К сожалению, из всего колоссального количества найденных за последние полтора века документов, непосредственное отношение к Александрийскому Мусею и Библиотеке имеют лишь несколько надписей периода Римской империи.

Зато каменные плиты, обнаруженные на территории материковой Греции и на островах Эгейского моря, открыли учёным возможность сравнить Александрийский Мусей с обнаруженными следами его предшественников и подобий. Мнение об уникальности и неповторимости Myсея Птолемеев окончательно рухнуло в 60-е годы XX века, благодаря, в первую очередь, многолетним раскопкам на склоне Геликона, но также и в других местах Эллады.

До археологических находок, главным образом из Диогена Лаэртского, было известно о Мусеях в Академии и Ликее, воспринятых как «рядовые» святилища, вроде тех, что устраивались при прочих античных гимнасиях. Краткие сведения о Мусеях в разных городах Эллады разбросаны по книгам Павсания. Были ещё отрывочные и подвергаемые сомнениям сведения о том, что пифагорейцы основывали храмы Муз в Метапонте (Diog. Laert., VIII, 1, 15) или Кротоне (Porph. De vita Pyth., 4. 57).

Но вот в первой половине XVIII века знаменитый антиквар Шипионе Маффеи приобрёл вывезенные когда-то с островов Эгеиды венецианцами плиты с длинной надписью, представляющей собой устав и распорядок богослужений Мусея на о. Фера (Санторини), основанного богатой вдовой Эпиктетой (IG ХII³, 330). Этот текст был известен Г. Партею^[41], но по-настоящему им заинтересовались, когда учёным, для сравнительного анализа, стали доступны мраморные «архивы» геликонской долины Муз. Оказалось, в древности существовала специфическая «мусическая» культура, носителями которой были члены специально учреждаемых религиозных сообществ. Общегреческие мусические агоны, устраиваемые в долине Муз вплоть до указа императора Феодосия I от 391 года, окончательно запретившего языческий культ, были ярким проявлением этой культуры. Тогда вспомнили о том, что в тексте Завещания Феофраста (Diog. Laert., V, 2, 5–58) говорилось о подобном союзе служителей Муз, численностью от десяти до двенадцати человек. Подобный же союз осуществлял служение в стенах платоновской Академии. Наконец даже на периферии античного мира, в далёкой Истрии на Дунае, был свой мусический σύνοδος (RÉG 68, p. 238 ff., nr. 163).

Перед исследователями открылась перспектива восполнить недостающие детали, используя историко-типологический метод. Религия, даже языческая, где не было жёстких догматов и противопоставления ортодоксии ересям, всегда базируется на неких общих принципах. Признав главенствующей сакральную функцию Мусеев, можно с уверенностью признать сохранение, даже в позднее время, тех компонентов и той организации культа, которые присутствовали уже в архаическую эпоху. Так, имея сведения об основных, составляющих святилище элементах, мы можем, в случае находки нового, сильно разрушенного храма, реконструировать его недостающие части. Это относится не только к архитектуре храма, но и ко всему его убранству, включая и реконструкцию того набора предметов, который должен в нём находиться. Но также мы можем судить и о примерном составе священнослужителей, и о чине службы в храме того же культа, который находился в соседнем городе, или даже в соседней стране. Тот известный факт, что создание Александрийского Мусея было заслугой учеников Аристотеля, а они, как оказалось, были членами религиозного союза, в свою очередь сложившегося под сильным влиянием мусического союза философов платоновской Академии, позволял по-новому проследить сложившуюся цепь: Академия – Ликей – Александрийский Мусей. На это «вдохновил» классиков в начале 1880-х годов У. фон Виламовиц-Мёллендорф в монографии, посвященной жизни и творчеству Антигона Каристийского. Александрийский Мусей, по его мнению, был слепком с Мусеев классических Афин, а его союз, был подобен мусическому союзу платоников, священнодействовавших у Конного холма, рядом с Академией, где росла олива, пустившая корни от ростка посаженной самой богиней-покровительницей полиса оливы Акрополя: «Культовые формы, руководство, общие символы, учебные лекции, коллекции – всё это уже имелось в той почве, из которой он вырос в течение столетия, и значительно умножилось; Птолемей и Деметрий [Фалерский] показали вполне свой достойный восхищения организаторский талант, однако затмившее весь мир древо александрийской учёности есть всего лишь побег от священной оливы у Конного холма в Афинах»^[42].

