ЧАСТЬ

ЧЕТВЁРТАЯ

Malbrough s'en va‑t‑en guerre,

Ne sait quand reviendra…

Cinq sous, cinq sous,

Pour monter notre ménage…

Cinq sous, cinq sous…(фр.)

Fiodor Dostoïevski

Герой наш был воодушевлён до той степени, до какой бывают вдохновлены всякие влюбчивые мальчики, впервые почувствовавшие свою любовь в лёгких объятиях.

Глаза его были веселы, словно солнышко на небе, а сердечко билось так, что не было слышно тишины.

В такие минуты счастья хочется лишь вдыхать воздух и мечтать о своём счастливом будущем.

В жизни таких моментов будет много, жаль, что мы не знаем, что их в самом деле будет много. В наших головах зреет мысль, будто наша любовь есть нечто одноразовое, и поэтому надо цепляться не за первого встречного. Уверяю вас, друзья мои, чувство это многоразовое. В этом и есть сущность испытания любви. Человеку нужно сделать выбор, когда перед ним имеется несколько вариантов, пред которыми он одинаково виноват в своей неспособности сдержать такое сладкое чувство как любовь.

Впрочем, мне отчего‑то кажется, что мои герои испытывают пародии на эту самую любовь.

Но, вероятно, меня просто мучает зависть. Рельса бежал к себе домой, а прибежал к ней, к Элис.

Что бы ни случилось, ему казалось, что только в этом доме существовала защита от всего внешнего мира. Всё в порядке было в его голове – ни одна мысль не спуталась, лишь зрело признание в чувствах. В нраве Рельсы начало просыпаться нечто хулиганское, что могло зацепить душеньку молодой Элис. Только это ему нужно было в данный момент. Ничего не возникало пред его глазами, как это миленькое личико с этими пухлыми губками, со светло‑тёмными глазками. Ему всё представлялись эти губки на его губах, то на прочих клеточках этого сжатого, как изюм, тела. Будто в этих чувствах отсутствовало само понятие инициативы – лишь пародия, исходившая то от одного, то от другой. Как дождь капает на сухую землю своими живительными крупицами воды, так и Элис одна давала надежду Рельсе на дальнейшее существование в этом бесчувственном мире, где только разве и есть место для физических нужд, которые готовы удовлетвориться.

Чувства же, высокие и непонятные, никому и не были нужны. Как и Элис. Ей ведь и вправду неведомо было, что такое любовь. Ей знакомы были привязанность, связь, влюблённость, но никогда не было этого высокого ощущения.

Такого ощущения, будто стараешься улететь далеко‑далеко отсюда.

Ведь только здесь можно не любить. И до сих пор в мыслях у этой девчонки не укоренились представления о высоком, ибо не до этого было. Дело было лишь до удовлетворения своих грязных, низменных, я бы даже сказал "животных" потребностей.

В сущности, ведь Элис этого и не надо было.

Ей нужна была ласка, а не все последствия, вытекающие из неё. Но ждать Элис не хотелось – у всех в её классе с пятнадцати лет начинали появляться парни, и ей тоже захотелось вкусить эту сладость, растягивающуюся обычно на месяца два. Боль от отсутствия парня возвращалась к ней день за днём. Но всё изменилось с того момента, как её собственное тело стало любо самой Элис.

И эти тёмные волосы с рыжиной, и эта ключица, высовывающаяся из‑под топика, и эти малые упругие груди, и в особенности эти мужские икры с ягодицами.

Разбитое от отсутствия любви сердце начало собираться воедино. Она об этом не думала. Элис вообще мало о чём думала, если это не касалось отношений. Но со всей своей усердностью и любовью к себе она так ничего и не делала, а лишь ждала принца на белом коне. Каковы старания – таков и жених. Клаас нашёл Элис в соцсети, где они обменялись паролями от страниц. Элис казалось, что это лишь сблизит их, но два влюблённых идиота продолжали общаться на интимные щекотливые темы с посторонними людьми. Самый лучший период в её жизни был именно тот, когда она впервые встретила Клааса.

Тогда Элис почувствовала максимальное удовольствие от отношений с мужчиной.

Эти поцелуи ей до того нравились, что уже надоели.

Но без них было вовсе скучно и неинтересно обниматься в беловатом такси. Элис это освежало и давало надежду на новую ласку. Она таяла в этих объятиях, приглушая тем самым внутреннюю боль от невидимого расставания со своими родителями. Рельса увидел то, что её любимое тело уже бежит к стальной двери, которая сейчас становилась единственной опорой на его пути. Элис тоже его заметила, но поглядела как‑то странно, будто он был сейчас совсем не к месту. В своей голове Рельса уже приготовил это признание, оно даже выбегало с его зубов, оставаясь на кончике языка. Оно лилось этими благозвучными сочетаниями слов, что обычно говорят молодые люди при признании. Как человек, которому долго не давали говорить, Рельса проговорил около десяти минут, посекундно добавляя в свою речь всё более и более красочные эпитеты, дабы ей польстить. Её уши нещадно впитывали данную информацию. Хочется же человеку быть объектом чьих‑то вожделений и ночных фантазий! Таковы уж люди. Она обдумывала его слова не слишком долго, ибо знала, что за плечами виснет грозный взгляд.

