Крушение общества и экономики, от которых веяло страхом; которые переживал он серьезно: за ОПХ, за себя и людей, за семью – того страха не стоили. Сергеич сошелся с Виталиком, и забывал, что еще недавно, не мог прокормить семью. Уже мог поменять машину. И думал о том, чтобы сахар, полученный в счет аренды, под видом зарплаты давать народу. А народ догадается сам – отвезет через поле в Россию, куда и Виталик, – и будут деньги…

«Все находится в нас!» Не верил бы в это, уставший как все, в меру честный, Иван Сергеевич – но пройдоха Виталик принес свою правду, и убедил в непререкаемой силе. «Да за него нам молиться надо!» – думал, имеющий совесть, Иван Сергеевич…

Беднеет и опускается тот, кто Державе верит. Сергеич ей больше не верит. Виталик пришел и отменил эту веру. Дай бог…

***

В казенном заведении, где суетились служивые люди, шурша документами и разновалютной денежной массой, Лахновского не забывали, а он, почему-то забыл. Забыл, почему-то дорогу в отдел государственной службы, в котором «сердечность чиновника» проявлялась на голову выше, чем во всех прочих отделах и службах.

«Что-то случилось?» – гадает чиновник, готовый как прежде, и впредь «сочувствовать» сахарному бизнесу Лахновского. Менее гордым в таких обстоятельствах выглядит тот, кто звонит первым. «Пусть буду первым, менее гордым – клиентов терять, это хуже…» – вздыхает чиновник и тянется к трубке.

– Альфред Петрович, Вы? А Вы меня узнаете?

– Конечно. Что Вам, дорогой?

– Как здоровье Ваше, дела?

– Ничего, слава богу.

– Очень рады за Вас. Очень. Да, вот давненько что-то, не беспокоите нас. Мы хотим напомнить, что как всегда будем рады помочь Вам.

– Бог мой, да разве я сомневаюсь? Нет, я Вам верю, и процветания искренне Вам желаю.

– Спасибо… – помялись в трубке.

– А вот что скажите-ка, друг мой, – просит Лахновский, -Вы ставки за свой документ не меняли?

– Вообще-то, меняли. Да только для Вас все останется те же.

– Спасибо, и мой дружеский привет Ломаке! – положил телефонную трубку Альфред Лахновский.

Звонивший, конечно, был в курсе, что сорок тонн потерял Лахновский, при том, что была лицензия. Но к чиновнику, к ведомству, и документу ведомства, претензий быть не могло. Так случилось: несчастный случай…

Но разговор с Лахновским не успокоил сомнений Худшее было в том, что не сумев вернуть потерянный сахар, Лахновский откажется от этого бизнеса…

.

***

«А потом мы с кумой! – предвкушал на сегодня, на вечер банщик Евсеич У меня на нее всего хватит: и жару, и пару, и коньяку с антрекотом!» Евсеич готовит баньку для самих Степана Иваныча и Альфреда Петровича. Они – птицы не из большинства, что птицами бывают до тех пор, пока не сильно пьяны, а выпив – те же, что лакают водку в подворотне, на чужих поминках – свинюки, проще говоря, которые потом, что не съедят – не мелочатся – прут с собой, оставив только безобразие, которое Евсеич и ко рту не поднесет. Питье – к нему не пристает зараза, он, конечно посливает для себя…

А эти – даже говорят не так, как те, кто показушно делает себя. Эти – говорят, как те, кто делает погоду. И без матов. Их даже слушать интересно. Но главное: не съели – с богом, аккуратно, тихо, оставляют на столе. «Кума, – по телефону звякнет банщик, – слышишь, приходи. Прибраться мне поможешь…» Она поймет. Придет. И на двоих, великолепно выйдет у него с кумой.

Паутина

– Ты, я так слышал, Альфред, отказался от Ломаки?

– Да не в обиду – это бизнес.

– Обидится. А все лицензии – не забывай, – под ним.

– Он что, злопамятный?

