Глава пятая
Мятеж

Беда единственно в том, что неукоснительно следовать державной воле почившего государя требует лишь православная вера, с которой давным-давно научились полюбовно договариваться по церквям да монастырям подручные князья и бояре, да голос благоразумия, который способен расслышать в исколотой завистью и самомненьем душе далеко не каждый из тех, кто приблизился к власти, а лишь исключительный, истинно государственный ум, редчайший дар во все времена, особенно редкий в Русской земле, когда самой мысли о государственности ещё только предстоит народиться.

Другая беда заключается в том, что державная воля почившего государя вступает в прямое противоречие с древним обычаем, к тому же поддержанным ещё неясным, неустановившимся правом наследования, беда неотвратимая, особенно потому, что подручные князья и бояре, не говоря уж о людях посадских, о землепашцах, звероловах и рыбарях, живут не благоразумием, не идеями о смысле и святости государства, не осознанным пониманием смысла и будущего Русской земли, но привычками, обычаем и преданием старины, которые вошли в кровь и в плоть, коренятся глубоко в подсознании, держатся в нравах, оправдываются укладом жизни в каждом тереме, в каждой княжеской и боярской усадьбе. Тронь эти обычаи, эти предания старины, и весь этот омраченный тщеславием и честолюбием люд встанет стеной на защиту праотеческих, пусть уже давно обессмысленных истин. Этому люду пришлись не по нраву и те малые новшества, которые понемногу вводил великий князь Василий Иванович, чтобы укрепить свою, государеву власть. Берсень Беклемишев лишь выражает общее мнение:

«Которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, ино на нас которого добра чаяти?..»

Немудрено, что подручные князья и бояре сдерживают свои темные, мятежные страсти всего несколько дней. Они присутствуют на погребении инока Варлаама и на поставлении нового великого князя. В Успенском соборе собираются епископы и архимандриты, князья и бояре, московские купцы и простые посадские люди. Митрополит Даниил благословляет трехлетнего, пока что несмышленого отрока святым православным крестом и возглашает торжественно-громко:

– Бог благословляет тебя, государь, князь великий, Иоанн Васильевич, владимирский, московский, новгородский, псковский, тверской, югорский, пермский, болгарский, смоленский и иных земель многих, царь и государь всея Руси! Добр и здоров будь на великом княжении, на столе отца своего.

Затем едва ли что сознающему Иоанну поют многолетие, подручные князья и бояре подносят предписанные на этот случай дары и расходятся в глубине души оскорбленные. Владимирский, смоленский, тверской и многих земель? Вот уж нет! Это они – владимирские, суздальские, ростовские, ярославские, курбские, тверские, смоленские, Одоевские, серпуховские! Им ли повиноваться трехлетнему отроку из рода каких-то малозначительных, малозначимых московских князей, происхождение которого вдобавок неясно и едва ли законно? Да и откуда свалился этот порядок наследования, о котором отродясь не слыхали ни деды, ни прадеды?

В самом деле, разве отошедшему в иной мир повелителю непременно должен наследовать его старший сын, а не его старший брат, как множество раз происходило в многошумной истории русского племени? Разве опека над несовершеннолетним, неправоспособным наследником должна перейти в руки семи своевольно, по прихоти, по случайному выбору названных, к тому же захудалых или пришлых бояр, а не к известнейшим и знатнейшим, недаром же собранным в боярскую Думу, именно Бельским, Шуйским, Оболенским, Одоевским, Горбатому, Пенькову, Кубенскому, Барбашину, Микулинскому, Ростовскому, Бутурлину, Воронцову, Захарьину и Морозову, издревле имевшим свой властный голос в решении государевых дел?

Даже напротив, корыстным душам, исколотым самомнением, завистью, спесью, некрепким или нетрезвым умам, отуманенным преданием старины, представляется вполне основательным, чтобы державу ведал не трехлетний, ничего не смыслящий отрок, старший сын во второй раз женатого великого князя, а его дядя, умудренный летами и долгим правлением на уделе своем в ближнем Дмитрове, или боярская Дума, в которой сидят представители знатнейших русских фамилий, а не какой-то небывалый, определенный единственно волей покойного великого князя опекунский совет, и во всех этих скитаниях некрепких или нетрезвых умов забывается или не принимается в расчет из лукавства, что этот старший брат великого князя ровно ничем не отличился в управлении крохотным Дмитровом, а боярская Дума раздирается местничеством, забывается или не принимается в расчет потому, что и сами приверженцы старшего брата или полновластия подручных князей и бояр ничем путным не отличаются в делах управления и войны и что сама замшелая идея местничества решительно ни в одном уме не вызывает сомнения в том, насколько она плодотворна и плодотворна ли она вообще, для сомнения в этой давно устарелой идее время ещё не пришло.

Похоже, что первым принимается действовать именно старший брат, удельный князь Юрий Иванович, только что целовавший крест на верность малолетнему Иоанну. Он понимает, как и все вокруг него понимают, что утвердить свое право наследования он может только вооруженной рукой. Свой удельный полк он может в один день посадить на коня, но его полк, две-три сотни служилых людей, слишком слаб против объединенных семи опекунских полков, которые, натурально, без промедления выступят против него.

Чтобы увеличить свои вооруженные силы и ослабить противника, князь Юрий Иванович исподтишка переманивает к себе в Дмитров служилых людей, в первую очередь, в первую очередь князей и бояр, которые, перейдя на службу в удел, приведут к нему и свои удельные да вотчинные полки. Его козни не ускользают от бдительного ока Михаила Глинского и Василия Шуйского, самых опытных в такого рода подлых и скользких делах, благодаря этим достоинствам, правду сказать, и определенных в опекунский совет. Они и готовятся принять к ослушнику суровые меры и нарочно подсылают к нему своих слуг, чтобы миром избавиться от него. Во всяком случае, Юрию Ивановичу советуют удалиться в Дмитров по добру по здорову, и как можно скорей:

– Поедешь в Дмитров, то на тебя никто и посмотреть не посмеет, а будешь здесь жить, то уже ходят слухи, что схватят тебя, непременно, истинный Бог.

Может быть, угадывая, из чьих пакостных рук кормятся его незваные доброхоты, удельный князь Юрий Иванович отвечает так, как и положено отвечать:

– Приехал я к государю, великому князю Василию, а государь, по грехам, болен. Я ему крест целовал, да и сыну его, великому князю Иоанну Васильевичу, так как же мне крестное целование преступить? Я готов на своей правде и умереть!

На самом деле он не испытывает никакого желания умирать на этой правде, для него стеснительной и неприятной, да и за правду свое крестное целование не признает. Он угадывает обостренным чутьем человека, давно жаждущего любой ценой захватить верховную власть, что не успело ещё тело его брат остынуть, как назревает конфликт между опекунским советом, внезапно возникшим вопреки стародавним обычаям, и боярской Думой, которую этот незваный, незнамый опекунский совет оттесняет от власти, да так, что того гляди отставит совсем.

Разумеется, претензии опекунского совета на власть могут быть признаны законными лишь потому, что он действует не только по завещанию великого князя, но и с согласия подручных князей и бояр, присягнувших на верность отроку Иоанну, больше того, с согласия церкви, в лице митрополита Даниила принявшей от совета семи крестное целование на верность вновь обретенному великому князю. С этой стороны претензии боярской Думы на верховную власть впредь до совершеннолетия Иоанна не имеют под собой законного основания, однако на стороне боярской Думы несокрушимая сила традиции, которая в глазах подавляющего большинства русских людей, не привыкших повиноваться закону, заменяет закон.

Даже самому недальновидному из политиков ясно, что оба претендента на верховную власть, и опекунский совет и боярская Дума, неминуемо должны перегрызться между собой, должны наброситься друг на друга и погрязнуть в затяжной, непримиримой борьбе, пока желанная власть не останется за одной из сторон, и удельный князь Юрий Иванович едва ли допускает ошибку в расчете, что его поддержит боярская Дума, если он поднимает мятеж не против неё, а против совета опекунов.

Его мятежу надобен только предлог, а тут предлоги как нарочно возникают сами собой. Первый предлог для мятежа дает сам великий князь Василий Иванович. Предвидя, что именно честолюбивый, несмирившийся Юрий станет оспаривать власть у его столь долгожданного и всё ещё малолетнего сына, он не включает дмитровского удельного князя в опекунский совет, зато вводит в него младшего брата, Старицкого удельного князя Андрея и тем наносит Юрию, как и прочие князья и бояре, дорожащему неоспоримым обычаем местничества, самое жестокое оскорбление, которое смывается только кровью, причем мало отыщется подручных князей и бояр, которые решились бы по этой причине князя Юрия за эту кровь осудить.

Другой предлог к мятежу дает сам опекунский совет, да и как ему такого предлога не дать, если опекунский совет не располагает ни необходимым согласием, ни подлинной силой, без чего власть можно взять, порой взять довольно легко, но ни в коем случае нельзя удержать. Отчасти вина тут лежит на самом скончавшемся государе. По страсти и из настоятельных нужд великого княжества втянувшись в хлопотливое и не совсем честное дело развода и нового брака, он в последние годы поневоле приближает к себе большей частью не тех, кто достоин и сведущ в делах управления, но главным образом тех, кто из низкопоклонства или корыстных расчетов поддерживает расторжение брака с неплодной Соломонидой и венчание с прелестной Оленой. Всё это мелкие. Случайные люди, ищущие не самоотверженного служения, не честно добытой славы, а только щедрой подачки, увесистой кости, брошенной с великокняжеского стола, всё это вечные прислужники, вечные лизоблюды, проползающие поближе к источнику льгот и даяний, единственно ради того, чтобы урвать ещё одну вотчину, ещё один косяк лошадей или хоть шубу из великокняжеской кладовой.

Пока был жив великий князь Василий Иванович, в качестве его верных прислужников эти князья и бояре были приемлемы и даже на месте, однако быть полезным прислужником ещё не значит оказаться на своей воле дальновидным и дельным политиком. Всё это люди неглупые, небесталанные, но вследствие своей мелкой, мышиной натуры не способные к самостоятельным, тем более к решительным действиям, которых от правителя сплошь и рядом требуют враждебные обстоятельства. Неплохие советники, как правители они более чем заурядны, и уже самой своей заурядностью, очевидной для всех, вводят соперников в соблазн мятежа.

В этой пестрой компании заурядных людей один Михаил Глинский выделяется и военным и политическим опытом. К тому же на его стороне оказываются немалые преимущества: он приходится дядей вдовствующей великой княгине и двоюродным дедом малолетнему государю, который пока что не ведает ни о чем и нуждается в том, чтобы его поддерживала и оберегала родня. Наконец сама по себе это натура сильная, страстная, прирожденный авантюрист, сродни беззастенчивым кондотьерам тогдашней Италии, в которой недаром же он побывал в составе хищных отрядов императора Максимилиана. Эти явные преимущества позволяют ему занять первое место в опекунском совете, чего, по правде сказать, ему делать не следовало, поскольку он чужестранец, прибившийся к Москве из враждебной Литвы, то есть однажды уже изменивший своему прежнему законному государю, затем пытавшийся возвратиться в Литву, то есть изменить и новому своему государю, которому крест целовал, уже за эту попытку прямо обвиненный в измене и двенадцать лет проведший в тюрьме, так что подручные князья и бояре с большим удовольствием пойдут за любым смельчаком, который попытается избавить их от этого перебежчика и чужестранца, тоже преступающего обычаи местничества.

Кто может предотвратить неизбежный мятеж, назревающий у всех на глазах, и неизбежный развал Московского великого княжества, подобный мятежу и развалу сравнительно недавних времен Василия Темного? Какая сила способна соединить эти разрозненные интересы противоборствующих групп и отдельных людей? Кому дано сохранить мир и покой на Русской земле? Этой силой может быть только православная церковь, однажды сплотившая ту же Московскую Русь на великий подвиг Куликовской победы, этим лицом, обязанным противостоять мятежу и развалу, должен стать митрополит Даниил, освятивший своим незыблемым словом завещание великого князя и принявший крестное целование от беспокойных князей и бояр, давно недовольных тем убийственным для них обстоятельством, что единодержавие крепнет, растет и с каждым годом отодвигает их всё дальше в сторону от распределения вотчин и льгот, косяков лошадей и великокняжеских шуб.

Однако, вопреки своему положению, митрополит Даниил никак не подходит на многотрудную роль миротворца. Скорее напротив, это смутьян, возмутитель спокойствия, возведенный на кафедру волей случая, услугой интриг, а не единственно надежным правом таланта, достоинства, опытом государственного ума. Хранитель и порука государевой чести, он клянется гарантировать свободу и безопасность новгород-северского удельного князя Василия, из мятежного рода Шемяки, но не произносит ни единого слова, когда ни в чем не повинного гостя, поверившего его пастырской клятве, бросают окованного в железы в тюрьму. Давший обет служения Господу, обязанный, в соответствии с возложенным саном, являть собой образец любви к ближнему, он не печалится ни о ком, никому не говорит утешительных или учительных слов, чем принуждает честных, истинно благочестивых людей сокрушаться о том, что с его всхожденьем на кафедру митрополита пребывает в отсутствии митрополит на Руси. Устремленный не столько к небесному, сколько к земному, чревоугодник, любитель вина, перед богослужением обкуривающий себя серным дымом, чтобы придать своей цветущей физиономии грешника бледный вид изможденного праведника, он с такой страстью занимается своим земным достоянием, что его обвиняют в нечистоплотном обращении с казенными суммами, недаром деревни и села митрополичьего дома богатеют и населяются много быстрей и обильней вотчин тоже жадных, тоже своекорыстных князей и бояр.