– Ты чего не смеешься? – спросила Ксения. – Продвинутые тут обычно смеются.

Знаешь, что такое клептомания?

– Нет.

– А клаустрофобия?

– Тоже нет.

– Понятно. Шутка тонкая, не для всех.

Ксения сделала закладку покрепче, чтоб протрезветь, и пока орудовала вокруг кофейного экспресс-автомата, отвлекала «гостя» болтовней.

– Между прочим, я очень быстро трезвею, – говорила она, хлопая дверцами навесных шкафчиков, – практически мгновенно. Закалка. Телевизионная муштра. Бывает, припрешься на корпоратив, ну никакучая, а как только крикнут «На сцену», или «Эфир!» или «Мотор!», вмиг напрягаешь анус, зажимаешь желваки и все – трезвая, как сталь! Ну, ты меня узнал? Я Ноздря. Это мой медийный псевдоним. Псевдоним – как презерватив, предохраняет при многочисленных контактах с публикой. Тебе сколько сахара? Ох, блин, как ноги болят, – она уселась с чашкой кофе на диван. – Это не итальянские, а «испанские сапоги». Инквизиторы ими пытали. Ног не чую на фиг. Помоги, – девушка протянула Виктору ноги, он отставил чашку кофе и помог стащить нежно-розовые сапоги.

Ксения в наслаждении пошевелила сомлевшими пальцами. Скомандовала. – Не нюхай, это не у меня, это сапоги так воняют, они новые просто. Покупали – ничем не воняли, только надела, чуть вспотела, такое амбрэ из этой «Дольчегабаны» поперло, будто их лошадь носила. Выбрось их на балкон. Вон там балкон. А лучше с балкона. Мне их Гуляш подарил. Специально, гад, купил такие вонючие. Запомни, самая подлая скотина в Москве – продюсер Владик Куляш. Выкинуть девушку из машины. Ночью! Спасибо тебе, что помог, нет, серьезно. Меня там могли и ограбить, и изнасиловать, я ничего же не соображала. Мы с корпоратива ехали. Отпахала полночи, устала, укаталась по полной, а он меня выкинул! Слушай, ты че такой побитый? Ты с кем подрался? С вором, который мой телефон украл, да?

– Нет.

– А с кем?

Виктор, запинаясь, припомнил события первой ночи на вокзале, постепенно разговорился, рассказал, как очнулся, как бродил по перронам и подземным переходам, как на него напал человек без носа, как бил его ногами, как в пустой голове вдруг возник Голос и дал приказ завопить зверем, как он реванул дурным голосом, как из него выпрыгнул Ягуар, самый настоящий хищник, и исполосовал нападавшего когтями. Девушка внимательно слушала. С каждой минутой она трезвела все больше.

– Какая глючная фигня, – сказала она со вздохом. Встала, поманила Виктора за собой. Он послушно пошел следом. В прихожей Ксения открыла дверь и сделала приглашающий жест наружу. Виктор вышел на лестничную клетку.

– Лифт видишь? – спросила девушка.

– Да.

– Нажмешь на кнопочку и спустишься вниз. И поедешь к себе на вокзал. Понял?

– Да… Вы не могли бы?…

– Что?

– Дать мне немного денег на метро…

– Метро уже закрылось. Подожди, я дам тебе на такси.

Дверь захлопнулась.

* * *

– Если бы было можно, я хотела бы умереть от оргазма, – избыв последние содрогания наслаждения, прошептала начинающая певица Тая, получившая от продюсера Владлена Куляша сценический псевдоним «Атая».

– Я сделаю из тебя звезду, – пообещал Владлен, целуя девушку в пушистый затылок.

– А как же твоя Ноздря?

– Я же тебе говорил, я выкинул ее из машины и своей жизни! Ей конец!

– Тебе ее не жалко?

– Неблагодарная зазнавшаяся дрянь! – молодой продюсер встал с постели и надел на безволосое тело стеганый халат. – Она клоунесса, а не певица. Я знаю только один удачный пример, когда конферансье стала певицей – это Лолита. После нее эта тема закрыта и умерла. А для Ноздри я сделаю все, чтобы в шоу-бизнесе от нее даже след простыл.

* * *

Порез на боку ныл все сильнее. Видимо, беготня за вором разбередила рану. Виктор задрал свитер, осторожно принялся отлеплять присохшую к порезу майку.

Дверь открылась, Ксения протянула деньги.

– А ну, покажи, – она вышла на лестничную клетку и осмотрела почерневший от крови тампон. Постояла, колеблясь. Вздохнула. – Ладно, пошли.

