Глава II

 
Сэр, что за нравы на дороге этой!
Мне что ни день дают бараний бок,
Засушенный настолько, что лишь терка
Его берет! И запивать извольте
Ужасной смесью сыворотки с пивом!
Претит мне это. Лишь в вине веселье.
Мой дом не остается без вина,
И мой девиз: «Я верю только в херес!»
 

Бен Джонсон^{24}. «Новая гостиница»

Когда старший путешественник, тучный, страдающий от подагры и одышки, спустился по шатким ступенькам дилижанса, хозяин гостиницы приветствовал его с той смесью фамильярности и почтительности, какой шотландские трактирщики старой школы придерживаются с особенно уважаемыми постояльцами.

– Господи боже, неужто это вы, Монкбарнс? (Он называл гостя по имени его поместья, что всегда ласкает слух шотландского землевладельца). Не думал я увидеть вашу милость ранее конца летней сессии!

– Скажет тоже, толстый старый черт! – ответил гость, чей шотландский акцент усиливался в минуты гнева, а в остальное время был малозаметен. – Старый скрюченный болван! Ну какое мне дело до сессии и до глупых гусей, которые туда слетаются, или до ястребов, которые им там выщипывают перья?

– И то правда! – согласился хозяин; он, собственно, говорил так только потому, что лишь смутно помнил об образованности гостя, но тем не менее был бы очень огорчен, если бы подумали, что он в точности не осведомлен об общественном положении и роде занятий того или иного, хотя бы и редкого, посетителя. – Совершенная правда! Только мне пришло в голову, что вам, может быть, надо было приглядеть за каким-либо собственным делом в суде. У меня у самого есть такое дело, и уж больно затянулась эта тяжба; ее оставил мне отец, а ему еще раньше – его отец. Это спор насчет нашего заднего двора – может, вы слыхали об этом в парламенте: Хатчинсон против Мак-Китчинсона. Известное дело, слушалось четыре раза еще до пятнадцатого года^{25}. В нем сам черт ногу сломит. Судьи так запутались, что только одно и знают – пересылать это дело из одного присутствия в другое. Любо смотреть, как бережно блюдут справедливость в нашей стране!

– Попридержи язык, болван, – остановил его путешественник, впрочем весьма добродушно, – и скажи, что ты можешь предложить этому молодому человеку и мне на обед.

– Прежде всего, конечно, рыбу: лососину и свежую треску, – сказал Мак-Китчинсон, вертя салфеткой. – И вы не откажетесь от бараньих котлеток; а еще есть пирожки с клюквенным вареньем – их совсем недавно пекли! И… и вообще все, что прикажете.

– Другими словами, больше ничего нет? Что ж, рыба, рыба, и котлеты, и пирожки – все это подойдет. Но только не подражай той мудрой медлительности, за которую ты так хвалишь суд. Чтобы мне не было никаких передач дела из одного присутствия в другое, слышишь?

– Нет, нет, – заверил его Мак-Китчинсон, который, внимательно читая отчеты о судебных заседаниях, нахватался кое-каких юридических фраз. – Обед будет подан quamprimum^[8] и притом peremptorie^[9].

И он со свойственной трактирщикам льстивой и обнадеживающей улыбкой оставил их в гостиной, где пол был посыпан песком, а стены увешаны олеографиями, изображавшими четыре времени года.

Поскольку, несмотря на обещание хозяина поспешить, достославная медлительность правосудия нашла свое подобие на кухне гостиницы, наш молодой путешественник имел возможность выйти и порасспросить местных жителей о звании и положении своего попутчика. Полученные им сведения носили общий и не вполне достоверный характер, но их все же было достаточно, чтобы ознакомиться с именем, жизнью и положением джентльмена, которого мы постараемся в нескольких словах представить непосредственно нашим читателям.

Джонатан Олденбок, или Олдинбук, в обычном сокращении – Олдбок, был родом из Монкбарнса и приходился вторым сыном джентльмену, владевшему небольшой недвижимостью в окрестностях процветающего портового города на северо-восточном побережье Шотландии, который мы по разным причинам будем называть Фейрпортом. Олденбоки обосновались там уже несколько поколений назад и в большинстве графств Англии считались бы семьей, занимающей видное положение. Но в здешнем графстве было полно джентльменов более древнего происхождения, к тому же обладавших большим состоянием. Кроме того, в последнем поколении почти все местное дворянство принадлежало к якобитам, тогда как владельцы Монкбарнса, как и жители города, близ которого находилось это поместье, были упорными последователями протестантизма^{26}.

