Спустя

Какой-то неопрятный ребёнок бросил в меня мандарином и истерически засмеялся, размахивая кривыми ногами. Приближается Новый год. Я понял, спасибо.

Вокруг очень много светящегося: лица молодых девушек, которые считают, что им идёт праздничная улыбка, ценники, приклеенные к самым популярным товарам, типа шампанского и красной икры, огни вывесок и витрин, резко контрастирующие с серостью под ногами. И когда плавно проезжаешь вдоль этого светящегося пояса и рассеянно смотришь на него сквозь грязное окно автобуса, хочется сморгнуть то ли эту муть, то ли спросить морганием у всех этих огней, о чём они.

Совсем скоро мы встретимся. Через 10 приёмов холодной пищи, которые традиционно сопровождаются просмотром мультфильмов. Спустя 3 пачки сигарет. Пережив 5 ночей кровососущих снов с сосущими. Проехав около 100 бесцельных километров. Передумав прожитое, параллельно и по привычке осуждая этот процесс.

Переждав тысячу тоскливых вздохов. Злость на рождающуюся зависимость. Приступ милосердия к себе. Несколько болезненных вестей…

А они все всё мигают, не уставая рождаться и умирать.

Барселона

Я буду там.

Нерешительно ёрзая на сидении, я стеснялся своего волнения. Предстоящие перемещения грозили новыми послаблениями внутренностей. А конец этого процесса может быть разным: либо ты обделаешься, либо тебя перестанет трясти в холодной воде.

Я смотрел в стеклянную дыру и видел, как крыло, будто нож в руках Дона Корлеоне, медленно и многозначительно скользит по мягкому маслу. Сам же я был твёрд. Во всех смыслах.

Тёмная вода то раздражённо отталкивала меня, то фигурно изгибалась вокруг, как молодая и пока ещё идейная стриптизёрша.

Я сидел на блестящем песке и, наверное, больше делал вид, что какие-то мыслительные платформы образую. Потому что кокаиновая истома этого города заставляет чувствовать себя самым несовершенным элементом всего окружающего. Беспомощным от восприимчивости. Не способным даже на инстинктивные действия.

Тёплая дорога уходит куда-то в высоту. Смесь растений, похожих на другие растения, бескомпромиссных тел в узких одеждах, вспышечных улыбок, контрастирующих с моей чёрной рубашкой, проносящихся машин и велосипедов, запахов еды и веществ, танцевальной музыки и неизвестных языков. Она кружит тебя, как гончарный круг. И это кружение не поддаётся оценочности. Теперь оно тебе необходимо.

Ветер не имеет своего звучания. Он издаёт звуки того, что тащит на себе. Картонная коробка, скребущая асфальт, заставляет съёживаться от воспоминаний о моём городе, который долгие годы властно поедал меня десертной ложкой.

А теперь я нерешительно касаюсь своего механизма, находящегося между правым и левым полушарием, под затягивающее шипение воды, вычурных узоров где-то сверху и оставляющей ожоги лампы среди них с признанием одного: жизнь – это институт гедонизма.

И я буду там.

Схватки

Мокрый и размазанный, едешь в холодном чём-то, слушая подростковую музыку. Стало намного легче.

Январские схватки делали тебя стабильным, стабильно скрывающимся. На улице от мороза трещал даже асфальт, когда какой-то одинокий несчастный наступал на него, направляясь по приказу жены.

Ты заполнялся чувством презрения к себе. Этот персиково-лаймовый туман зимних рассветов покрывал твои зрачки и становился наваждением, как мороженое такого же цвета просится в неокрепшие руки начинающих людей.

Но ты слаб. Очевидный проигрыш природе.

А теперь наступила, будто разбуженная ударом, весна, напоминающая тайскую проститутку, которая, от количества уколов и мужчин, превратилась в сгусток без имени.

Бодрый голос по радио, заполненные бары, идущие в магазин за покупками семьи. Все подвижное. И я снова трясусь в заполненном воплями транспорте, думая о тишине. О той эротической тишине, которая нарушается только лёгким шорохом персиково-лаймового одеяла.

Ведь даже полумертвая весна – это время для чувства.

Нью-Йорк

Собака всегда грызёт свой поводок, даже если у неё самая упитанная и ухоженная попка среди местных сучек и кобелей. Просто, из шалости. Просто потому, что это собака.

Я устал быть противно уставшим от праздности (иногда называю ее свободой, для вдохновения). Самая невыносимая усталость – от не занятости, лени, безразличия ко всему.

И я уехал. В город бездельников, которые делают слишком много всего, от чего он вопит 24 часа в сутки. В город мечтателей, которые не делали ничего, от чего он стал легендарным. (И теперь делает всё за них).

В Нью-Йорк.

Энергия. Так много человеческой энергии. Она с бесконтрольной силой сталкивается и яростно врезается в небо, своими брызгами покрывая всё: канаты старинных мостов, крыши исторических зданий, люки жёлтых такси, верхушки немногочисленных выживших деревьев, лениво дымящихся рядом с оранжевыми трубами рабочих, распахнутые гигантские окна ресторанов, истрёпанные флаги, головы беспечных туристов и то, что осталось от местных жителей.

Автобус грустно выдыхает, тормозя в Greenwich Village. Приехал, чтобы попасть под капли случайного кондиционера, как, возможно, какой-нибудь Боб Дилан, ходящий здесь взад и вперёд со своими манифестами. Или чтобы надраться дешёвым алкоголем в таверне «Белая лошадь» и в потёмках подсознания робко слушать стихи Дилана Томаса, представляя наше ликующее рукопожатие, полное тождественности мыслей.

Центральный парк зелен и чист. Идём дальше.

Пахнет свежим цементом. А нью-йоркские бабушки, прикрывшись жемчугом, читают книги, где только возможно (чудодейственная привычка).

Мои слова для кого-то, я сам, мои действия – смотанная проволока в центре зала, подвешенная к потолку. Кажется бредом и не вызывает доверия. Но. Для сматывающего – это важнее всего, может быть. Было важнее всего.

Вот так МоМА впервые заставил расплакаться.

Этот город очень мускулистый. Чувствуешь себя снова на последней парте. В вещах брата, замызганными ручкой руками запуганно вытирающего сопли (потому что весна и у тебя аллергия). А вокруг цветущие подростки, активно пахнущие и активно начинающие черстветь.

Здесь же ты сам справляешься с задачей немножко уничтожиться. Под чутким присмотром жестоких небоскребов и воды, стеклянной, пенящейся, такой естественной.

Садишься у окна. Это паром.

Уже вечер, и внутри включили свет. Ты себя видишь, на расплывчатом силуэте отдаляющегося острова.

Это окно видело многих, но тебя оно запомнит точно.

Хотя бы оно.

Самолёт спокоен, как никогда прежде. Мои руки в тепле, а голова смиренно опущена на плечо. Она знает, что делать дальше.

Вставать на задние лапы и бежать к столу.

Писать.

Гудеть.

Дымиться.

Пениться.

Спешить.