложения Эстерхази каким-нибудь контрпредложением, иначе я буду считать его неотесанным человеком, который не знает, как сохранить тлеющий фитиль»^[245]. Прусский принц Вильгельм, напротив, надеялся на уступчивость Петербурга, что свидетельствовало бы о триумфе германской внешней политики в сохранении Европы от продолжения войны^[246]. Нессельроде объявил 16 января 1856 г. о согласии российской стороны принять австрийские условия, включая нейтрализацию Черного моря. В Берлине понимали, что российскому императору такое решение далось очень трудно^[247]. Из донесений Бисмарка видно, что российские дипломаты^[248] во Франкфурте и германские политики^[249], узнавшие от него эту новость, были удивлены, вследствие того, что не верили, будто Россия пошла на такие уступки, и обрадованы, потому что чувствовали близость мира.

Условия близкого мира должны были быть определены на европейской конференции. Прусский принц Вильгельм всячески поддерживал участие Пруссии в мирном конгрессе. Как и в случае с договором 20 апреля 1854 г., он считал высокой честью для Пруссии участвовать в собрании представителей европейских великих держав. По его мнению, это было своего рода подтверждением государствами Европы статуса Пруссии как великой державы^[250]. Но так ли это было на самом деле и такого же мнения были остальные участники европейского концерта в 1856 г.? Однозначный ответ на этот вопрос дать довольно сложно. Интересный строки оставил в письме австрийскому министру-президенту графу К. Ф. фон Буоль-Шауэнштайну председатель Союзного сейма во Франкфурте и по совместительству австрийский представитель в Сейме граф И. Б. фон Рехберг унд Ротенлёвен: «Пруссия, составляя в одиночку треть (Германского – В. Д.) союза, заявляет наравне с Австрией претензию на роль европейской великой державы. В этой связи, вероятнее, что своим прежним признанием она более обязана единству с Австрией и Россией в рамках Священного союза, нежели действительному представлению о великой державе, которое зависит от размера ее территории и ее материальных ресурсов»^[251].

Бисмарк не разделял стремление официального Берлина остаться в составе европейской пентархии любой ценой. Критически он относился к ее участию в этом невыгодном для нее конгрессе великих держав, поскольку Пруссия «рисковала одним махом лишиться плодов двухлетней мудрости и спокойствия, которые выражены в нашем единении с германскими государствами, в улучшившихся отношениях с Россией и в нашей прочной и влиятельной позиции по отношению к воюющим сторонам»^[252]. Бисмарк полагал, что на конгрессе Пруссия невольно присоединится к требованиям западных держав и ухудшит, тем самым, свои отношения с Россией. Его желание сохранить прусский нейтралитет не только соответствовало чаяниям прусского ландтага^[253], но также полностью совпадало с планами Петербурга^[254]. В этом он убедился из петербургских писем, которые ему давал читать российский представитель во Франкфурте барон Ф. И. Бруннов.

Бисмарк прекрасно понимал, что отстаивание политики нейтралитета будет раскритиковано в Берлине интригующей против него придворной партией, поэтому он всячески стремился доказать свою преданность исключительно прусским интересам. Следующая фраза из письма Мантейффелю ярко характеризует политическую установку Бисмарка, объясняет истинные цели его благожелательной позиции в отношении России: «Я бы не хотел оставить у Вашей светлости впечатление о том, что я будто бы подвержен политике чувств по отношению к загранице. Интересы Пруссии представляют для меня единственную ценность, которой я придаю значение при продумывании нашей политики, и если бы перспектива требовала быть полезным каким-либо образом этим интересам даже участием в войне с Россией, я не принадлежал тогда бы к противникам такой войны. Я вообще не ручаюсь за то, что в Петербурге думают об обязанности быть нам благодарными»^[255].

Пруссия была приглашена на заседания конгресса, закончившего свою работу 16 апреля 1856 г. Определяя позицию Пруссии в новых обстоятельствах, принц Вильгельм рассчитывал на укрепление отношений между Берлином, Лондоном и Веной^[256]. В самой Германии надеялись на то, что подписание мирного договора даст толчок для углубления политической и экономической интеграции Австрии и Пруссии в рамках Германского союза^[257].

Бисмарк придерживался другого мнения. Подписание мирного договора 18 (30) марта 1856 г. он прокомментировал в личном письме министру Мантейффелю от 26 апреля 1856 г. пространными рассуждениями о международном положении Пруссии, в которых немаловажную роль играли его размышления о России^[258]. В условиях возросшего международного престижа Франции Бисмарк считал теперь вероятным укрепление российско-французских связей. По его словам, «бросающиеся в глаза усилия Орлова^[259] еще не сбили яблоко с дерева, но когда оно поспеет, то упадет само, а русские в нужное время подставят только шапку»^[260].

Но и из этой ситуации Бисмарк искал выгодный для Пруссии выход. Он писал, что в случае «образования российско-французского союза с военными целями, мы не должны, по моему глубокому убеждению, быть среди его противников»^[261]. Участие Пруссии в этом союзе гарантировало бы неприкосновенность прусских границ с запада и востока и снимало бы возможную антипрусскую направленность российско-французского союза. Напротив, «военные цели», о которых говорил Бисмарк, могли быть направлены против Вены, что шло на пользу прусским интересам в Германии. Австрия расценивалась Бисмарком как слабый и самый нежелательный союзник Пруссии. «Дай Бог, – писал он Герлаху, – чтобы я никогда не испытал свинства от зависти, недоверия и неудачи, если бы прусская и австрийская армии выступили едино на поле брани. Каждая из них будет радоваться поражению другой больше, чем огорчаться от своего собственного»^[262].

