c. Лави

Лави появилась в парадняке неожиданно – в начале декабря. Вид у неё был отрешённый, почти больной. Она тихо со всеми поздоровалась, мельком кивнула Сва, ещё кому-то и невидяще прошла мимо, не желая ни с кем общаться. По тому, как она в стороне шепталась с ближайшими подругами, было ясно – с нею происходит что-то особенное. От её безразличного взгляда у Сва заныло сердце. Подойти к ней и заговорить? Как, о чём? Весь вечер он украдкой поглядывал в её сторону. Вот Лави допила с герлицами бутылку сухого. Закурила и надолго замолчала, закрыв глаза. Начала что-то бренчать на гитаре. Бросила. Кому-то блеснула издалека глазами. И теперь, сидя на ступеньках, обхватила колени и низко опустила голову. Лицо скрылось под локонами волос с тёмно-золотым отливом.

Казалось, Лави кого-то ждала. Понятно, что не его, раз так равнодушно прошла мимо. Значит, выдумкой была их сразу возникшая близость. А её глаза, зовущая глубина, прикосновение губ? Немыслимо. Два месяца он жил этими мгновениями, и они не кончались. До предела заполнили жизнь, вокруг уже столько дней клубилась ничтожная пустота. И вот… Сва едва заметил, как Лави и Точка, ни с кем не простясь, быстро вышли на улицу. Хлопнула входная дверь, но Сва не шелохнулся. Задохнулся от внезапной обиды. И в то же мгновение понял, какая это была ошибка.

Голоса стихли.

– Чего это они вдруг?.. – удивлённо протянул Бор.

Все наперебой принялись обсуждать этот странный уход, но он не понял ни слова. Так же ни с кем не простясь, ринулся к входной двери. Хотелось только одного, догнать Лави и, ничего не говоря, поцеловать. Крикнуть ей – нет, обнять и шепнуть губы в губы:

– Люблю. Не могу без тебя.

Он добежал по бульвару до метро, покружил около выхода, переулками, замедляя шаги, вернулся к парадняку и долго бродил рядом. Всё было напрасно, подруги бесследно растворились в зимней тьме. Только тут его осенило – Лави приходила к нему. К нему и ни к кому другому! Весь вечер ждала, что он подойдёт. И, наверное, думала: «Если любит, увидит, что мне плохо и скажет хоть что-нибудь, хоть одно слово…»

– Идиот! Последний из идиотов! Как я мог этого не понять? Обиды на неё клеил. Поверил Дику. Что я про неё знаю? Вдруг она болела всё это время? И вовсе никакая не фрилавистка… Теперь она в парадняк не скоро заявится. А на меня и смотреть не захочет. Да и придёт ли вообще? Если бы ещё хоть раз её увидеть, если бы такое было возможно! Ничего не побоюсь, при всех скажу ей, что люблю.

На следующий вечер Сва пришёл в парадняк позже обычного, не глядя, махнул всем рукой и примостился в углу, на сломанном ящике из-под фруктов. И тут заметил Лави. Увидел и не поверил глазам. Она сидела в глубине подъезда, на лестничных ступеньках, в обнимку с незнакомым парнем. На Сва не обратила никакого внимания. Он перестал для неё существовать. Остальные понимающе, кисловато покивали ему и оставили наедине со своими мыслями. А мысли у него были самые отчаянные. Кто-то стоял вдоль стен, пересказывая старые прогоны, кто-то привычно расположился на кипах картона и на батарее. Все курили и гоняли пургу. Две бутылки сухого никак не согревали разговор.

– Вчера я чуть ли не молился об этой встрече. И вот встретились. Лучший момент для признания в любви. Хай тайм. Значит, Дик оказался прав… В тот первый день чуть расслабилась со мной из любопытства и тут же забыла. Непонятно только, зачем передавала мне привет? Но для неё это сущий пустяк. Какой же я беспредельный, голимый наивняк… Ну что ж, Лави, нет больше Сва! Пора отчаливать, вновь становиться Севой, цивилом из универа. Немного посижу напоследок, дождусь, пока горечь поглубже разъест всё внутри. Каждый взгляд на вас двоих – глоток кислоты, столько горячей боли в груди и животе. Скоро там всё растворится, и меня пустой оболочкой унесёт в заледенелый город. Недолгая операция по выжиганию чувств. Нет, не выдержу больше. Слишком больно так – сразу. Лучше доболеть одному. Где-нибудь, как-нибудь. Всё, нет сил! Прощай!

Сва рывком поднялся и пошёл к двери, у выхода обернулся, чтобы напоследок глянуть на Лави и на бывших друзей, махнуть им рукой и молча скрыться. Там, у порога, поймал её далёкий, пронзительно грустный взгляд. Лави по-прежнему сидела рядом с парнем, но была словно одна и неотрывно, умоляюще смотрела. Глазами и всем видом просила: «Не уходи!»

Не зная, что делать, он прислонился к стене, опустил веки, дрожащими пальцами вынул пачку сигарет и тут услышал её отчётливый голос:

– Народ, хочу спеть вам кое-что! Недавно сочинила. Называется «Двадцать лет». Короткая, хотите?

– Свой новый сонг? Оф коос! Дави, Лави! – голоса гулко отозвались в подъезде.

Она поднялась со ступенек, расчехлила гитару, села на единственном покалеченном стуле без спинки, отдала сигарету Точке и, глядя в пол, запела грустным, подсаженным от курева голосом:

 
                            Двадцать лет!
                            Нам вслед
                            вторит «нет» и «нет»
                            этот мир свой жестокий завет.
 
 
                            Снова год
                            пройдёт,
                            сердце глупо ждёт,
                            но весна никогда не придёт.
 
 
                            Жизни жуть
                            забудь,
                            есть отсюда путь –
                            в синеву ледяную нырнуть!
 

Она едва перебирала струны замёрзшими пальцами и, казалось, всеми силами противилась тоске:

 
                            Небосвод
                            плывёт
                            над кругами вод,
                            и никто нас не позовёт.
 
 
                            И не жаль,
                            что вдаль
                            унесёт февраль
                            наших душ любовь и печаль,
                            наших душ любовь и печаль…
 

Сва подошёл ближе, встретился с Лави взглядом. Глаза её скорбно, без слёз блестели, больше обычного темнели зрачки, но в их глубине к нему метнулось прежнее горестное тепло. Она опустила веки и чуть заметно кивнула головой, будто говоря: «Понимаешь теперь?»

– Всё так, – задумчиво промолвила Муазель.

– Это ты о нас! Это… – Данетт бросилась к Лави, обняла её и готова была расплакаться.

– Брось, мать, надринкалась, – Лави отстранила подругу и опять опустила голову.

Хиппы неясно зашумели. Никто не ожидал услышать песню, где было столько грусти. Ей протянули полстакана вина, подошли с каким-то мятым цветком, полезли с поцелуями и растерянными похвалами:

– Найсовый мотив. И слова зацепили, – задумчиво произнесла Мади.

– Меня что-то плющить стало, – всхлипнула Ни-Ни и отвернулась к стене.

– Синганула клёво, но как-то в облом… – Потоп маялся посреди подъезда и явно не знал, что делать.

– Ну, раз так, забудьте!– Лави подняла голову, сверкнула глазами в сторону Сва и наклонилась к сумке: – У меня тут батл есть.

Со ступенек поднялся её парень и оказался настоящим верзилой: – Да, что-то ты притухла малость, – небрежно бросил, открывая бутылку коньяка, – Сделай что-нибудь для оттяга.

Лави не шевельнулась. В тот же миг у Сва мелькнула сумасшедшая мысль – эту песню она спела для него. Рванулось и неистово застучало сердце. Он подошёл к Лави и, не думая, выпалил:

– Давай выпьем за твою песню и… за твою любовь!

В руках у него ничего не было, и он смутился, не зная, куда их деть. Но и терять ему было нечего. Наступило короткое молчание.

– Ну, и дальше что? – с издёвкой произнесла Точка.

– А дальше… – Сва наклонился, поцеловал у Лави руку и с пылающим лицом отпрянул.

Все дружно засмеялись, как от дурацкого прикола.

– Тебе больше нравится быть студнем или мажором? – без раздражения, скорее с любопытством спросила Лави, но в глазах её опять мелькнула грусть.