То есть, именно культ Муз, по Виламовицу, был объединяющим началом для разных философских школ, соревнующихся между собой. Каждая из школ, две афинские и александрийская, представляла собой фиас (θίασος), священный союз, имеющий прототипом фиасы, первоначально сложившиеся для почитания бога-Мусагета Диониса, ведь философия прямо относилась платониками, а до них пифагорейцами, к мусическим искусствам. Не случайно Платон вложил в уста Сократа фразу, услышанную мудрецом в вещем сне и уже упомянутую нами выше, когда речь шла о флорентийских гуманистах, объединившихся в новую Академию: «…видел я не всегда одно и то же, но слова слышал всегда одинаковые: „Сократ, твори и трудись на поприще Муз“… и это сновидение внушает мне продолжать моё дело – творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств – это философия, а ею-то я и занимался» (Phaed., 61а. Перевод С. П. Маркиша).

Увлечённый идеей существования античных философских фиасов, французский исследователь Пьер Буайянс выпускает в конце 1930-годов поныне цитируемый и обсуждаемый труд на эту тему^[43]. Культовые начала греческой философии прослеживаются там от легендарных орфических фиасов. Затем автор ведёт нас к пифагорейцам, от них – к платоникам, перипатетикам, стоикам, и даже эпикурейские союзы, в силу того, что Демокрит и Эпикур, утверждая невмешательство богов и богинь в земные дела, всё же призывали чтить их и поклоняться им, рассматриваются как религиозные объединения. Буайанс подкрепляет свои выводы всем доступным ему эпиграфическим материалом, ссылаясь на многочисленные надписи, где в том или ином контексте упоминались Музы.

Поскольку союзы служителей Муз представляли собой религиозные объединения, возникшие на основе почитания общих богинь, можно было, сопоставляя имеющиеся данные, определить характер связей между людьми, объединявшимися для служения Музам, найти принципы их организации, выявить круг тех творческих профессий, которые оказались вовлеченными в мусический культ. Однако исследователи сразу же наткнулись на целый ряд трудностей, в конечном итоге помешавших реализовать открывшиеся возможности.

Затруднение вызвало уже определение статуса мусического сообщества. Оно не похоже на традиционный θίασος, так как данная форма религиозной организации имела чётко зафиксированный устав и строгую дисциплину, что отразилось бы в эпиграфике. Это наименование встречается у Аристофана (Thesm., 39–42), но в применении не к смертным, а к самим Музам (θίασος Μουσών). У Филона Александрийского (Quod omn. prob. I, 2) и Филодема (Ind. acad. col. XXXVIII, 41 = P. Herc. 164, 1021), писавших, соответственно, о пифагорейцах и школе Платона, встречаются термины συνθιασώται и θίασος, но именно по отношению к этим философским школам в целом, на тот период, когда они действительно стали превращаться в элитарные религиозные объединения. Школы включали в себя учеников, которые не были постоянными членами Мусеев, следовательно, такие наименования как пифагорейцы, академики, перипатетики – нельзя автоматически переносить на тех, кто внутри данных школ осуществлял поклонение Музам, тем более что Myсей далеко не всегда обслуживали представители только одного учения.

Кроме того, и сами Мусеи, как оказалось, имели большие различия в статусе и организации. Мусеи, весьма широко распространенные в эллинистическое и римское время, входили в круг учреждений повседневной культурной жизни греческих полисов, эллинистических монархий и римских провинций. Но это могли быть и целые священные долины, и малые городские Мусеи, и священные участки Муз в школьных двориках и садах, и частные семейные Мусеи.

Возможно, это многообразие ещё более «смутило» исследователей, и прибегая к сравнительному анализу, они использовали не весь большой список античных Мусеев, а брали только те, что непосредственно предшествовали Мусею в Александрии и в наибольшей степени походили на него, а именно – Мусеи в Ликее и в Академии (их влияние не вызывало сомнений), добавляя к ним, иногда, Мусей на о. Фера. И, конечно же, сравнительный ряд открывала беотийская долина Муз.

Эдвин Мюллер-Граупа в обстоятельной статье Museion для Real-Encyclopädie начинает с этого древнейшего святилища, показывая путь мусической религии от природы к культуре, совершавшийся по мере развития античной городской жизни^[44]. Жорж Ру, французский археолог, много лет занимавшийся раскопками в долине Муз, спустя два десятилетия расширяет список, сравнивая беотийскую долину с аналогичными архаическими святилищами в Пимплейе, Лейбадейе, у подножья Олимпа и Лейбетрона, упоминая Myсей на склоне горы Фурий (Plut. Sull., 17), и отделяя от священных долин более поздние городские Мусеи, такие как пифагорейский Myсей в Таренте, сведения о котором есть у Полибия (VIII, 27, 29), или небольшой храм Муз (ναòς οὐ μέγας) в Теспиях возле агоры (Paus., IX, 27, 1–6; Strab., IX, 2, 25, С410), иногда неправомерно отождествляемый с главным святилищем на склоне Геликона. Это отождествление возникло как по причине территориальной близости (от Теспий до долины Муз всего несколько километров), так и потому, что в долине в эллинистический период строится стометровая стоя с ионической колоннадой, более привычная для города, чем для горной местности, посвященной Аполлону и Музам^[45]. Показав два типа античных Мусеев, Ж. Ру кратко констатировал близость святилищ Академии и Ликея ко второму, городскому типу и остановился как бы «на пороге» Александрии.

Тройственная связь Академия – Ликей – Александрийский Мусей прослеживается и в ряде наших отечественных антиковедческих статей и монографий. Их обзор мы дадим отдельно.

Между тем в середине XX века внимание учёных вновь сосредоточилось на Александрийской Библиотеке, чему также немало способствовали успехи археологии, становление которой, как известно, ведёт отсчет времени от раскопок Помпей и Геркуланума. Когда о библиотеках древних писал Юст Липсий, он принимал за истину мифического фараона Осимандуя, или же использование в качестве материала для письма кишечника дракона (Draconis intestinum). Смутным было представление о том, как выглядели книги на папирусе и как они хранились. Находки на вилле Папирусов в Геркулануме, которую раскапывают с 1750 года, с перерывами, вплоть до нынешних дней, выявили не только почти две тысячи свитков, среди них – труды эпикурейца Филодема, но и фрагменты деревянных шкафов с инкрустациями, где хранились эти свитки. И подтвердили сведения о том, что древние библиотеки были ещё и мемориалами писателей и философов, так как украшались их бюстами и статуями, и о том, что при них складывались кружки интеллектуалов, возглавляемые каким-нибудь знаменитым мужем (в данном случае, возможно, самим Филодемом).

Затем последовали открытия египетских папирусов со многими считавшимися утраченными навсегда произведениями, выписками из авторов, риторическими упражнениями и хозяйственными документами. В руки филологов попали, наверняка присутствовавшие в собрании Александрийской Библиотеки, «Афинская политая» Аристотеля, речи Гиперида, мимиямбы Герода (Геронда), в одном из которых Мусей называется сокровищем Птолемеев (Herod. Mim. I, 31). Были найдены записи управляющих царскими поместьями в Фаюмском оазисе (доходы этих поместий были одним из главных источников финансирования Мусея и Библиотеки). Удалось полностью воссоздать весь процесс изготовления папирусных свитков, и многое узнать о статусе и профессиональных навыках царских писцов и переписчиков рукописей.

Одновременно были изучены сохранившиеся архитектурные фрагменты античных библиотек, позволившие сделать вывод о типологической близости этих зданий, и следовательно, хотя бы приблизительно представить облик царской Библиотеки в Александрии. Речь идёт, прежде всего, о библиотеке Адриана в Афинах, библиотеке Цельса в Эфесе, библиотеке Атталидов в Пергаме и более поздней библиотеке в Тимгаде (Colonia Marciana Traiana Thamugas).

Самым большим по объёму, как по количеству страниц, так и по информативности, стал посвящённый Александрийской Библиотеке труд американского исследователя Эдварда Александера Парсонса, вышедший вскоре после Второй Мировой войны. Автор, страстный библиофил, всю жизнь собиравший редкие книги, рукописи, документы, и занимавшийся историей книжного дела и книгопечатания, уже в заглавии выразил своё восхищение собирательской активностью древних: The Alexandrian Library, Glory of the Hellenic World. К тому же Парсонс принадлежал последнему поколению западных интеллектуалов, получивших традиционное классическое образование, стремительно клонившееся к упадку в век революций и мировых войн. Его книга, которую упрекали в старомодности и субъективности в анализе, захватывает не только подробным изложением материала, но и хорошим литературным стилем, что делает материал доступным широкой публике. Она выдержала несколько изданий, последнее – посмертно^[46], и, несмотря на критику, её и поныне отмечают во всех серьёзных публикациях по эллинизму.

В первой части Парсонс даёт предысторию библиотечного дела в Греции, а также, дабы преодолеть информационные лакуны, привлекает сведения о соперничавших с Александрией библиотеках Пергама и Антиохии-на-Оронте.