Эти рассуждения занимали Бисмарка до конца миссии во Франкфурте. Он видел свою задачу в том, чтобы доказать Берлину необходимость налаживания отношений с Петербургом и Парижем. Теперь Бисмарк демонстративно появлялся в обществе с представителями России, Франции и Пьемонта, «чтобы запугать Рехберга^[263] угрожающей картиной европейской ситуации»^[264]. Эта «ситуация» заключалась теперь в том, что, по словам Бисмарка, «русские, не переставая, держат распахнутыми свои объятья, в которые может броситься Франция, как только это покажется ей полезным, конечно, за счет хороших отношений с Англией в настоящее время»^[265].

Такие идеи вызывали негодование немецкой прессы^[266], критически воспринимались в Вене^[267] и средних германских государствах^[268], которые и так винили Бисмарка в том, что его деятельность во Франкфурте способствует укреплению разлада в Германском союзе на благо загранице. Эти идеи, как уже было написано выше, не соответствовали представлениям набиравшего все больший политический вес в Пруссии принца Вильгельма и поддерживавших его политическую линию в прусском парламенте оппозиционных либералов^[269]. Противоречили они также и внешнеполитической программе пока еще сохраняющих власть прусских консерваторов. По этому поводу Л. фон Герлах так писал в своем дневнике: «Ему (Бисмарку – В. Д.) недостает (понимания – В. Д.) начала и конца, принципа и цели нашей политики, что-то среднее»^[270]. Стоит правда отметить, что идея вхождения Пруссии в возможный альянс между Францией и Россией, к удивлению Герлаха, получила развитие: о ней с интересом начал отзываться Мантейффель, слабее становилась критика этой концепции со стороны Фридриха-Вильгельма IV^[271].

Идея французско-российско-прусского сближения обсуждалась и в Петербурге. В письме Орлову Нессельроде передавал инструкцию, полученную им от Александра II: графу поручалось расположить императора Наполеона к Пруссии, причем на полях письма стояла помета российского императора: «Быть по сему»^[272]. Российско-французское сближение стало целью политики нового российского министра иностранных дел А. М. Горчакова. Эта перспектива соответствовала взглядам самого Александра II. 1 февраля 1857 г. он писал своему брату Константину: «На днях получил я премилое письмо от Наполеона, в котором он <…> удостоверяет, что теперь, когда все, что касается до Парижского трактата, удовлетворительно разъяснилось, он столь же будет верен союзу со мною, как был верен Англии. Я ему на это отвечал с тою же откровенностью, что радуюсь искренно его дружескому расположению, я вижу в союзе с Францией залог будущего спокойствия Европы»^[273].

В дипломатических кругах ходили слухи о готовящейся встрече императоров Наполеона III и Александра II. Бисмарк осведомился об этом во время своего продолжительного разговора с Горчаковым 1 июля во Франкфурте и пришел к выводу, что свидание двух императоров было делом уже решенным. Скрытность Горчакова в изложении деталей подготовки встречи Бисмарк объяснял желанием показать, будто бы «Россия спокойно ожидает предупредительности со стороны Франции»^[274]. Местом встречи, полагал Бисмарк, будет Штутгарт. Он писал Мантейффелю, что Пруссия «более не может быть посторонней этой встрече» ^[275] и должна стремиться участвовать в ней. Бисмарк считал, что Пруссия вновь займет в Германии лидирующее положение, «когда благодаря встрече трех монархов, возможность будущего альянса станет более реальной» ^[276].

В беседе с Горчаковым Бисмарк затронул вопрос о российско-австрийских отношениях. Российский министр иностранных дел ответил, что точка зрения императора в этом вопросе после коронации не изменилась. Австрия не могла изменить холодности России, которая утратила мнимую веру в свою солидарность с «австрийским» консерватизмом. Горчаков уверял Бисмарка в том, что, сохраняя свою внешнеполитическую линию, Франция займет утраченное Австрией место, и «единение России, Пруссии и Франции на месте прежнего альянса обеспечит мир в Европе и укажет предел австрийскому честолюбию на Востоке и в Германии». ^[277] Из письма следует, что Горчаков «сформулировал такой тройственный союз целью своих усилий», не исключая возможности вступления в него Англии, о которой отозвался с меньшим недружелюбием, чем к Австрии.

При этом Бисмарк был осведомлен о том, что после многочисленных просьб австрийской стороны Александр II дал свое согласие встретиться с Францем-Иосифом в Ваймаре на обратном пути из Штутгарта. Опасения Бисмарка насчет возможности восстановления иллюзии Священного союза развеялись полученными от Горчакова уверениями, что Александр II, «учитывая легко возбудимое недовольство французского императора, в любом случае желает уклониться от того, что может быть достигнуто в этом смысле^[278], и поэтому считает одновременную встречу с нашим всемилостивым господином и императором Австрии недейственной»^[279].

На этом фоне более перспективными выглядели переговоры в Штутгарте. Узнав о том, что в силу ослабленного здоровья прусский король не сможет приехать на встречу, Александр II выразил представленному ему Горчаковым Бисмарку «свое сожаление»^[280]. Если бы не душевное расстройство прусского короля и противоборство политических течений при берлинском дворе, встреча трех монархов в Штутгарте произвела бы грандиозный эффект в Европе и непосредственно в Германии. Сам царь отмечал, что «свидание и без того тревожит германских князей»^[281]