– Мне всё равно. Я решил отсюда свалить, раз и навсегда но вот… услышал эту песню. Спой ещё что-нибудь из твоих, на прощанье! – её же взгляд он отсылал ей навстречу и, затаив дыхание, ждал.

– Брось ты! Какое прощанье… – улыбнулась, быстро отвела глаза. – Ладно, я вам сейчас одну заводную сыграю.

Некоторое время все переводили взгляды с Лави на Сва и незнакомого верзилу. Но с первых же гитарных аккордов в парадняке началась лёгкая чума. Это была битловская «Can’t Buy Me Love». После предыдущей песни всем явно хотелось встряхнуться. Данетт и Бор лихо танцевали, сбросив пальто на руки друзьям, остальные прихлопывали в такт. Пришли две разряженные герлицы, расцеловались с Лави и c кем-то ещё, как со старыми знакомыми, вынули бутылку рэда. Дружелюбно глянули на Сва, но он сел в угол и закрыл глаза, не желая играть в кис, участвовать в приколах и слушать дурацкие телеги.

– Чувак! Ты что, не будешь? – верзила стоял рядом с открытой бутылкой.

– Буду. За вас, – он попытался овладеть собой, поднялся, сделал несколько больших, невежливых глотков и опять сел.

Горячая волна заполнила тело, голова бездумно пошла кругом. Сва закрыл глаза и стал ждать. Хотелось лишь одного, чтобы его никто не трогал. К счастью, Дика не было, а остальные про него будто забыли. Что-то пели – то Лави, то её верзила, то Бор. Хохотали герлицы, дурачился Откол… Надо было дождаться, когда всё кончится, и потом во что бы то ни стало поговорить с Лави. А если не захочет, распрощаться с нею и со всей системой: «Давно пора. Как-нибудь проживу. Половина людей одиноки. Почти все несчастны, но всё равно живут, – твердил он сам себе. – Только скажу ей, что люблю. Станет легче, я знаю. Больше мне ничего от неё не нужно. Просто уйду и буду о ней вспоминать. Всю жизнь».

Расходиться по домам стали ближе к полуночи. Сва молча шёл к метро вместе с парой незнакомых девиц, Лави и её спутником. В черные лужи вмёрзли желто-красные листья – остатки осени, которые ушедший ноябрь бросил им под ноги. На перроне все распрощались, и они остались втроём. Верзила обнял Лави, поджидая поезда. Сва глупо стоял рядом и не мог открыть рта.

– Чао! – парень с силой хлопнул его по плечу.

– Гудбай, – пошатнувшись, но не повернув головы, ответил Сва и перехватил быстрый взгляд Лави: – Я хотел бы на прощанье поговорить с тобой, можно?

– На прощанье? – она посмотрела, что-то про себя решая, усмехнулась, будто ждала от него именно таких слов, и чмокнула верзилу в щёку: – Май литл, я пройдусь немного со Сва. На прощанье, как он говорит. Езжай один, о’кей?

– Файн! – сердито буркнул тот, прожёг его взглядом и шагнул в подкативший вагон.

– Можно, я тебя провожу? – теряясь от радости, спросил Сва.

– Ладно, проводи. Поехали на следующем. Мне нужно домой поскорее, бабушка ждёт, – она отвернулась и пошла вдоль перрона.

– Я так рад, что сегодня тебя увидел. Решил завязать с пиплом и хочу попрощаться. С тобой одной, – начал Сва.

– А почему мне такая честь?

– Я тебя совсем не знаю. А других уже не хочу знать. Мне показалось, ты на них совсем не похожа. Ты мне сразу лавну… Я сразу полюбил тебя, как увидел! А после этой песни… Захотелось поговорить, потому что… – он поднял лицо и встретился с ней глазами, – я сам мог бы похожую написать.

– Ты пишешь песни? – Лави глянула с любопытством.

– Нет, стихи. Но одна песня у меня есть, хотя мотив не мой, какого-то американца, не помню.

– Ну, прочти мне что-нибудь, я люблю поэзию, – в её голосе послышалась неприятная нотка.

– Прочту, если хочешь. Ладно, сейчас. Хорошо, что я пьян… Нет, я тебе лучше спою. Зайдём в вагон, эхо мешает.