Во второй и третьей части говорится о строительстве Александрии и культурном своеобразии города, как посредника между Западом и Востоком. Именно желание объединить народы и культуры лежит, по Парсонсу, в основании плана, задуманного Александром Великим и осуществлённого совместными усилиями Птолемея I Сотера и его главного советника Деметрия Фалерского; Парсонс подчёркивает космополитизм последнего, он поистине man of the world^[47]. И далее, преодолевая бытовавший до него европоцентризм, Парсонс выделяет два собрания книг, хранившихся в Библиотеке на равных началах. Книги греческие соседствовали там с обилием переводов, раскрывающих мудрость египтян, вавилонян, ассирийцев, финикийцев, евреев, сирийцев и индийцев. Переводческий труд был столь же важен, как и собирание, хранение, классификация, издание и копирование текстов.

Плюс такая специфическая деятельность, как создание канонов, фиксация лучших произведений в качестве образцов, обязательных для образования и подражания. Этот творческий процесс продолжался до Цезаря, затем, при римлянах, пошёл долгий и мучительный процесс упадка (destruction), которому уделена вся заключительная, четвёртая часть. Повествование доводится до первых халифов, хотя Парсонс критически относится к легенде о сожжении книг халифом Омаром: к моменту прихода арабов Библиотека фактически уже перестала существовать. Позже эта тема станет болезненной для арабских историков. На фоне распада колониальной Британской империи и египетской революции 1952 года они будут утверждать невиновность праведного халифа и указывать на несравнимо более высокую, чем в средневековой Европе, книжную культуру мусульманского мира.

Хотя Парсонс декларирует нерасторжимую связь Библиотеки и Мусея, основанных единовременно, собственно Мусею уделено столь мало места, что он кажется небольшим придатком к колоссальному книгохранилищу. Он был частью «культурного» комплекса, примыкающего к Библиотеке (its adjuncts), включавшего также театр и царские сады, и был связан с ними «величественными колоннадами из редких пород мрамора»^[48]. Облик Мусея и Библиотеки по-прежнему рисуется больше интуитивно, чем на фактическом материале, так как в 50-годы ХХ века, в отличие от Эфеса, Пергама, долины Муз, археологические изыскания в Александрии были ещё в зачаточной стадии. Да и позже, хотя вторая половина столетия принесла много сенсационных открытий, часто неожиданных и нарушающих сложившиеся представления об эллинистическом городе, следов Мусея и Библиотеки так и не было обнаружено.

В дальнейшем мы постараемся использовать археологический материал как можно более полно, обращаясь не только к обобщающим результаты раскопок монографиям, но и к периодике, и к Интернету. Несмотря на то, что за полтора столетия изысканий археологов в Александрии не найдено ни одного фрагмента, который они рискнули бы достоверно отождествить с Мусеем и Библиотекой, есть возможность, по крайней мере, представить их внешнее, сакральное и светское окружение. Сделать это можно на основе хорошо изученных руин Большого Серапея, к которому примыкает стена римского стадиона, на основе фундаментов храмов Посейдона и Божественного Цезаря, на основе римского Одеона и расположенной рядом виллы Птиц, построенных при императоре Адриане, и, наконец, на основе мозаик и пластики, найденных на предполагаемом месте царских дворцов. Пока же будет достаточно дать общую картину, рассказав об основных этапах археологических изысканий.

Началом египтологии считается основание Наполеоном Бонапартом^[49] в оккупированной французами Александрии учреждения, наименованного L'Institut d'Égypte, первое заседание которого состоялось 23 августа 1798 года (6 фруктидора VI года Республики по принятому тогда революционному календарю). Но для Александрии, если исключить случайные находки французами Розеттского камня и камеи Августа в Пелузии, более знаковым является мероприятие другого Бонапарта, – Наполеона III. Желая написать историю своего кумира Юлия Цезаря, император инициировал первые масштабные топографические исследования города, дабы иметь точное представление, как разворачивались события известной по «Запискам» Цезаря Александрийской войны.

По его просьбе, правитель Египта Исмаил-Паша поручил своему лучшему инженеру, преподавателю Политехнической школы в Каире (основанной великим дедом этого правителя Мухаммедом Али в порядке «вестернизации» страны) составить карту древней Александрии. Этим инженером был Махмуд Бей ал-Фалаки, воспитанник парижской Ecole des Arts et Métiers, проявивший себя и в качестве математика, астронома, а впоследствии – министра просвещения Египта.

Александрия тех лет, чьи дома строились прямо на античных фундаментах, не менявшая своей планировки со времён арабского завоевания, была тщательно обмерена, изучена в сопоставлении с текстами Цезаря и Страбона. Как результат, император Франции получил карту-реконструкцию в масштабе 1:10 000. Вскоре в Париже были изданы комментарии к ней^[50], и учёный мир Европы пользовался этими материалами почти столетие.