Виктор шел за ней по квартире, как цыпленок за наседкой. В ванной комнате Ксения приказала ему раздеться и вышла.

Вернулась она с коробкой, полной медикаментов, резким движением сорвала присохший к ране бинт. Виктор охнул, она шикнула и ваткой с перекисью промокнула черный порез с блестящей в глубине сукровицей. Перекись вскипела. Ксения подула на рану, наложила влажный марлевый тампон, смоченный желтой дезинфицирующей жидкостью, сверху заклеила медицинским скотчем. Полюбовалась своей работой и мощным телом нового знакомца. Широкие плечи, крепкая, волосатая грудь, бугры бицепсов, кубики на животе.

– А ты ничего, – одобрила девушка. – Подкачанный. Лезь теперь в душ. Да рану не мочи. Мы твою одежду кинем в стиралку, она у меня с сушкой, через час все будет чистым.

Виктор залез в прозрачную душевую кабинку, блаженно принял горячий душ. В заполненной паром комнате тихо гудела стиральная машинка. Он снял с блестящего полотенцесушителя махровое полотенце и крепко растерся. Заглянула Ксения, он прикрыл полотенцем бедра.

– На, – сказала она, – надень пока.

Виктор поймал охапку одежды. Когда развернул белую майку из добротной материи, увидел на лицевой стороне поющее изображение новой знакомой. Точно такой портрет был наклеен на джип. «Это моя фирменная маечка, пояснила Ксения, она дорогая. Что, не похожа? Я это, я, Ноздря. Вот, смотри, девушка развернула майку рядом со своим лицом, показала на брилик, вделанный в правое крыло ее носа, и потом показала точно такой же страз на своем портрете. «Маечка сто баксов тянет. Так что зацени».

Когда Виктор повернулся спиной и натянул майку на голову, он почувствовал прикосновение ее руки. Замер. Обернулся. Она оттянула край влажного полотенца и разглядывала татуировку висельника у него на пояснице.

– Это что?

Виктор пожал плечами.

– Не знаю. Я же ничего не помню.

– Какая глючная фигня! А это что?

Виктор взглянул на плечо, на татуировку «ВДВ-1994».

– Воздушно-десантные войска.

– Так ты десантник?

Виктор снова пожал плечами, дескать, и рад бы вспомнить, да грехи не дают. Ксению осенило.

– А можешь кое-кому морду набить, а? Если я попрошу?

– Могу, наверно.

– Я себе недавно тоже сделала татушечку, хочешь посмотреть? Вот моя мулечка!

На смуглом копчике меж двух изящных полупопий Виктор увидел изумрудную саламандру.

ТРОЦКИЙ И РЕЙСНЕР В САЛОН-ВАГОНЕ

(Триптих Народного художника СССР Ивана Ледовских «Гражданская война в России. 1918»)

Паровоз – дело нехитрое, самоходный самовар на колесах. И придумал его мужик Ползунов, который чаевничать любил. Паровоз-то и топили, как самовар, углем да дровами. Он и пел, как самовар. И пар пускал. А еще машинист Гаврила Махров представлял, как подъедут к станции три богатыря, такие громадные, что солнце закроют, и попросят у него чайку. Вот он и нальет из тендера в три вагонетки кипятку, вот и напьются богатыри. Товарищ «Троцкай» тоже представлялся Махрову богатырем, огромным, как Илья Муромец.

– Я всегда мечтала жить на ковре-самолете. Мечтала улететь от всех, чтобы все смотрели на меня снизу вверх. Показывали пальцами и восхищались. Вот, моя мечта сбылась. Я живу на миноносцах, бронепоездах, я лечу над землей. Мое имя значит… знаешь, что значит имя «Лариса»?

Рейснер коснулась руки глубоко задумавшегося Троцкого. Вагон покачивало, стучали колеса, погромыхивали сцепки, и это монотонное движение вводило в состояние гипнотического оцепенения.

– Чайка, – сказала Рейснер. – Лариса значит «чайка».

– Хриплые, жадные, сварливые птицы, – брюзгливо сказал Троцкий.

Лариса рассмеялась.

– Я все равно не обижусь. Ты нарочно так говоришь, да? Почему ты не в духе?

– Как же я могу быть в духе, если на нашей шее захлестнулась петля вражеских фронтов! – нарком сильно хлопнул себя ладонью по ссутуленной шее.

– Тем славнее будет победа! Ты же прекрасно знаешь, что победим – мы.

Побеждают те, за кем идет народ. А народ идет за нами.

– Ты знаешь почему?

– Потому что за нами правда.