– Не знаю. На меня он не высказывал обид…

– Воспитан хорошо, не смеет первому лицу губернии высказывать обиды.

– Я в бизнес твой не лезу, может, ты берешь тайм-аут, может быть, не возишь сахар. Но обстоятельства склоняют к дружбе, не стоит игнорировать Ломаку…

– Да, поклонюсь, при случае… – подумав, согласился Альфред.

Друзья махнули по «Смирнову», попарились, поплавали в бассейне. «Смирнов» шел мягко, хорошо, в контрасте с холодом и жаром. И вот, когда приходит, как вечерний звон, усталость… Такая же, малиновая, благостная, истома, в конце нормально прожитого дня, невольно хочется сказать спасибо. И день грядущий, будет для того полнее, кто сказал спасибо, кто ценит день минувший.

– Доброе чтить надо, Альфред, – неторопливо и торжественно, наполнил рюмочки Степан Иванович, – почтим же доброй памятью КПСС и нашу власть Советскую. Не забывай – они нам дали все, что у нас есть!

Альфред почтенно столкнул рюмку, с рюмкой собеседника.

– Да-а уж, – сожалел, закусывая, Альфред, – кто мог думать, как судьба ударит: «Я проснулся – здрасьте – нет Советской власти!» Рухнула держава, по земле – морщинами Вольтеровского лба – пролегла паутина границ.

– Хорошо ты сказал: «Паутина границ». Сколько мух, в виде судеб людских, попадутся, влипнут, высохнут в ней -не счесть! – сокрушенно вздыхает Степан Иванович.

«О потерянной власти, о ныне живущих, о нас пекутся…» – вздыхает банщик Евсеич, искренне уважая председателя облисполкома и бывшего, пусть не высокого ранга, но башковитого, видно, партначальника Альфреда. «Правильно переживают уважаемые люди, – соглашается Евсеич, – в границе – в ней все наши беды. Отпочковались от Союза, отделились от корней, а теперь сохнем в нищете и полном беспорядке…»

– Ну, а за что теперь, Альфред? – разгладил хмурые морщины председатель облисполкома, и наполнил рюмочки, а другому тосту.

– Прошлое почтили, логика проста – за время настоящее теперь.

– Аж настроение в осадок… – снова пролегают хмурые морщины над бровями председателя облисполком. – Какое настоящее? Да нет его – раздробленность, границы по живому, боль, безвременье, бардак…

– А Вы Ломаке говорили так же? Он согласен?

– А при чем он?

– Он, если не соврет, ответит: «Золотое время!» «Доброе чтить надо» – к Вашим же словам я апеллирую Степан Иванович.

– И в чем оно, добро, которое не чтим?

– Не чтим, а более того, ругаем. Я за нее, как главный признак времени – границу! Пусть поживет такой, какая она есть. Здравия ей!

Звякнув над столом, столкнулись рюмки, закуска похрустела на зубах, вернулась ненадолго тишина, чтобы дать место слову.

– Ты хорошо сказал, Альфред, про умный лоб Вольтера, паутину…

– А Вы – про судьбы, в виде мух, запутавшихся в паутине…

– И мы за это поднимаем рюмки? – упрекнул себя и Альфреда Степан Иванович. – Какие ценности мы ценим?

– Подлинные. Деньги ценим. А граница – это деньги. Да – полоса, неровная и нервная, пролегшая, как Вы сказали, «по живому» – но это полоса, на которой рубят деньги. Все, кому не лень, сейчас там рубят. И я – ведь сахар – триста лет, как сахар. Да не он, а контрабанда делает крутую прибыль. А без границы – контрабанды нет.

Никто и никогда, от Альфреда такого не услышит, но Степан Иваныча есть смысл впечатлить. Пусть ценит ум и откровенность, а не только пользует дойную корову в виде Альфреда.

– Ну, за сказанное! – помедлив, вспомнив, видно, прошлое, сравнив… поднял рюмочку Степан Иванович.

