– И, крепко прижав к груди плачущего сына, Мотря вдруг сразу обмякла, повалилась на бок…

* * *

– Тётя Мотря!..

– А… – встрепенулась Мотря. – Это ты, Софийка?

Через огород, от крайней хатки, шла к Мотре стройная босоногая девчонка с длинной, до пят, косой.

– Идите к нам, поедите немного…

– Ой, спасибо, Софья, спасибо, – заметалась Мотря, замахала руками. – Не надо ничего! Ничего не нужно! Что вы себе там надумали?

– Мать говорили – чтоб обязательно я вас привела…

– Нет, нет, доченька, спасибо… Я не могу! Василий приедет, а меня нет… никак не могу!

– Ну тогда возьмите вот… – Софийка передаёт Мотре что-то завёрнутое в чистое вышитое полотенце. – Тут вареники, с сыром… мы только что их сварили… Ещё горячие.

– Ой… деточка ты моя, – совсем растерялась Мотря, – зачем это? Спасибо вам… я постою здесь… ещё немного. А там уже – и Василь подъедет…

– А, может… всё же придёте к нам, а… тётя Мотря? Мама очень просили…

– Нет, нет, Софийочка! Если уж так, то я возьму одного… а остальное отнеси назад!

– Я ничего не возьму, тётя Мотря… мама ругаться будут! Ешьте на здоровье! Смачного вам…

Стройные ноги Софийки белеют уже на огороде.

– Только вечером чтоб были у нас! Скажи матери и отц-у-у… – кричит Мотря.

– Добре… скажу-у-у-у… – Русая головка Софийки уже скрылась за белеющим вдали вишнёвым садом. – Обов’язко-о-во-о-о…

Мотря погладила рукой тёплый свёрток, улыбнулась чему-то… Да так и не притронулась к еде. Задумалась…

* * *

– Яйко!.. Млако!.. Гебен мир, битте! Шнель!

Непрошеный гость жадно шарил глазами по ха- те, нетерпеливо подгоняя хозяйку отрывистыми ок- риками.

Заметалась испуганно Оксана, не зная, как отвести беду: в доме давно уже ничего из еды не было – всё выгребли полицаи. Перебивались с Мотрей как могли, в основном тем, что удалось вырастить летом на огороде.

– Шнелль… шнелль… яйко!.. млако!.. Шнеелль! – всё громче выкрикивал немец, размахивая руками. И вдруг белёсые глаза его округлились. – О-о… карбуз! Русиш карбуз! Дас ист зер гуд!

Немец схватил большой полосатый apбуз, который Оксана с большим трудом достала для неокрепших ещё после болезни Мотри и Василька, и закрутился по комнате, сладострастно прижимаясь к нему щекой и закатывая глаза. – Я-а, я-а… данке шён! Отшень карашо! Хо-хо-хо… тра-ля-ля… – Затем, напевая какой-то замысловатый, весёлый мотив и неуклюже выбрасывая перед собой длинные ноги, выскочил во двор. Там он уселся на широкий, грубо сколоченный табурет, что соорудила Оксанка для разных хозяйственных надобностей, достал большой складной нож с перламутровой ручкой, тщательно вытер лезвие о полу куртки и, издав какой-то странный, булькающий звук, принялся кромсать полевое лакомство.

– Карош карбуз, карош… – то и дело приговаривал он, с аппетитом поглощая сочные ломти. Сладкий сок тёк пo eго щекам, жилистым рукам, сбегая светлыми каплями на вылинявшую уже местами форму. Семена арбуза немец громко выплёвывал в огород, стараясь попасть в большой медный таз, стоявший там. Когда ему это удавалось, он открывал свой щербатый рот и самодовольно гоготал, мотая коротко остриженной головой. Потом вновь набивал рот сочной мякотью и вновь старательно повторял свою процедуру.

Оксанка стояла на пороге хаты и, сжав до боли зубы, ждала, когда, закончив свою трапезу, непрошеный гость покинет двор.

Но немец не торопился. Аккуратно отрезая большие куски, он всё громче чавкал, закатывая от удовольствия глаза.

– Карош карбуз… отшень карош! Германий нет такой карбуз! Отшень карош!

– Чтоб ты подавился, фашист проклятый! – негромко, чтоб не услышал немец, проговорила Оксана. Но она ошиблась – немец услыхал. Он на время перестал чавкать, повернулся к Оксанке всем телом и совершенно спокойно пояснил:

– Фашист?.. Ихь бин нихт фашист! Глюпий сло-во… Я, я… Отшень глюпий! Фашист пуф-пуф… стриляйт! Ихь бин нихт пуф-пуф! Ферштейн? – Немец встал, вытянул свою длинную шею и проговорил, напрягая связки: – Ихь бин зольдат дер Гроссе Фюрерармее! Ферштейн? – Потом подошёл к Оксанке и, наклонившись, уставился на неё немигающими, навыкате, глазами. Та вся сжалась в комок, побледнела.

– Мама, мама! – затеребила вдруг подол Олянка, показывая ручкой на арбуз.

Немец перевёл взгляд на девочку.

– О-о-о!.. кляйне медхерин! – Щербатый рот его вдруг расплылся в широкой, умилённой улыбке. – Я-а, я-а… айн момент! – Он торопливо отрезал кусок арбуза, подошёл, нагнулся к Оляне: – Кушайт! Битте… битте!

Девочка улыбнулась, протянула ручку навстречу.

– Не смій! – Оксана схватила Олянку на руки, прижала к себе.

– О-о… варум? – Немец вскинул рыжие брови. – Варум, заген зи?

Олянка заплакала.

– Дас ист зер шлехт! – помотал удивлённо головой немец. Потом добавил: – Дюра рюський баба! Отшень пльохо делайт! Ихь бин нихт пуф-пуф киндерн! Ихь бин дойче зольдатен! Ферштейн? Мм… дюра руський баба…

Выкинув остатки арбуза в таз, немец вытер нож, затем достал мятый носовой платок, вытер руки. Одёрнул форму, вновь внимательно посмотрел на Оксану.

– Ихь не стреляйт киндерн! Ихь бин арбайтер! Бите… зеен зи! – Немец протянул Оксане огромные, заскорузлые руки. – Ихь хабе драй киндерн! Ферштейн? – Показал на пальцах – троих детей!

– А зачем воевать-то пошёл? – спросила негромко Оксана, глядя прямо в глаза немцу. – Воспитывал бы там, у себя, своих киндеров. А то ведь, чего доброго, прибьют где-нибудь… плакали твои детки!

Немец вновь выпрямился, вытянул шею.

– Это есть отшень высокий война! Мир геен нах остен! Ми есть лютший раса! Ам ганце вельт! Ферштейн?

Поднял большой палец, вновь уставился на Оксану немигающими, как у совы, глазами. Затем одёрнул ещё раз форму, направился к выходу. У самых ворот задержался, повернулся, проговорил раздельно:

– Глюпый рюський баба… Тьфу!..

* * *

– Что, соседка, до сих пор ждёшь?

Мотря вздрогнула от неожиданности: к ней шёл, ведя в руках сверкающий на солнце велосипед, дядя Афанасий – тот самый, что ехал утром на машине из города.

– Да вот, Афанасий, жду… Ох и испугал ты меня! – разозлилась вдруг Мотря. – Всегда подкрадываешься, словно тот кот…

– Да вроде бы не подкрадывался, – добродушно оправдывается Афанасий, – по дороге вроде бы ехал…

– Да это я так… шучу, – смеётся уже Мотря. – Вспомнила себе тут немного… – И вдруг сверкнула озорно глазами: – А это к кому ты так принарядился, а… сосед?

Опанас действительно был уже гладко выбрит, в новой соломенной шляпе и белой вышитой рубашке, подпоясанной зелёным кушаком.

– Как это к кому? – подкрутил седой ус Афанасий. – К тебе же и принарядился, соседка… – Расправил грудь, повернулся раз-другой: – А что… разве я уже не годен к девчатам?

– Да годен, годен! – машет рукой Мотря и смеётся вместе с Афанасием.

– Там уже люди собираются понемногу… – продолжает разговор Опанас. – Да и мне хочется уже выпить чарку за твоего Василия.

– Так я уже всё наготовила, Афанасий, всё, что должно быть! – торопливо оправдывается Мотря. – Но вот, видишь… Василия нет… Задерживается, наверное, где-то… – Поправила платок, пригорюнилась. – Ты иди, Афанасий… да людям скажи: пусть не расходятся… подождут! А он приедет, обязательно приедет!

– А где же он денется, – соглашается Афанасий. – Только ты не волнуйся, соседка, – мы подождём. Сколько нужно, столько и будем ждать! Такое дело…

Афанасий уезжает, и Мотря снова остаётся одна. Посмотрела вдоль дороги – нет, не видать сына!

«Что ж ты, Васильчик, так задерживаешься… все глаза уже просмотрела. Или, может, случилось что-то в пути… а? Нет, нет… что это я говорю такое, старая дура! Всё хорошо, всё будет хорошо! Как и тогда… помнишь, Васильчик, как и тогда…»

* * *

Ночь ещё цепко держала в своих объятиях землю, когда неожиданно раздался сильный стук в дверь.

– Открывайте… быстрее!

– Кто это? – испуганно метнулась к Оксане Мотря.

– Наверное, полицаи…

– Ой, Оксаночка… – Мотря прижалась к подруге всем телом, затрепетала… – Это они за мной…

– Слышишь или нет… эй, Оксана! – От глухих, тяжёлых ударов зазвенели стёкла.

– Да ведь это Пётр! Тот самый… рябой… Ой, что же будет, Мотречка?.. – Оксана прижала к себе Мотрю, заплакала.

– Ты слышишь или нет?! В последний раз тебе говорю… – У окна замаячила чья-то фигура.

– Сейчас, сейчас… Подождите! – крикнула Оксана. И тихо добавила: – Что же делать, Мотречка? Говори!

– Открывай, – вдруг спокойно ответила Мотря. – Прошу только тебя очень – сохрани Василия!

– Да ведь они убьют тебя… Мотря!

– Открывай… а не то сама открою… слышишь? – И, подойдя, подтолкнула Оксанку к двери.

Непослушными, ставшими вдруг чужими, руками зажгла Оксана свечку, вышла в сени, отодвинула засов.

– Тебе что… заклало? – грубо оттолкнул её кто-то высокий. – Смотри мне, девка!

У самых глаз увидела Оксана дуло карабина. Вслед за этим в дом вошли трое. В первом, высоком, Оксана узнала рябого.

– Собирайся, красотка, – скривил тот в злорадной усмешке рот, увидев Мотрю. – Хватит тебе чужой хлеб жрать…

– Да что ты такое говоришь, Пётр! – всплеснула руками Оксана. – Как тебе не стыдно!

– А ты помолчи… защитница! – снова грубо оттолкнул Оксану рябой. А не то… пойдёшь вместе с ней! Чего смотришь? Собирайся… червона короста! – вдруг заорал он истерично, замахнувшись на Мотрю прикладом.

– Хорошо… я сейчас! – лицо Мотри было спокойным. – Позволь только рубашку чистую перед смертью надеть.

– Ничего… на верёвке болтаться и в этой будет удобно… Айда! – вытолкнул рябой Мотрю на середину комнаты. – Надевай скорее своё тряпьё! Да щенка своего прихвати с собой! Где он… где? – злые глаза его зашарили по кровати.

– Пожалуй, в той комнате, – угодливым тенорком подсказал второй – невысокий, полный, с бегающими глазами.

– А-а… запрятала! – оттолкнув Мотрю прикладом, рябой направился было в другую комнату.

– Стой! Ребёнка не трогай! – неожиданно раздался голос третьего мужчины, стоявшего у двери. – Такого приказа не было. И пусть рубашку наденет… как просила. – Он подошёл поближе… и Мотря чуть не вскрикнула от неожиданности.

«Так это же Иван… это же он… тот самый!»

И вспомнила она, как ещё до войны приезжал из соседнего села к ним на танцы этот высокий, красивый парень и всегда искал глазами её, синеглазую Мотрю. Видимо, пришлась она ему по душе.

«А почему это он с ними… с этими продажными?» – подумала было Мотря, да вовремя спохватилась. Что-то прочла она в глазах Ивана такое, от чего радостно забилось сердце.

– Ну, так пусть… – сквозь зубы процедил рябой. Видно было, что он побаивается того, третьего – крепкого, статного на вид. – Иди, одевайся… стерва советская! – вдруг снова истерично взвизгнул он и, отойдя в сторону, наполнил воздух грязной, нецензурной бранью.

Затем достал смятую пачку немецких сигарет и, не спуская с Мотри цепких, налитых ненавистью глаз, закурил, сплёвывая прямо на пол.

– Спасибо тебе, Иван… – еле слышно, одними губами, прошептала Мотря, с внезапно вспыхнувшей надеждой продолжая всматриваться в лицо своего неожиданного защитника.

– Иди, иди… да быстренько там! – снова резанул слух грубый окрик рябого.

Мотря быстро вошла в комнату. Сердце её бешено колотилось.