– Лара, – поморщился вождь, – не повторяй хоть ты эти благоглупости! Мы не на митинге. Запомни, народ идет за нами, потому что возглавляю фронты – я!

– Я и это знаю, – покорно сказала Рейснер. – Хочешь, я поставлю музыку, чтобы улучшить тебе настроение?

Она подошла к патефону, принялась перебирать пластинки.

– Обожаю плохую музыку. В Петербурге курсисткой я ходила в синематограф и часами слушала тапера, он так неумело бренчал по клавишам, а мне нравилось.

В дверь постучали.

В личный вагон Предреввоенсовета не мог войти никто, кроме жены Троцкого Натальи Седовой и фаворитки Ларисы Рейснер. Если бы отчаянные балтийцы или угрюмые латышские стрелки смогли хоть одним глазком заглянуть в таинственный вагон, то увидели бы ненавистный мирок царской роскоши, против которого они, в сущности, и воевали.

Стальные стены были затянуты экзотическими тканями и увешаны дорогими коврами, кровать в спальном отделении застелена голубым атласом, на рабочем столе, инкрустированном золотом, стояла пишущая машинка, громоздился ворох телеграфных серпантинов, россыпью валялись листы рукописей, походные дневники, толстенный древнегреческий словарь, карта-трехверстка, наган, гардемаринский палаш, морской бинокль. Далее стоял обеденный стол, уставленный драгоценной посудой из мейсенского фарфора с вензелями царской семьи, а в углу поблескивал алмазами настоящий ханский трон, конфискованный из музея. Гостиную часть вагона отделяла от спальни ажурная перегородка.

В дверь постучали. Лариса пошла открывать. На пороге в гремящем тамбуре стоял личный порученец Троцкого Ефимов.

– Я насчет завтрака, Лариса Михайловна? Что на завтрак прикажете?

– Лев Давидович, – крикнула Лариса в глубину вагона, – что закажем на завтрак?

– Закажи сама, – донесся голос наркома, – я доверяю твоему вкусу.

– Значит так, Ефимов, – Лариса в предвкушении потерла ладони, – гренки из свежего хлеба, масло сливочное, пармская ветчина, кофе «Мокко», а мне мороженое с жареным миндалем. – Она расхохоталась. – Что, Ефимов, слабо?

– Никак нет, Лариса Михайловна, – не моргнув глазом, ответил всемогущий «джин» Ефимов, – достаточно желание выразить. Достанем. Как из-под земли.

– Это не ковер-самолет, а какая-то скатерть-самобранка, – вскричала Рейснер в восторге. Ее переполняло веселье.

– Что-с? – не понял вышколенный Ефимов.

– Нет, не надо, Ефимов, милый, какой миндаль. Война же, разруха, голод!

Достаньте мне кочерыжку от капусты – это моя самая любимая еда.

– Помилуйте, Лариса Михайловна, – поезд сильно качнуло, Ефимов ухватился рукой за поручень, – изволите кочерыжку, доставим в лучшем виде.

Лариса пошла переодеваться. В серой армейской коловерти она давала вождю солнечную яркость чувств, вия обольстительный призрак рая в стальной коробке штабного вагона. Она сама обставляла их гнездышко, конфискуя в захваченных дворцах старинную мебель, драгоценные гобелены, тонкую посуду. Он раздирал на ней уникальные одежды работы Бакста и Бенуа, шедевры созданные для спектаклей Большого театра. Вечерами под грохот колес из черной комиссарской кожи появлялась сказочная царевна, гурия, баядерка, апсара, наложница, разнузданная, не знающая удержу вакханка.

Лев Давидович в парчовом тяжелом халате, простеганным золотыми нитями, восседал на усеянном крупными алмазами деревянном троне! Трон был конфискован в Казани еще до захвата ее белочехами и принадлежал одному из последних ханов Казани Утямыш- Гирею. Трон был неудобным и жестким, Троцкий на него садился только для развлечения, чтобы поиграть в их с Ларисой любимую игру. И вот, истомив ожиданием, женщина появилась.

У Троцкого захватило дух: сегодня Рейснер явилась в образе императрицы Ларисы Великой. Стройная фигура ее переливалась в полутьме вагона огневыми сполохами царского платья из златотканой парчи. Шею отягощало ожерелье из жемчужин безукоризненной формы. В волосах подтаявшими снежинками переливались бриллианты. В ушах покачивались алмазные подвески. Руки ее были обнажены и протянуты к нему. Она была величественна и покорна. Это сочетание возбуждало больше всего.

В момент соития Троцкому почудилось, что он овладевает настоящей царицей, он, местечковый еврей!

НОЗДРЯ СОВРАЩАЕТ ВИКТОРА

– Слушай, ты извини меня.

