На него обратили внимание, захохотали, заулюлюкали, тыча пальцами в запыхавшегося старика, которому уже не доставало воздуха, чтобы кричать, и он только хрипел, задыхаясь. Страшно тараща белесые глаза, глубоко запрятанные в морщинистых глазницах, со страданием на постаревшем за какие-то минуты на десяток лет лице Мангулис от бессилия беспорядочно взмахивал руками, стараясь донести до бандитов свою невысказанную мысль. Его старенькая, но чистая, с любовью заштопанная руками дочери светлая одежда, в которой он выходил из дома только для работы с пчелами, была местами сильно испачкана зеленью травы. Но это теперь его совсем не волновало, не имело для него никакого значения, потому что его единственная дочь находилась в опасности: он падал, с трудом поднимался и вновь упорно шел вперед, покачиваясь от усталости.

– Не… трогайте… ее, – умолял он шепотом. – Оставьте… мою… доченьку… в покое.

– Чего это ты бормочешь там, старик? – поинтересовался с кривой ухмылкой Дайнис и скорым шагом двинулся навстречу, на ходу скинув автомат с плеча и взяв холодный увесистый металл в правую руку. – Не слышу.

В этот момент громко вскрикнула Стася, которую настырно продолжал тянуть на гумно Каспар, свободной рукой нетерпеливо расстегивая ремень на галифе.

– Изверги! – выкрикнул Мангулис, собрав остатки последних сил.

Сквозь мокрые от слез и пота глаза смутно, как в тумане, он видел увеличивающуюся в габаритах и без того крупную фигуру бандита, его рыжие конопушки, которые слились в одно целое; и отвратительное черное лицо бандита вдруг сделалось на вид до того ужасным, что старик содрогнулся.

– Бог вам этого никогда не простит. Все сгорите в адском пламени… чертово семя.

– Заткнись! – рявкнул озлобленно Дайнис, коротко размахнулся и ударил ручкой автомата старика в лицо, отчетливо услышав, как у того хрустнули слабые кости носа.

У Мангулиса из носа брызнула горячая кровь, и он без чувств опрокинулся на спину, всплеснув руками. Его шляпа далеко отлетела в сторону.

– Тя-атенька-а! – не своим голосом завизжала Стася, было кинулась к нему, но Каспар держал ее крепко.

Опалив парня ненавистным пламенем своих разом потемневших глаз, девушка до крови прикусила нижнюю губу и в ярости так ударила блондина острым коленом в пах, что тот от невыносимой боли согнулся, держась двумя руками за промежность, и тотчас рухнул на бок в траву. Скрючившись в позе зародыша, Каспар катался по земле, скрипел зубами до крошева во рту.

Вырвавшись из цепких, до омерзения липких рук, Стася что есть духу припустилась бежать в сторону кромки леса. Венок с ее головы свалился, толстая тяжелая коса металась, словно пушинка, трепыхался на ветру подол длинной юбки, а икры белых ног стегала высокая трава, выдавливая из мелких порезов капельки крови.

Парень со шрамом проворно вскинул автомат и от живота длинной очередью выстрелил вслед убегавшей девушке. Пули веером ушли куда-то в пустоту, не причинив ей никакого вреда, но зато посыпались в лесу ветки сосен и вязов, срезанные, будто лезвием. Парень ухмыльнулся, расставил шире ноги и стал целиться, неторопливо поводя стволом в сторону отдалявшейся юркой фигурки, которая принялась петлять, словно перепуганный заяц, сообразив, хоть и была девчонка, что так в нее будет попасть стрелку непросто.

– Виерстурс, – сдавленным голосом окликнул парня Каспар, уже сидя на корточках, с мучительной медлительностью стараясь подняться, липкий пот обильно тек у него по бледному лицу, капал на колени, – не стреляй… она мне нужна живая. Уж я вволю тогда потешусь над ней. Догони ее.

Чуть помедлив, как видно, сомневаясь в своей способности догнать девушку, которая сейчас представляла для них желанную добычу (а, как известно, запуганного зверя не так-то легко загнать), Виерстурс, как только представил ее обнаженное девственно-чистое тело с розовыми сосками и бесстыдно раскинутыми белыми бедрами, так его сразу опалило нестерпимое желание вдоволь натешиться над этим прекрасным созданием, которое в силу вынужденных обстоятельств не сможет ему ни в чем отказать.