Ей, может, и хотелось бы ответить положительно, но мнимая и созданная ей самой гордость мешала Элис это сделать. Короткий отказ вылетел из её губок, а стальная дверь захлопнулась, заставив сжечь все свои надежды. Всё будто перевернулось в душе у Рельсы. Губы начали дрожать, опуская свои кончики всё ниже и ниже. Детская надежда была скомкана, разорвана на мельчайшие кусочки и пущена по ветру. Нос начал шмыгать, впитывая один за другим остатки былого достоинства. Слеза выкатилась из правого глаза, и, чувствуя, что именно эта слеза всё и изменит, Рельса убрал её со своего собственного позорного лица. Ему хотелось засунуть самого себя целиком в противогаз, лишь бы скрыть своё стеснение и неудобство. Будто сам он начал себя подкалывать внутри мозга до костей грудной клетки. Знать причину отказа ему не хотелось, как и не хотелось верить в то, что сам этот процесс произошёл. Не было в нём таланта принять собственную ущербность! В каждой клеточке его тела совершалось отторжение всего позитивного. Казалось, что он сейчас на месте и умрёт. Элис в это же время стояла за стальной дверью и тихо плакала. Её уже всё так достало, что было дело лишь до одной себя. Она медленно поднималась по грязным ступенькам очередного дома родом из каменных джунглей. Внутри Элис всё гудело, будто паразиты начали выходить из всех щелей.

Фу, как мерзко! Лицо её с каждым этажом становилось всё бледнее. Сердце болело и вырывалось из груди. Так больно от простого чувства ей никогда не было.

Теперь она поняла, что за чувствами стоит нечто большее, чем просто слова.

От них может и болеть в груди. Болеть так, что все раны на белом свете покажутся детским лепетом и наслаждением.

Такую боль можно либо хотеть чувствовать, либо безучастно принимать.

Элис просто взяла её на сердце и уж не смогла отпустить. Если отпустить, то, казалось, сердце вырвется вместе с болью, и тогда она умрёт. А если Элис умрёт, то уж после неё точно не должно ничего остаться. Сама она в этот свет ничего не произвела, поэтому и страдала. Когда после тебя не остаётся ничего. Существует лишь одно – память о тебе. Друзья ли тебя запомнят или родственники, но всегда есть надежда на то, что ты будешь жить через поколения. Проблема лишь в том, чтобы стать человеком, которого захотят вспоминать ещё и ещё, раз за разом, например, за ужином. Именно такие мысли должны были прийти в голову к Элис, но это всё не случалось и не случалось до сей поры.

Впервые в её жизни произошло то, что заставило почувствовать Элис максимально неуютно.

Элис эта информация, казалось, добила, и она рыдала уже у себя в комнате в постели. Слишком хрупка девичья психика! Впервые она почувствовала ответственность за, казалось бы, совершенно чуждого ей человека.

Она была так глупа! Хоть раз за жизнь представилась возможность это увидеть. Пелена будто спала. Хотя нет. Это –уже не "будто". Элис теперь видела полную картину мира, словно смотрелась на себя в зеркало.

ЧАСТЬ

ПЯТАЯ

Du hast Diamanten und Perlen…

Du hast die schönsten Augen,

Mädchen, was willst du mehr?(нем.)

В полдневный жар, в долине Дагестана…

В полдневный жар!.. в долине!.. Дагестана!..

С свинцом в груди!…

Heinrich Heine und Michael Lermontov

Очередной хмурый день проникал в комнату Элис. Целую ночь она думала, что натворила своим вчерашним отказом. То, что бушевало внутри – это был не страх перед неизвестностью, а лишь инстинкт самосохранения. Подай она тогда надежду, и всё было бы спасено! Глотка её была сорвана так же, как и, собственно, голос. Она чувствовала себя укутанной в мантию‑невидимку. Её не оставляло в покое собственное нутро, так и стремящееся выйти наружу. Невнятная речь Элис более походила на заклинания, нежели на законченные слова. Ежели бы она ослушалась в тот момент свою гордыню, то сейчас, скорее всего, не было бы этих бессмысленных страданий. Внутри Элис зажигались и тлели чувства одновременно. Каждый её вздох передавал эту огромную гамму эмоций. Элис чувствовала, словно всё её тело перемолотили через две огроменные шестерёнки. Никому бы не посоветовал ощущать себя именно так. Элис собиралась пойти навестить Рельсу и извиниться перед ним. Но тело её словно не хотело забираться в одежду. Такие просторные джинсы вдруг стали узкими. Куртку хотелось распахнуть, пускай на улице, что странно, было невероятно холодно. Неодушевлённые предметы вмиг ожили и будто говорили, что нельзя идти к нему. Повредилась и комната – всё в округе стало таким расплывчатым! Предметы таяли на глазах, соединяясь в расплывчатые лужи, что валяются на дорогах осенью. Зрачки расширились – белков будто и не было видно. Но ей хотелось раскаяться, поэтому всё, что было на виду, не имело значения. Элис хотела доказать себе, что это не конец. Что начало ещё наступит вновь – именно так ей и хотелось верить. Ей хотелось зародить в этом умершем человеке жизнь. Он не имел для неё большого значения, но всё равно Элис не хотелось терять своего друга. На улице стало милее, как только Элис вышла из дома. Дворник сгребал камешки, пыль и прочую земляную труху метлой в совок и выкидывал. Элис посмотрела на руку – пальчиков будто не было. Отпечатки исчезли, испарились, стёрлись. С каждым шагом по бетонному бордюру ножки её фиксировали пятки в узах земли. Сколько уже лет прошло с момента её рождения, а полюбила она только сейчас. Каждый стук каблуков превращался в слова из признания Рельсы. Зачем этот глупый мозг генерирует такие идиотические мысли? В нём столько мусора в последнее время. Особенно в отношениях этот вопрос вставал клином. Её носик втягивал воздух тоненькой струйкой, из‑за чего горло сузилось, а в лёгких он скручивался в углекислый газ. Как следует, она уже не существовала, потому что и смотрела Элис иначе, и дышала по‑другому. Где‑то с час назад она дала себе зарок никогда более не заводить такого блуда.