– За что?

– Что хотела тебя выгнать. Ночью. В мороз. Без денег. Чем тогда я лучше Гуляша? А если бы ты замерз где-нибудь насмерть? Ты мне помог, а я тебя хотела выгнать. Ну не дрянь ли я? Дрянь! Извини. Вот так у меня всегда! Наделаю гадостей, а потом жалею… Ты правда ничего не помнишь? Бедненький…

Ксения обняла Виктора, поцеловала. Он неумело ответил. Она разделась. Морщинистые соски отвисших грудок смотрелись старыми. Ему показалось, что девушка застенялась.

– Ну, ты чего, – задиристо спросила она, – я тебе не нравлюсь?

– Нет, почему…

В запотевшем стекле молодой смуглый мужчина с мускулистым торсом неловко обнимал тонкую стройную девушку, которая больше любовалась собой, чем партнером.

– Вообще-то, я на любителя. Вся какая-то продолговатая. Смотри, глаза длинные и узкие, губы – ну, губы вообще! Это не силикон, не думай! Ноги длинные, но, блин, практически без бедер. И сисечки длинные. Как у кормящей козы. Я как карта без широты, одна долгота. Не понимаю, что мужчины во мне находят? Ты меня целуешь, как Иван-царевич жабу на болоте. Тебе что, противно?

– Я забыл, как это делается.

Она не поверила.

– Что, серьезно? Ты забыл даже это? Прикольно! Все как в первый раз. Я и забыла, как это у меня было в первый-то раз. А ты глупости показывал в детсаду? Я показывала. Эксгибиционизм у меня с детства. Ну давай, будем тебя всему заново учить. Для начала погладь меня по спинке, вот тут, между лопаток. Нет, за грудь сразу не хватай. Мягше… нежнее… ну ты чего… вот так… в шею можешь поцеловать… Дай я тебе губы смажу, они у тебя обветрились, ты меня так всю поцарапаешь, я девушка нежная… Теперь вот здесь потрогай… Вокруг сосков языком, води, води… Дай руку, сюда… палец введи, да один! Чуть-чуть… шевели… Ну-ка, посмотрим, какой у тебя размерчик… Чего испугался? Так и надо, да нет, вот глупый, не опух, а встал. Все нормально… тебе разве не приятно? А ноготочками вот здесь? А так? Ого, какой у тебя… Я оралка. Знаешь, что это такое? Я все познаю через рот. И ору, между прочим, так что ты не пугайся. А то некоторые с кровати падают от неожиданности…

Ее шея и грудь покрылись красными пятнами возбуждения, она сделалась похожей на самку ягуара.

«ГРОЗНЫЙ МСТИТЕЛЬ ЗА ПОГИБШИХ КОММУНАРОВ»

(Триптих Народного художника СССР Ивана Ледовских «Гражданская война в России»)

Вагоны трясло и шатало. Флагманский бронепоезд Красной Армии мчался на фронт, набитый вооруженными матросами и суровыми, закованными в скрипящую кожу, комиссарами.

И никто из них не узнал бы в роскошной баядерке, облаченной в душистое облако восточного пеньюара, знаменитого железного комиссара Балтфлота Ларису Рейснер!

Колени ее упираются в белый войлок каспийской кочевой кибитки, голова зарылась в пушистый пах вождя, видны лишь каштановая макушка, поднимающаяся и опускающаяся в размеренном ритме, да тонкие сжимающиеся руки, лежащие на бедрах агонизирующего от наслаждения Предреввоенсовета. Пальцы ее усеяны драгоценными перстями, среди которых выделяется один, с огромным бриллиантом, из Зимнего дворца. Именно им Лариса зачеркнула нацарапанное на стекле царской яхты «Межень» имя последней русской императрицы и начертала свое! Новая императрица России – Лариса Великая!

– Погоди, Лара, – хриплым шепотом попросил Троцкий, – я не хочу так скоро… Не хочу… стать… бессильным сейчас, с тобой.

Лариса пошевеливала ноздрями, чтобы не чихнуть. Нарком был так же курчав в паху, как и на голове.

– Лев, это было потрясающе, – прошептала она. – Такое грандиозное кощунство не снилось даже Люциферу. Установить в сердце православной России памятник Иуде! Иван гениален Он гениален, как все, кого ты приближаешь. Мне сказали, у одной женщины на площади случился выкидыш. Вот каким должно быть настоящее искусство!

Лев Давидович снисходительно улыбнулся.