Парень неуловимо повел глазами на сидевшего на корточках приятеля, моментально закинул автомат за спину и рванул с такой скоростью, что у него с головы свалилась кепка. Резко затормозив ногами через пару шагов, он бегом вернулся, стремительно подхватил головной убор, нахлобучил его на голову и снова побежал за девушкой, глухо топая каблуками сапог, истошно вопя:

– Стой, стрелять буду! Стой, кому говорю! – чем только подстегнул Стасю.

Каспар, должно быть, почувствовал исходящую от Виерструса опасность оказаться в дураках или, что намного хуже, на вторых ролях. Плеснувшая в голову злоба пружиной подкинула его согбенное, еще не совсем отошедшее от боли худосочное тело; неловко раскорячив ноги, побежал следом, чувствуя, что онемевшая мошонка с каждой минутой распухает все сильнее.

Вскоре все трое скрылись в лесу.

Дайнис отвел глаза от покачивающихся веток, в гуще которых исчезла последняя нескладная и нерасторопная фигура Каспара, взглянул на оставшегося при нем бандита. Поиграв рыжими бровями, спросил:

– Харальд, нет желания побаловаться с девкой?

– Ну ее к черту, – отказался широкоплечий, зябко кутаясь в приподнятый воротник кителя. – Я лучше медом побалуюсь. От него хоть какая-то польза будет.

Он повернулся и торопливо зашагал к дальнему улью, увидев прислоненную к дощатому боку вынутую рамку, оставленную впопыхах старым Мангулисом. Сломив по дороге ветку с зеленым, но душистым яблоком, Харальд надкусил его желтыми, давно не чищенными зубами, скривился от кислятины и с раздражением запустил огрызком в улей. Удар пришелся в леток, через который пчелы проникали в улей. Деловито сновавшие на прилетной доске десятка два пчел тревожно загудели.

– Не дури! – крикнул предупреждающе Дайнис. – Это такие твари, что от них лучше держаться подальше.

Харальд ничего не ответил, лишь иронично улыбнулся; веткой смахнул ползавших по рамке кусачих насекомых, взял ее и ковырнул обломанным концом соты с густыми натеками янтарного цвета меда, словно напитанного горячим солнцем. Вязкую массу он сунул в рот и принялся жадно облизывать соты, мелко тряся головой, пачкая бледные, с дорожками пота щеки.

Дайнис с минуту за ним сосредоточенно наблюдал, с сочувствием морщился, переживая за приятеля, с которым приключилась непонятная болезнь. «Надо идти в Пилтене, – подумал он с неохотой, – чтобы доктор поглядел. Иначе окочурится парень. А нам еще ох как долго придется сражаться за свободную Латвию. Хорошо бы своего доктора иметь… да где его взять. А если городской откажет, сам ему кишки выпущу, чтобы знали, что мы не любим шутить, когда… когда вопрос стоит об освобождении нашей маленькой, но гордой страны».

Услышав за спиной шорох, Дайнис обернулся: старик, опираясь на подламывающиеся руки, с трудом поднялся и теперь, покачиваясь, шел к нему, рукавом вытирая окровавленное лицо, с бегущими по груди алыми ручейками. Кровь капала на зеленую траву, оставляя за собой дорожку бурого цвета.

– Да что ж тебе неймется-то, старик? – с досадой спросил парень. – Лежал бы себе да лежал.

Мангулис остановился, немного постоял, но, видно, чувствуя слабость в ногах, оперся грудью на улей. Шумно хлюпая сломанным носом, тяжело ворочая языком, он вытолкал изо рта сгусток сукровицы, хриплым, невнятным голосом произнес:

– Где моя дочь?

– Там, – погано ухмыльнувшись, кивнул Дайнис в сторону леса. – Ублажает моих парней. Давно они с бабами не кувыркались.

У Мангулиса задрожали, а затем запрыгали губы в кровянистой корке, он сказал с ненавистью, стараясь не сморгнуть:

– Убирайтесь с моего двора… Только прошу вас… верните мою дочь… оставьте ее живой… Берите корову… ульи. Все берите! – выкрикнул старик. – Но дочь не убивайте.

– Возьмем, – скабрезно усмехнулся рыжий парень. – Только вряд ли теперь это тебе поможет. Поздно ты спохватился, отец, – с наигранным сочувствием произнес Дайнис и с печальным видом покачал головой, как бы давая понять, что девушки уже и в живых нет.

Так, по крайней мере, понял его слова старый Мангулис. Несколько секунд он стоял, глядя расширенными, полными ужаса глазами на парня, а потом вдруг, страдальчески вскричав утробным голосом, порывисто скинул крышку с улья и принялся внутри него шуровать голой рукой, крича как ненормальный:

– Жальте этих двуногих тварей, мои хорошие! Грызите их поганые душонки! Отомстите им за свою хозяйку!

В глубине улья грозно загудело; звук стал нарастать с пугающей силой, а потом из нутра на свет вырвался пестрый клубок, наверное, не менее чем из тысячи пчел, неимоверно злых от того, что у кого-то хватило наглости сломать их отчий дом. Живой клубок, то растягиваясь, то сжимаясь, взлетел над головами Мангулиса и Дайниса; и если от старика, от его пропитанной запахом меда одежды исходил привычный, родной и близкий запах, то от чужака за версту остро разило липким потом, немытым телом и несвежей одеждой, а также чем-то едва уловимым, что связывало его со смертью, и пчелы вмиг обрушили весь свой праведный гнев только на незваного гостя.

– Все вы тут подохнете! – злорадно выкрикнул старый Мангулис. – Негодяи! Так вам и надо!

Медленно отступая, Дайнис испуганно взмахнул рукой раз, другой, напрасно стараясь разогнать над головой пчелиный рой. Но когда первая пчела больно ужалила его в толстое мясистое лицо, он озверел, сорвал с плеча автомат и в упор длинной очередью выстрелил старику в грудь: пули мгновенно вырвали из белой еще час назад, а теперь алой от крови рубахи рваные клочки, и кровь фонтанчиками упруго брызнула на поверхность. Ноги у старика подломились, он медленно осел, неловко подвернув колени, привалившись спиной к теплому боку улья, и замер. На какой-то миг у него перед затухающим взором пробежала маленькая Стася, озорно смеясь, затем лицо потянула предсмертная судорога, и взор окончательно потух.

Крошечная пчелка покружила над его лицом и стремительно полетела в сторону остальных четырех ульев, должно быть, поделиться свалившимся на них горем. Вскоре на помощь пчелам из первого улья присоединись другие пчелы.

– Харальд, – заорал в панике Дайнис, отчаянно отбиваясь от огромной тучи рассерженных насекомых, вившейся вокруг его сильного, но сейчас бесполезного в борьбе с ними рослого тела, – бежим в дом!

Беспорядочно размахивая руками, парни, охваченные неподдельным ужасом быть сильно покусанными, бросились к дому, пчелы же упорно гнались за ними и безжалостно жалили куда попало.

Тем временем Стася стремительно бежала через лес. Ветки царапали распаренное от бега, искаженное от страха лицо, колючие травы цеплялись за подол порванной в нескольких местах юбки. Загрубевшими подошвам босых ног, привычных к ласковой луговой траве и даже к жесткому жнивью, в лесу уже не было столь вольготно: каждый последующий шаг, особенно в тех местах, где на земле валялись сухие ветки и сосновые шишки, прикрытые розовыми невинными колокольчиками или низкорослым папоротником, сопровождался невыносимой болью. Девушка продолжала бежать, но уже не так резво, чувствуя, что с каждым с трудом преодоленным метром силы начинают ее покидать. И все ж неизвестно, как долго она могла еще бежать в горячке, если бы случайно не запнулась о коричневый корень корявой сосны, как будто специально кем-то запрятанный в густой траве, похожей на переплетенные плети ежевики. Через нее и так было тяжело двигаться, а тут внезапно Стася на миг почувствовала, что ее как будто кто-то невидимый схватил за ногу; она вскрикнула и с вытянутыми вперед руками распласталась на земле.

Не успела девушка подняться, как сверху навалился парень с обезображенным шрамом лицом. Зажав ее раскрытый в крике рот вонючей, мокрой от пота ладонью, он сквозь стиснутые зубы угрожающе процедил:

– Пикнешь, убью.

Неловко упершись ему в грудь слабыми кулачками, Стася принялась извиваться, пытаясь сбросить с себя ненавистное тело парня, одежда которого источала невыносимый удушливый запах сырой земли и почему-то мочи. Но бандит сноровисто перехватил ее руки и завел ей же за спину, плотно прижал к земле ее же телом, а свободной своей рукой быстро завернул подол и без того задранной юбки ей на голову и туго завязал в узел. Теперь, сколько бы Стася ни извивалась и ни брыкалась, печальные последствия для нее были предрешены. Тогда девушка плотно свела оголенные белые ноги и согнула их в коленях, давая понять, что не намерена мириться со своим безнадежным положением и просто так с девичьей невинностью не расстанется.

Увидев ее белоснежную кожу и темный шерстистый мысок внизу напрягшегося живота, покрывшегося блестящим потом в предчувствии того, что через минуту с ней произойдет в первый раз то, что, собственно, должно случиться лишь после свадьбы с любимым, Виерстурс совсем потерял голову. Он дрожащими руками завернул на девушке дешевенькую кофту, обнажив ее упругие груди с острыми пуговками розовых сосков. Затем быстро привстал на колени, отбросил автомат в сторону и, спустив галифе, навалился сверху на девушку, пытаясь своим телом раздвинуть ее плотно сжатые, согнутые в коленях ноги.

От бессилия что-либо предпринять против насильника Стася зло сжала губы и горько заплакала, тонко поскуливая, как щеночек, которого обидели злые люди. Она не видела, как в этот момент появился Каспар, только почувствовала присутствие другого человека. Судя по тому, как он сипло и загнанно дышал, парню пришлось очень сильно поторопиться, чтобы успеть самому снять сливки, о которых он час назад упоминал.

– Отошел, – сказал он приятелю дрожащим, хриплым от вожделения голосом, потому что от вида обнаженного тела девушки у него у самого мигом пересохло в горле. – Быстро.

Не дожидаясь, когда Виерстурс уступит место, Каспар бесцеремонно схватил его за шиворот и рывком скинул со Стаси. Затем лихорадочными движениями спустил с себя галифе, стал на колени и коротко ударил девушку кулаком в напрягшийся живот. От резкой боли Стася вскрикнула и разжала ноги, чем и воспользовался насильник.

Девушка не помнила, в какой момент потеряла сознание. Все, что осталось в памяти, это красные кроличьи глаза блондина, его потные трясущиеся руки, беззастенчиво шарящие по ее телу, его тяжкое сопенье возле ее лица и резкие движения, которые как будто разрывали ее изнутри. А потом извращенец захотел, чтобы девушка поцеловала его в губы; порвал завернутую на ее лицо юбку и кофту и принялся ловить своими темными отвратительными губами ее по-девичьи свежие алые губы.

Стиснув зубы, Стася неистово мотала головой, стараясь увернуться. Тогда бандит схватил ее нежные щеки своими твердыми пальцами и сжал их как клещами, от боли она разомкнула рот, и он впился в ее губы своим ртом. Этот похотливый подонок кусал и сосал их с наслаждением, как будто он был не человек, а вампир и стремился вытянуть из нее последние жизненные соки.

От отвращения девушка почувствовала рвотные позывы, несколько раз дернулась, сглатывая рвавшееся наружу содержимое желудка, но не смогла себя пересилить, и ее вырвало утренним завтраком прямо в лицо бандиту.

– Ах ты, сука, – заорал он, моментально с нее скатившись. Затем вскочил, не застегивая галифе, с болтавшимся сразу поникшим вонючим отростком, и несколько раз с силой ударил девушку в бок носком тяжелого сапога.

В тот момент Стася, по-видимому, и потеряла сознание, напоследок успев догадаться, что парень со шрамом с нетерпеливым желанием переворачивает ее на живот, с жадностью похотливого самца охватив белые тугие ягодицы своими липкими руками. А потом наступила спасительная темнота…

Стася разомкнула слипшиеся от слез и крови веки, блуждающим взглядом повела вокруг, с удивлением отмечая, что в природе ничего не изменилось: все так же продолжали летать красивые бабочки, в горячей траве трещали невидимые кузнечики, жужжали пчелы, видно, залетевшие сюда от их пасеки, где-то далеко куковала кукушка.