– Но, если все – то это шара… – задумался, вернув пустую рюмочку к столу, Альфред, – А шара не бывает бесконечной. Ведь не за счет ума, законодательного совершенства, рубят. А как раз – за счет несовершенства! В силу временного бардака. Ломака, как чиновник, рубит на таких как я – не шара разве: рисовать лицензии, без риска, за процент? А прочие – простые спекулянты. Пятьсот процентов дает сахар! Вот и я, пока есть шара – тоже порублю, со всеми. Глупо было б не рубить. Но, шара кончится – вот боль моя, Степан Иванович! Вот боль… Ломака на зарплату сядет, ну а я? Зарплаты нет и некуда податься. Да и не хочу так, на зарплату. Не привык…

– Вот уж, – рассмеялся, выслушав, Степан Иваныч, – Ломака на зарплату сядет: представляешь?! После шары!

Представить было невозможно, и Степан Иванович спросил:

– А ты?

– В политику.

– Какой непостоянный…

– Сами знаете, что постояннее Альфреда, человека нет. Далекая, конечно, перспектива, и я сейчас не говорил бы, но будем рюмки поднимать за будущее – все равно скользнуть по теме мне придется.

– Не ожидал… – качает головой Степан Иванович, – Не ожидал. Ты умный человек, успешный бизнесмен – бросать все это? Чего ради – славы? Она – дым…

– Дым. Точно Вы сказали – дым в глаза. Завеса, в которой деньги рубят, как и на границе. Но эта шара – круче контрабанды. «Но» – в одном, она – для избранных.

– Иди сейчас.

– Рано. Нет еще политики, и государства тоже – созревают… Я политический кузнец: пока железо горячо, выковываю деньги. С идеями в комбеды*(*Комитеты бедноты – первые структуры Советской власти) шли, а в депутатский корпус с деньгами идут. Пусть не бедняк я, – Альфред улыбнулся, – но таких денег еще нет.

– А… – Степан Иванович задумчиво разлил по рюмкам, – Друг мой, это все – не бред? Ты что о депутатстве знаешь? Я всю жизнь в депутатах! Чужие, лишние проблемы, которые ты должен разрешить; вопросы, на которые ты добиваешься ответа; дурацкие затеи, которые ты должен протолкнуть, и куча жалоб, в которые нет времени вникать. Лишний головняк, почетный, правда – нужно тебе это, Альфред?

«Боже, как ты устарел!» – подумал Альфред.

Евсеич, привыкший быть слугой у тех, кто не нуждается ни в чем, не думал, никогда, о том, что эти люди говорят. Не рассуждал, из-за того, что верить в то, что говорят они – дать глупое занятие душе. Но интуиция была. Он улыбнулся про себя, и присмотрелся к боссу: его время выходило, а он не понимал. Из тех двоих, один смотрел вперед, другой – сидя пожинал привычки времени, которое сегодня уходило со двора.

Степан Иваныча Евсеич пожалел. Ведь слишком долго знал его. Степан Иваныч, скажем так – из тех, кто кушал хорошо, но и собак кормил, и не пинал ногами. Да время выведет вперед того, кто смотрит именно туда. Пусть даже он к собакам не так щедр, и, вероятно, будет их пинать ногами.

Не по душе Евсеичу Альфред Лахновский: скользок умом, изворотлив, как уж и холоден – он как раз из тех, кто будет ближних пинать ногами. «Именно так…» – вздыхает и чешет затылок Евсеич. В его голове зреет план, потому что банщик нутром понимает – будущее не за Степан Иванычем, который чем-то смахивает на енота, а за ужом Лахновским. Прошлое, к которому привыкли – о нем пожалеем и поплачем, только не вернем.

– Альфред Петрович, – несмело попросил Евсеич, когда гости уходили, – у нас же, знаете, такое время трудное…

Альфред Петрович хмурился и терпеливо слушал.

– Вот, время говорю, такое… В магазинах, знаете – пустые полки, ну – одна селедка, да и все. А нам бы консервации, варенья на зиму, хотя бы… В общем, старушенция моя все просит сахарку купить, а где он?