Олденбоки тоже имели родословную, которой гордились не меньше, чем те, кто смотрел на них сверху вниз, ценили свою восходившую к саксам, норманнам или кельтам генеалогию. Первый Олденбок, поселившийся в их родовой усадьбе вскоре после Реформации, был, как говорили, потомком одного из первопечатников Германии и покинул родину из-за гонений на приверженцев лютеранской религии.

Он нашел убежище в городе, возле которого теперь жило его потомство. Его охотно приняли здесь, как пострадавшего за протестантское дело; конечно, не повредило ему также и то, что он привез с собой достаточно денег, чтобы приобрести небольшое имение Монкбарнс у промотавшегося владельца, чей отец получил его в дар вместе с другими церковными землями после упразднения большого и богатого монастыря^{27}, которому оно принадлежало. Поэтому Олденбоки при всех восстаниях оставались верными подданными короны. А так как они поддерживали хорошие отношения с городом, случилось, что уважаемый лэрд Монкбарнса в злосчастном 1745 году оказался мэром, причем деятельно выступал за короля Георга^{28} и даже понес в связи с этим значительные издержки, которые тогдашнее правительство, как всегда, щедрое к своим друзьям, так и не возместило ему. Однако путем настоятельных ходатайств и при поддержке влиятельных горожан ему удалось получить должность при таможне, и, как человек умеренный и бережливый, он сумел значительно приумножить отцовское состояние. У него было только два сына, причем нынешний лэрд, как мы уже дали понять, был младшим, и две дочери, одна из которых все еще цвела в благословенном безбрачии, а другая, значительно более юная, вышла по сердечной склонности за некоего капитана, служившего в 42-м полку и не имевшего за душой ничего, кроме чина и родословной своего горного клана^{29}. Бедность разрушила союз, который любовь могла бы сделать счастливым: капитан Мак-Интайр ради благополучия жены и двоих детей, мальчика и девочки, вынужден был искать счастья в Ост-Индии. Когда его послали в экспедицию против Хайдер-Али^{30}, его отряд был отрезан, и бедная жена так и не узнала, пал ли он в битве, был ли умерщвлен в плену или остался в живых и прозябает в безнадежной неволе у индийского тирана. Она скончалась, не вынеся горя и неизвестности, и оставила сына и дочь на попечение брата, теперешнего хозяина Монкбарнса.

Жизнь этого землевладельца не богата событиями. Он был, как мы уже сказали, вторым сыном, и отец готовил его к участию в крупном коммерческом предприятии, руководимом родственником с материнской стороны. Однако против такого плана Джонатан восстал самым непримиримым образом. Тогда его определили в учение к юристу, чтобы он сделался стряпчим или адвокатом. В этом деле он преуспел настолько, что овладел всеми формами феодальных инвеститур^{31}. Ему доставляло такое удовольствие примирять их противоречия и выяснять их происхождение, что патрон очень надеялся увидеть его в будущем хорошим ходатаем по земельным делам. Однако он медлил на пороге храма юстиции и, хотя приобрел некоторые знания по вопросам истории и системы законоположений своей страны, никак не поддавался уговорам практически использовать эти знания в целях извлечения дохода. Но если он так обманул надежды своего патрона, то вовсе не из легкомысленного пренебрежения к выгодам, связанным с обладанием деньгами. «Будь он обеспечен, или бестолков, или rei suae prodigus^[10], – говорил его наставник, – я бы понял его. Но он никогда не истратит и шиллинга, не проверив внимательно сдачу. Шести пенсов ему хватает на больший срок, чем другому полукроны, и он может целыми днями размышлять над какими-нибудь парламентскими актами, отпечатанными готическим шрифтом, вместо того чтобы сыграть в гольф или сидеть в таверне. И все же он не посвятит даже дня несложному судебному делу, которое позволило бы ему положить в карман двадцать шиллингов. Странная смесь умеренности и прилежания, с одной стороны, и нерадивости – с другой. Нет, мне его не понять!»

Однако с течением времени его ученик получил возможность заниматься чем ему вздумается. Отец умер; ненамного пережил его и старший сын, заядлый рыболов и охотник, расставшийся с жизнью из-за простуды, схваченной во время охоты на уток в болоте Китлфитинг-мосс, несмотря на то, что в тот вечер он выпил бутылку бренди, чтобы согреть желудок. Таким образом, Джонатан унаследовал имение, а с ним и средства, которые позволили ему существовать, сбросив с себя ненавистную лямку юриспруденции. Желания у него были самые умеренные. Рента, приносимая его небольшим имением, увеличивалась с ростом благосостояния округи и вскоре намного превысила его потребности и расходы. И хотя он был от природы слишком ленив, чтобы стремиться к обогащению, он все же не без удовольствия наблюдал, как накоплялись его сбережения. Обитатели близлежащего города смотрели на него не без зависти, как на человека, который считал себя выше их по положению в обществе и чьи занятия и развлечения казались им равно непонятными. Тем не менее своего рода наследственное почтение к лэрду Монкбарнса, а также и то, что его знали как денежного человека, не могло не влиять на его соседей-горожан. Сельские джентльмены в общем превосходили его богатством, но отнюдь не умом и, за исключением одного, с которым он был на дружеской ноге, мало общались с хозяином Монкбарнса. Впрочем, он мог при желании утешаться обычным в таких случаях обществом пастора и врача, а также не без интереса и удовольствия переписываться с большинством тогдашних знатоков древностей, которые, подобно ему, измеряли разрушенные временем укрепления, чертили планы развалившихся замков, читали истертые надписи и сочиняли статьи о медалях, по двенадцати страниц на каждую букву легенды^{32}. Его вспыльчивость, по словам горожан, объяснялась отчасти ранним разочарованием в любви, сделавшим из него, как он выражался, убежденного мизогина^{33}, но в еще большей мере раболепным преклонением перед ним незамужней сестры и сироты-племянницы, которых он приучил считать его величайшим человеком на земле и которыми хвалился как единственными хорошо выдрессированными и приученными к послушанию женщинами, которых он знает. Нужно, впрочем, признать, что мисс Гризи Олдбок случалось иногда и «артачиться», если он затягивал поводья слишком туго. Прочие черты его характера станут ясны из нашей повести, и мы с радостью освободим себя от скучной обязанности их перечисления.

Во время обеда мистер Олдбок, побуждаемый таким же любопытством, как и у его спутника, сделал несколько более прямых попыток, оправдываемых его летами и положением, установить имя, цель поездки и звание молодого джентльмена.

Молодой человек сказал, что его зовут Ловел.

– Как? «Кошка, и крыса, и Ловел, наш пес»?^{34} Неужели вы происходите от любимца короля Ричарда?

Молодой человек ответил, что не имеет основания называть себя щенком этого помета и что его отец – уроженец Северной Англии. Сам он в настоящее время едет в Фейрпорт (город, близ которого находилось имение Монкбарнс) и, если ему понравится, может быть, проведет там несколько недель.

– Мистер Ловел путешествует только для удовольствия?

– Не совсем.

– Быть может, у вас дела с фейрпортскими коммерсантами?

– Отчасти есть и дела, но они не имеют отношения к торговле.

На этом он остановился. И мистер Олдбок, зашедший в своих расспросах настолько далеко, насколько позволяли приличия, вынужден был переменить разговор. Антикварий не считал себя врагом хорошего обеда, но был решительным противником лишних дорожных расходов. И когда его товарищ намекнул на бутылочку портвейна, он нарисовал ужасную картину той смеси, которую, сказал он, обычно продают под этим наименованием, и, отметив, что пунш заслуживает большего доверия и лучше подходит к данному времени года, положил руку на звонок, чтобы заказать необходимые составные части. Но Мак-Китчинсон уже по-своему решил вопрос о напитках и появился с огромной двухквартовой бутылью, покрытой древесными опилками и паутиной – свидетельствами ее древнего возраста.

– Пунш? – подхватил он это звучное слово, входя в гостиную. – Черта с два получите вы сегодня хоть каплю пунша, Монкбарнс! Так и знайте!

– Что ты затеял, мошенник бесстыжий?

– Ну, ну, нечего так ругать меня! А вы помните, какую шутку вы сыграли со мной, когда были здесь прошлый раз?

– Я сыграл с тобой шутку?

– Вы самолично, Монкбарнс! Лэрд Темлоури,