– Чтобы подвигнуть массы на революционные выступления, необходимо в первую голову взломать обыденную психологию, рутинное мещанское мировоззрение. Для этого требуются сильнейшие потрясения – вроде мировой бойни и таких актов святотатства и вандализма, как разрушение церквей и возведение памятников ересиархам. Для этого будем топить печи иконами, низвергать колокола и взрывать храмы, будем неистово перекраивать человеческую косную природу, ковать нового человека.

– О, как тебе идет твое имя, – благоговейно прошептала Лариса. – Ты настоящий лев. У тебя львиная грива, ты знаешь? Это не случайно. Римские императоры – жалкие гиены рядом с тобой, львом. Своим установлением памятника Иуде ты попираешь всю косную, трусливую человеческую мораль, все двадцать веков духовного рабства, пресмыкания у ног грозного Бога. Кто бы мог решиться на такое? Я задаю себе вопрос, и сама отвечаю – никто, кроме тебя! Я буду достойна тебя. Я усвоила урок. Послушай, жизни достойны лишь поэты. Ты величайший поэт мировой революции. Обыватели, быдло, буржуазная сволочь жизни не достойны, они достойны лишь одного – уйти в топку истории, в топку того локомотива, что несет нас сейчас сквозь ночь и бурю. Однажды, Левушка, и я совершила поступок, который содрогнул меня своей новизной и смелостью. Я упивалась, как, наверное, упивался Иуда в момент своего знаменитого поцелуя. О, как я его понимаю! Предать и прийти поцеловать. Как это остро! Недавно я тоже совершила поступок не менее дерзновенный.

Троцкий вопросительно глянул безоружными глазами.

– О чем ты, Лара?

– Вот послушай. Будучи комиссаром Балтфлота я устроила в Адмиралтействе вечеринку для своих бывших знакомых из буржуазии. Ты видел Адмиральскую столовую в Морском штабе? Она огромна, вмещает до пятисот гостей. Я пригласила всех, кого могла вспомнить, профессоров с семьями, крупных чиновников царского режима с женами и дочерьми, знакомых отца, он был профессором философии. Не думай, он уже тогда был большевиком и читал революционные лекции рабочим, с большим успехом, между прочим, еще до октябрьского переворота. Отец написал докторскую диссертацию, ты не поверишь, она называлась «Трактат о божественном происхождении царской власти». Он издевался в этом трактате над всеми догматами, а ему поверили. Он заявил, что он – рейнский барон Рейснер, а вовсе не еврей, иначе бы ему не дали защитить диссертацию. Так вот, отцовы друзья, так называемая интеллигенция, все пришли, клюнули на приманку, захотели вкусно отобедать. Отвыкли от роскоши, стояли на блестящем паркете и боялись ступить, как в ледяную воду. Смотрели на бутерброды с икрой и сглатывали голодную слюну. Моисей Урицкий прислал ребят, и мы взяли всех. Мигом сняли головку возможной контрреволюции в Петрограде!

– Урицкий – умница.

– Замечательный товарищ! ЧК не пришлось ездить по всему Петрограду, выискивать эту притаившуюся сволочь. Ты бы видел эти перепуганные лица, когда чекисты пришли их арестовывать! Я разыграла целый спектакль, возмущенно кричала, что не позволю арестовывать своих гостей, что я комиссар Балтфлота и флаг-адъютант. А для вечеринки я надела костюм работы Бакста, из «Карнавала», роскошный, просто бесценный. Какой из меня комиссар в таком костюме? Комиссар должен быть в кожанке. Но меня узнали, братва заробела, не поняли, что я шучу. И гости мои ожили, воспрянули духом, решили, что я их спасу. Тогда я подмигнула Володе Миронову, мы вместе посещали большевистский кружок, у него революционный псевдоним «Ледокол», и он как рявкнул на всю залу: «Какие это гости, это гидра контрреволюции!» Я вся поникла, заломила руки, это было так весело, и говорю, ну, если гидра, тогда забирайте. Вот это был спектакль! Это не во МХАТЕ «Чайку» играть, не Блоков «Балаганчик» с томатным соком вместо крови, это сцена самой жизни, живой и страшной. Представь, их начали выводить из зала, а они даже поесть не успели. Стол был богатый, они давно не видели таких яств. Но все поели революционные моряки из петроградской ЧК! А всех арестованных буржуев – расстреляли! И будем расстреливать, это война на уничтожение. К чему я это говорю? Ведь я же не повесилась. По старой морали я совершила как бы предательство, но по нашей, революционной морали, это был подвиг. Я растоптала себя старую, я «предательством» в кавычках убила ту, слабую, нежную Лару, которая писала декадентские стишки, вот послушай, все-таки поэты – пророки, совсем юной я написала: