– Месяца два назад у нас отдыхали русские. Тоже была плохая погода и они весь день сидели в ресторане. А вечером, в перерывах между танцами, стали проводить конкурс. Кто выпьет полную бутылку водки или коньяка из горлышка, мог выбрать себе самую красивую даму. Но дама тоже должна была выпить целую бутылку вина или водки. Но ей разрешалось пить не из горлышка, а из бокала. Некоторые из дам, выбирали бокал, а не бутылку. Но от водки, большая часть из них отказывалась, а вино пили. Та из дам, которая не выпивала бутылку вина за один раз, обязана была идти с тем русским, который выпил целую бутылку водки, к нему в номер, и там допить ее. В первый раз только две или три синьоры сумели выпить всю бутылку вина и выиграть конкурс у русского. Потом уже не могли – не хватало сил. А их все выбирали и им приходилось идти с русскими в номер. Потом русский возвращался и снова выпивал бутылку водки, выбирал новую красивую синьору и уводил ее в номер, чтобы она там допила бутылку вина. Так они веселились всю ночь. Остальные, кто постарше… – Джулия глубоко и с сожалением вздохнула. – Их русские меньше выбирали, поспорили между собой- кто из русских уведет к себе больше девушек в номер, того и решили объявить победителем. Мы решили среди русских провести такой ответный конкурс. Все синьорины тогда не спали ночь, всем хотелось быть выбранной, а другим выявить победителя. Поверьте! Даже мне самой захотелось стать таким призом. И мое желание сбылось. Когда молодых синьорин осталось немного, меня, уже к рассвету, пригласил выпить русский. Но я в любое время суток нахожусь на работе и, поэтому не могла, выпить всю бутылку. Пришлось идти к русскому в номер. Там на мягких коврах, а у нас вы заметили какие великолепные на полу ковры, лежали полностью обнаженные синьорины и спали. Я не употребляю слова голые потому, что их тела достойны резца Микельанджело. Так пошло нельзя говорить о девушках. Русский даже не прикрывал их простыней – такая была красота. Я насчитала у него пять девушек, значит сама была шестой. Но к утру он стал, уж слишком, пьяным. Почему-то сначала разделся сам, а потом начал снимать одежду с меня, но не смог. Но я бы и не позволила ему этого сделать – ведь я на работе. Но он уже выпил шесть бутылок водки только в конкурсе и поэтому у него не хватило сил на меня. Упал он на ковер рядом с синьоринами и сразу же заснул. Я их всех прикрыла простынями и одеялами, чтобы не простудились и ушла. Если бы я осталась у него, то он бы выиграл этот смешной конкурс, но у него, к сожалению, как я сказала, не хватило сил. Я вернулась в ресторан и когда ушел с девушкой последний русский, который участвовал в конкурсе, мы поняли, что он уже не вернется. Да и наступило утро. Все, кто не спал и держал пари, решили выяснить – кто же победитель? Пошли по номерам – у одних русских были три синьоры, которые спали, как убитые все вместе на кровати или на полу на коврах. Но это были те, кто меньше всего выбрал синьорин в конкурсе. У того, кто выбрал меня, так пять девушек и осталось. Но, у одного русского, их оказалось, аж целых шесть. Кто следил за ним в ресторане утверждали, что он выбрал пять девушек. А как оказалась в его номере шестая – непонятно. Все девушки были обнаженными, трудно отличить одну от другой. Но я разобралась, что одна из дам – наша Джина. Я растолкала ее и потребовала объяснений, как это она, находясь на работе, приняла участие в конкурсе? Джина нам объяснила, что русский вышел из своего номера и чуть не упал. Он направлялся в ресторан, чтобы продолжать конкурс, а Джина решила помочь ему обратно зайти в номер. Он ее заставил выпить бутылку водки, раздел, а дальше Джина не помнит. Я хотела за нарушение дисциплины ее уволить, но меня уговорили не трогать Джину. Она же не участвовала в конкурсе, а оказывала помощь русскому. Я по натуре добрый человек и не стала ее наказывать. К тому же подумала, если бы я осталась в номере у того русского, то была бы шестой и единоличного победителя не выявили бы. Но, увы, тот оказался немного слабее того, кто был с Джиной. Но я, не Джина, и на работе не позволяю себе лишнего, поэтому тот, который выбрал меня, все равно бы не победил. Так вот, мы присудили первое место тому, в номере которого нашли Джину. Пришлось и ее включить в число конкурсанток, для выявления единоличного победителя. Победитель проснулся только к обеду, словно Цезарь после битвы в Фессалии – все-таки тяжело иметь дело сразу же с шестью девушками. Мы сплели ему лавровый венок и вечером короновали его. Все поздравляли победителя, снова веселись. Этот конкурс так всем понравился, что мы его повторили в день коронования победителя, снова. Но результаты во вторую ночь, оказались намного слабее, чем накануне. Видимо, два вечера подряд нельзя проводить такой конкурс. Участники сильно устают и им необходим, хотя бы однодневный отдых. До сих пор все помнят этот русский конкурс. Это не просто веселье, а настоящая игра гладиаторов в Риме. Еще русские игры можно сравнить разве, что с футболом. Так захватывает дух от этих конкурсов. Как они всем нравятся и молодым, и более старшим!

Джулия глубоко и, кажется, с жалостью вздохнула от того, что в этот вечер так никто не веселится. А мной снова, как всегда, когда нахожусь я за границей, овладела гордость и восхищение моими соотечественниками. У кого еще найдется столько фантазии, столько силы, столько умения, так ярко и нестандартно отдыхать! Все-таки до чего же незаурядна наша нация! Европейский размер ей нипочем! Только мои земляки могут быть такими неповторимыми и оригинальными! Жить в дружбе со всеми людьми мира и облагораживающе влиять на них, отдавая им всю свою душу и силу! Поэтому и входим мы в анналы истории, без всяких проблем и разъяснений! Вот мы какие – и все тут!

– Но после этого. – С сожалением проговорила Джулия. – Одновременно много русских не отдыхали у нас. А кто был, то все семейные. А русские мужчины в присутствии своих жен, очень сдержаны. Русские мужья самые лучшие в мире и безмерно преданы своим женам. – Похвалила она, то ли конкретно нас с Юрием Григорьевичем, то ли всех русских мужей. Наверное, все-таки всех!

– Да такие конкурсы под силу только холостякам. – Ответил я.

Джулия согласно кивнула. Оркестр, видимо, совсем выдохся и уже не отдельные музыканты, а все пошли отдыхать, дружно покинув сцену. Веселая танцующая компания не возражала, им тоже нужно было отдохнуть.

– Да, русские удивительный народ. – Задумчиво произнес Юрий Григорьевич, который больше молчал в присутствии Джулии. – Если веселиться – чтобы выплескивалась душа наружу, если грустить – чтобы душа выворачивалась наизнанку. Джулия, а вы хотите увидеть грустящего, мечтательного и влюбленного русского? Все одновременно? – Юрий Григорьевич говорил на хорошем английском и его, обычно, напряженное лицо, было сейчас спокойным.

– Конечно! – Немедленно, с искренним душевным порывом, ответила Джулия, возможно, предполагая какой-то игровой конкурс.

– Музыканты ушли отдыхать. Могу я занять место за фортепиано?

– Конечно! – Снова повторила Джулия, но теперь уже с порывом удивления.

Ольга Валентиновна неодобрительно посмотрела на мужа. Но он, как мне показалось, нарочно не взглянул на нее, встал со стула быстро прошел на эстраду и сел за фортепиано. Никто вначале не обратил на него внимания. Только двое русских, с которыми мне так и не удалось найти контакт, напряженно стали смотреть на сцену, что от меня в этот раз не укрылось. Юрий Григорьевич, сидя за фортепиано, крепко сжал пальцы в кулаки несколько раз, потом сплел и выгнул их в обратную дугу – мне даже показалось, что хрустнули суставы, и осторожным, плавным движением положил их на блестящие клавиши. Послышались первые аккорды мелодии, и в них я узнал «Баркаролу» Чайковского. Зал вначале шумел не слушая его, но задумчивая мелодия постепенно продиралась сквозь гам и невольно головы присутствующих, стали поворачиваться в сторону эстрады. Гул постепенно замирал. Сплав мелодий итальянской созерцательности и русской меланхолии, креп и заполнял собой весь большой зал. Видимо, резкие и бессмысленные ритмы предыдущего этапа веселья, несколько утомили отдыхающих и душа непроизвольно хотела впитать в себя, что-то спокойное и ласковое. Может быть! Не берусь об этом говорить с полной уверенностью, но сейчас зал действительно наслаждался отдыхом. Мягкая мелодия не доводила партнеров до животного отупения гулкими ударами барабана и пронизывающим мозги электрическим визгом гитары, а проникала в душу и заставляла всмотреться в себя.

Юрий Григорьевич, несомненно, обладал музыкальным даром и играл неплохо, хотя мне показалось, что у него были некоторые шероховатости в исполнении. Возможно, я сужу слишком строго его исполнение. Классическую музыку я, обычно, слушаю в записи и иногда в концертных залах в исполнении профессиональных музыкантов. Но все равно, «Баркарола» в исполнении Юрия Григорьевича была неплоха и проникала в души, как луч солнца, неожиданно пробившийся сквозь сплошные грозовые тучи. Это я говорю не в переносном смысле, а в прямом – за пределами ресторана бушевали дождь и гроза. Музыканты оркестра, кто с рюмками, кто с фужерами подошли к сцене и стали вслушиваться в русско-итальянскую мелодию Чайковского. Видимо, и они сами устали от беспрерывного грохотания и завывания своих инструментов и их музыкальные души более, чем души отдыхающих, требовали очистительной мелодии.

Юрий Григорьевич закончил играть, аккуратно убрал руки с клавиш, словно вслушиваясь в эхо уходящее от фортепиано, потом резко встал и сразу же пошел со сцены. Но не тут-то было. Оркестранты остановили его, а зал стал хлопать, сначала неуверенно, по отдельности, а потом аплодисменты слились в один рукоплескающий гул. Человеческая душа устроена так, что красивое проникает в нее без всякого сопротивления со стороны мозга, естественным путем, как любовь! Юрий Григорьевич снова поднялся на сцену и поклонился зрителям, а музыканты начали занимать свои места, разбирая инструменты. Тот, который играл на фортепиано и на электрооргане одновременнно, потянул за руку Юрия Григорьевича к своим инструментам, предлагая, тем самым, сыграть вместе с ними. Это было понятно по энергичным движениям итальянца. Зал затихал аплодисментами. Юрий Григорьевич неожиданно, в крайнем случае для меня, уступил итальянцу и снова сел за фортепиано. Клавишник, который тянул его к музыкальному инструменту встал за свой электроорган, стоящий рядом с фортепиано и посмотрел вопросительно на нашего знакомого – что будем исполнять? Остальные музыканты также выжидательно глядели на него, приготовив свои инструменты к работе. Юрий Григорьевич несколько секунд будто бы раздумывал, а потом, начав в медленном темпе, постепенно ускоряясь, заиграл «Калинку». Конечно, эту знаменитую во всем мире песню, знали все. Музыканты осторожно стали включаться в русскую мелодию. Орган создавал общий фон, ударник отбивал русский ритм, электрогитара нащупывала свое соло, духовики приготовились грянуть свой вариант импровизации. Присутствующие смотрели на сцену с нескрываемым интересом – получится ли у них что-нибудь совместно? Но музыканты были одаренные ребята и без труда входили в русскую мелодию, привнося в нее итальянский колорит и свой буйный темперамент. Немного передохнувшие зрители, вскакивали со своих мест и началась русская пляска. Я схватил за руку Джулию, потянул за собой Ольгу Валентиновну, успел кивнуть жене – вперед за нами и мы прямо здесь же, между столиками организовали хоровод. К нам подбегали другие, разбивали наши руки и становились в круг. Так, все в более убыстряющемся темпе мы стали кружиться вокруг столов. Хоровод становился в диаметре все больше и больше. Всем это нравилось. И все с невероятным удовольствием подпрыгивали, расходились, а потом быстро сходились к центру и здесь замирали на несколько секунд, ощущая биение темпераментных сердец друг друга, чтобы снова быстро разойтись, еще быстрее сойтись и замереть так на несколько секунд, в волнующем прикосновении горячими телами! «Калинку» сменили разудалые «Коробейники», потом пошла разухабистая «Барыня», а потом… и не помню что. Я обратил внимание на пляску тогда, когда русская мелодия стала незаметно переливаться в итальянскую и все узнали бессмертные – «Сердце красавицы, склонно к измене» Верди, «О мое солнце». Но все шло в танцевальном ритме, который становился все медленнее и медленее и, наконец, совсем замер.

Возбужденные и задыхающиеся танцоры остановились в хороводном беге и обернулись в сторону эстрады. Потные от усердия музыканты, удовлетворенные от сознания того, что импровизация им удалась и завела весь зал, широко улыбались, перебрасываясь между собой довольными фразами. Юрий Григорьевич встал. Он не обращал внимания на музыкантов, которые жали ему руку в знак благодарности за то, что он внес свежую струю в опостылевший танцевальный ритм сегодняшнего вечера и поднимали указательный палец вверх: «Хорошо!» На ходу, отвечая на их рукопожатия и, не глядя на танцующих, которые будто ждали продолжения, он спрыгнул с низенькой эстрады и направился к нашему столику. Мы его встречали аплодисментами. Русская и итальянская народная музыка, которой он, вместе с оркестром, наполнил зал, оказались необычно близки и гармонично дополняли друг друга легкими игривыми итальянскими руладами и четкими озорными русскими перепевами. Все было неожиданно красиво. Джулия была в восторге и, хлопая в ладоши, восклицала:

– Браво! Прима! Я же знала, что русские всегда должны себя показать лучше других! Грациас, синьор Юрио, спасибо! Я от вас ждала чего-то такого, ну ни как то, о чем я рассказывала, но что-то такое… – От волнения она не могла подобрать нужных слов для выражения своего восторга.

Да, темпераментная Джулия, действительно, была в восторге. Юрий Григорьевич что-то смущенно пробормотал ей в ответ, что было несвойственно ему и мне показалось, что он собой недоволен. Джулия предложила выпить за успех маэстро, как она выразилась. Мы это сделали с удовольствием. Вскоре Джулию позвал Джованни и она, извинившись, ушла по своим делам.

– Юрий Григорьевич. – Обратился я к нему. – Я знаю, что вы творческий человек. Но поверьте, я не ожидал такого совмещения в вас качеств живописца и музыканта… Просто великолепно. В какой сфере творчества вы больший профессионал? Не знаю.

Он в ответ улыбнулся и его смуглое лицо, почему-то, побледнело.

– Вообще-то я профессиональный художник и имею в этом виде творчества высшее образование. А в музыке я любитель, дилетант. Да и играл я с ошибками, особенно Чайковского. А в исполнении классики нужна строгость…

– Да, в классике нужна строгость. – Согласился я с ним, решив не указывать на ошибки в его исполнении. – Но должна быть и индивидуальность. Вот она именно и присутствовала у вас.

Его жена была, судя по ее выражению лица, была недовольна ответами мужа – сказал что-то лишнее. И он это заметив, перевел разговор на другое:

– Да, погода испортилась. Может быть несколько дней не сможем загорать…

– Нам через четыре дня уезжать. До сегодняшнего дня погода стояла великолепная и такая концовка не испортит нам впечатление от Италии.

– Через четыре дня… – Произнес задумчиво он. – Да быстро время летит. – Неопределенно заключил он.

Снова играла музыка, скакали и извивались в танцах тела отдыхающих, а мы вяло разговаривали друг с другом. Было видно, что наши знакомые чем-то недовольны и вскоре, распрощавшись с нами, отправились к себе в номер. Чуть позже ушли и мы. А еще, чуть раньше нас, ушли к себе и те двое непонятных русских мужчин.

Следующее утро выдалось не дождливым, но пасмурным. Мы со своими земляками встретились за завтраком. Юрий Григорьевич выглядел озабоченным, а его жена встревоженной. Разговор не вязался. Людей за завтраком было немного, видимо, большинство отдыхающих отдыхали после бурной ночи. Я предложил им до обеда посидеть у меня в номере, побаловаться сухим итальянским вином. Его в этих местах делают просто великолепным – тонкий аромат, а кислинки в самый раз. Самый привередливый гурман останется доволен калабрийским вином.

Юрий Григорьевич согласился – он хотел бы сделать несколько набросков Везувия, который хорошо виден из окон нашего номера. Мы с женой были рады принять их у себя. Еще я обратил внимание на то, что вместо обычного дуэта неразговорчивых русских, на завтраке присутствовал только один из них. Он рассеянно тыкал вилкой в салат, видно, скучал без своего товарища.

В номере Юрий Григорьевич поставил стул в метре от окна и стал карандашом набрасывать этюды. Но Везувий был сегодня плохо виден, пасмурно. Но хочу заметить, что и в ясный день его вид из нашего окна не так романтичен, как вблизи – все-таки Везувий находится далековато от нашего пансионата. Я высказал свою точку зрения по этому вопросу вслух, на что Юрий Григорьевич ответил довольно неожиданно для меня:

– Плохих видов в природе не бывает. Она не предусмотрела в себе некрасивого. Правда, здесь природа ухожена человеком и в ней нет присущей для нее силы. Сентиментальная открытка. Надо мне сейчас сбросить с горы налет искусственности и показать, каким был Везувий в первозданном виде, много тысячелетий назад. Может быть, до появления человека…

– Да. – Согласился я, пораженный глубиной его рассуждения, но внутренне не согласный с ним. – Но может быть, изображать надо все реалистически – как оно есть на данный момент?

– Да, можно и так писать. Но если хочешь увидеть глубину и тайну Везувия, то этот вулкан необходимо раздеть. Только в этом случае можно докопаться до истины.

– Это ж натурализм? – Возразил я. – Так нельзя писать пейзажи, я имею ввиду природу. Может получиться хуже, чем у импрессионистов.

– Не скажите. Импрессионизм, по своей сути, натуралистичен. Он выхватывает из времени один миг возвышения природы. А натурализм? Не знаю. Наша русская природа не требует натуралистичности в изображении, как здесь. Она не приукрашена, естественна и вся ее философская мысль и глубина у тебя перед глазами. Вдумывайся в нее, и размышляй. Поразмышлял, бери и пиши – будет реалистично. Здесь же для реалистической картины надо подчищать природу, чтобы она выглядела естественно. Парадокс цивилизации, чтобы слиться с природой, надо подогнать ее под свою мерку. Может я не прав, но я русский человек и натуралистическое отношение к природе, видимо, генетически заложено во мне.

Я с ним не спорил, видя, как он торопливо делает наброски и быстро меняет листы с видами Везувия, как будто у него впереди еще не две недели отдыха, а осталось всего несколько часов. Да и признаюсь, что я немного слабоват в понятии импрессионизма, сюрреализма, кубизма и прочих искусствоведческих «измов».

Наши жены разговаривали между собой и мое вмешательство в их разговор не находило у них поддержки, и я вынужден был тыняться по номеру, попивая сухое итальянское вино в одиночку.