Евсеич горестно развел ладони: – Просто нету. Ну, в киосках, разве что – но это нам не по карману. В общем, сахарку у Вас купить, ну килограммов пять, нельзя ли? И чуточку бы подешевле, можно?

– Можно, – сказал Альфред Петрович, отвернулся и пошел к заждавшемуся в стороне Степан Иванычу.

Когда кума прибрала стол, сервировала снова – уже с кумом на двоих, когда они только начали… у крыльца просигналила машина. Кума торопливо набросил блузку, расправила юбку, Евсеич ринулся к выходу.

Мягко щелкнули дверцы, багажник чужой машины, и вскоре вернулся довольный, раскрасневшийся кум.

– Счастье какое, а! – обнимал он и тискал куму, – Счастье, представь – мешок сахара. Целый мешок!

Кума разделяла восторг, смеялась.

– А заплатил – ты представляешь, сколько? Ай, да не представляешь – совсем ничего. Даром! Водитель просто отдал мне мешок, шасть в машину – и будь здоров! Вот так, кума, вот оно, счастье-то привалило!

Альфред Лахновский

Альфред Лахновский, – из тех, кого можно воткнуть в абсолютно любую почву – созреет начальник. Пойдет мыть посуду – не удивляйтесь, если услышите: кафе возглавляет предприимчивый, расторопный директор Альфред Лахновский. Устроился дворником в ЖЭКе – пройдет время, и ЖЭК возглавляет толковый начальник Лахновский. А если еще не начальник, то лишь потому, что до приказа о назначении есть еще две-три ступеньки. Лахновский ведь не получает должности – он вырастает до них. Он способен расти, потому что не для показухи, не для анкеты, а для себя – он считает главным пороком лень. Он призирает ее.

Губкой, сжатой и жадной, он впитывал все, что касалось дела. Не досыпал, не догуливал и, не в пример очень многим – не допивал. Но знал, что идущий вперед, поднимается вверх. Все дороги идут наверх. По дороге, ведущей вниз, не идут – опускаются люди....

А вперед – это, все-таки, вверх! Невеликая мудрость, доступная каждому – только не каждый дорогу свою, своими ногами топтать до конца согласен. А Лахновский не ходит в пол-шага. Только вперед, полный шаг с полной выкладкой – непререкаемое правило, которое он выбрал сам.

Он не скажет, как многие: «Да я ведь уже и так!» – после чего, как правило, начинается загибание пальцев с перечислением заслуг. Кивнет, согласится: «Да, сделано», но не станет гнуть пальца, а станет думать: «Что могу сделать далее?» И если он до сих пор не главный в области или стране, то лишь потому, что не ставил себе такой цели.

Он умен и находчив в мыслях, но не публичен, и не поклонник юмора. Но, как всякий богатый, в конце трудов праведных, обращался к сексу, или шутам, для душевного блага. Сегодня он ждал шута.

В ожидании он, агрономом у края огромного поля, думал о самом насущном – себе и своей стране. Огромное поле – отколовшаяся от СССР страна. И ничего там – в невозделанном поле, плохого не видел. Деньги, в которых он знает тол, продолжают природный круговорот.

Понятия он не имел о том, кто такой Лемешко. Но то, что тот понял, пройдя испытание, больше похожее не на урок, а на жернова. Лахновский понял давно. Постановление № 107 от 17 июля 1991 года– не фильтр, спасающий государство от бесконтрольного вывоза последних материальных ценностей!

«Постановление № 107 – это камень, прочертивший полосу с названием «Граница» и вызвавший лавину. Лавину, под названием «Коррупция». Камень покатившийся – то есть Порядок Вывоза– рассыплется в лавине, спровоцированной им коррупции!

Но не Лахновский провоцировал лавину. Он просто не боится жара и огня. Он и в лавине соберет свой урожай, поймает свою рыбу…

Сегодня он не в царской сауне, в своей. Она скромнее, но не меньше царской эффективна. Все бани нынче эффективны: теперь все средние дела, великие тем более, творятся без одежды, под водочку со льда, со зноем от парилки, и расслабляющим массажем в обольстительных губах и пальцах женских рук. И водка в сауне – особый кайф. А водка безотказна.

В дверь постучали.

– Входи, дружище! – пригласил Лахновский.

Вскользнул Виталик.

– Входи. Раздевайся и докладывай, все по порядку.

– По порядку… – докладывал, раздеваясь, Виталик, – Нормально. Идут «Супера», до границы. Легально идут – на арендуемый склад. В пути остановят: «Что там? Сахар? А как насчет лицензии?» «Зачем? Груз в сторону границы, только не в Россию, а на склад. Вот, договор, имеется…» «Счастливо!» – едем дальше.

– М за что же мы двести долларов платим?

– Как?… – растерялся Виталик.

– Ну я же тебе выдаю двести долларов для ГАИшников. Зачем, если ты им договор, а они тебе: «Счастливо!»?

– Ну, это же… как, я считаю, надо – чтобы язык за зубами держали. А то примелькаемся, нам чужой интерес не нужен…

– Чужой интерес? – на секунду задумался Альфред. И согласился, кивнул, – Не нужен. Не нужен, – повторил еще раз и в упор посмотрел на Виталика, – но имей в виду – десять ходок – уже две тысячи долларов! Дальше!

– Дальше – сахар сгружаем в Стрелецком. Это среда. В четверг мы с Сергеичем в баньке попариться можем. А в пятницу подгоняем транспорт: Обычный КАМАЗ. И через пол-\часика там – в России…

– И никто не видел, не сунул носа?

– Тем, кто в курсе, или может быть в курсе, – плачу.

– И Нарышкину тоже?

– Потемкину? Нет, не плачу, потому что он ни при чем. Он не патрульный инспектор, пуп земли. А и формы не носит, и жезла нет!

– Говоришь хорошо…

– Но ведь так и есть.

Альфред, не спеша, взял «Смирнова». Разлил на двоих.

– За тебя, Виталик, твою карьеру и самодостаточность в жизни!

– Спасибо.

– Но, поле – звено слабоватое…

– Альфред Петрович, да, там все свои! И Сергеич в нас кровно заинтересован. Там каждый пес его знает! И с райотделом он, как директор, тесно общался. Начальство все знает, ОЗЭПП. Он всех знает. Он там депутат, между прочим, власть…

– Чего они стоят сейчас, депутаты! Ты где видишь власть? Бардак!

Шеф думал, как маршал, слегка тарабаня пальцами.

– Ладно, сходи, – сказал он, – попарься…

А вернулся Виталик, шеф пальцами не тарабанил, а просто сказал:

– «Шутки шутить, теперь кончился. Будем работать!» – как говорит мой знакомый пшек* (*Поляк) И будем, конечно, – и пристально, очень уж пристально, он посмотрел в глаза, – если ты мне, дружище, не пудришь мозги!

– Альфред Петрович, – тяжело, с хрипотцой, как от простуды, скрывая глухую обиду, ответил Виталик, – Вы подсчитайте, я сколько КАМАЗов отправил!

«Деньжищи! – стонал его внутренний голос, – Как можно? Такие деньжищи! И все в одиночку: рискую-то я!»

– Ох, ерунда! – откинулся к спинке, отвлекся, расслабился, шеф, – Посмотри. А зачем? Да они, – глядя вскользь, на Виталика, сетовал он, – понимают хотя бы, о чем поют?

Слетали, поднятые эхом, черные, вороны, сыпался, хлопьями снег с оголенных ветвей. Лицо, опаленное траурной тенью, поднимало глаза – из экрана – навстречу. «Актриса красива, что говорить…» – про себя усмехнулся Виталик. Он видел уже этот клип.

– «Прошу Вас, не надо, братва! Не стреляйте друг в друга!» А как же иначе? Виталик!

Шеф смотрел на экран, и качал головой:

– А умеют, Виталик, ты видишь, умеют цеплять за живое! Клип же прекрасный. Вот сила искусства!