– Действительно, – она усмехнулась, позволила взять себя за локоть и ввести в подъехавший вагон. – Ну, слушаю!

– Я на ухо тебе спою, можно?

– Какой хитрый! – опять усмехнулась. – Можно.

Сва закрыл глаза: «Ладно, спою и расстанемся…» Запел сиплым, неровным голосом:

 
Опять всё уходит – любви нашей лето,
Зелёные листья желтеют опять,
С лёгким криком надежда улетает бесследно,
Только белые крылья вдали шелестят.
 

Пропало метро, Лави, исчез целый свет. Всё повторялось! Он пел в пьяном одиночестве, наедине с тем давним, первым приступом отчаяния, когда вдруг почувствовал, что нечем жить:

 
И глаз твоих слёзы, и губ твоих нежность,
И слов твоих холод кто сможет понять?
Нам дано как в насмешку полюбить – потерять,
В миг случайный родиться и исчезнуть опять.
 

Нет, Лави была рядом, слушала, закрыв глаза, наклонив голову.

– Давно написал, на мелодию одного блюза. По «голосам» как-то услышал. Конечно, наивно и коряво, я знаю, – мучительно выдавил Сва приговор себе самому.

И услышал в ответ:

– Зря не говори.

Глаза Лави лучились, как в день их знакомства, и опять, как тогда, в них мерцала грусть. Она отвела взгляд:

– Не ожидала, если честно. Что-то близкое послышалось… Значит, ты стихи пишешь. Дал бы почитать!

– Хочешь? Завтра всё в парадняк принесу! – вскрикнул он. – Но только тебе одной. Я ведь не поэт. Пишу редко, просто так.

– Только так и можно писать. Ни для кого и ни для чего. Как же ещё? Хорошо, никому не скажу, – она положила руку ему на плечо и пронзила ускользающей, мечтательной улыбкой. – Странно, ты первый мэн, кто мне свои стихи прочёл. Да ещё и спел, – она быстро поцеловала его в щёку и шепнула: – Спасибо.

Сва едва сдержался, чтобы изо всех сил не сжать Лави в объятьях. Он всё падал и падал в её овеянный дымной горечью взгляд…

– Ты, правда, совсем дивный. Все герлицы думают, что ты девушек никогда не любил.

– Любил. И очень сильно.

– А где же сейчас твоя любовь?

– Не знаю, наверное, замужем.

– Сва, – глаза Лави были закрыты, а рука всё лежала на его плече, отчего восхитительно кружилась голова.

– Что? – чуть приблизился он.

– Глупый, поцелуй меня.

– Я не могу… Ты такая… Я сразу с ума сойду.

– Значит, тусовка наша ничему тебя не научила? – она отпрянула и рассмеялась.

– Увы, научила! Там поцелуй – как сигарета. Будто никто ничего не чувствует, никого не любит! Все только целуются с кем попало и так далее.

– О… – Лави опустила глаза. – Опять ты первый, кто мне это говорит. Почему? Даже, если ты чуточку прав.

– Скажи, – горячился Сва, – кто придумал такой прикол дебильный?

– Это к нам от западных хиппи пришло. И не с кем попало, а только со своими… Неужели ты не понял? В мире уже нет любви. Наш поцелуй – это капелька нежности, крошечная, как цветок, – она отвернулась и шагнула к дверям. – Мне выходить! Спасибо за песню. И за мораль. Не провожай, я тут близко живу.

– Прости, я… – Сва опёрся рукой о дверное стекло, будто желая её удержать, и умоляюще произнёс: – Не обижайся! Можно я тебя поцелую? Где тебя никто не целовал?

Она взглянула с издёвкой:

– Прямо здесь? Думаю, таких мест уже не осталось.

Сва поймал её руки и стал с отчаянной страстью целовать худые запястья, холодные пальцы, ногти с обломанным маникюром. Лицом утонул в её ладонях.

Лави шумно вздохнула, слабо потянула пальцы назад:

– Уже целовали. Сегодня вечером.

Через миг на пустом эскалаторе они, изнемогая, искали губы друг друга. Обнявшись, с закрытыми глазами, возносились всё выше, цепенели оттого, что вот-вот эскалатор кончится, и не в силах были разъединиться. Теряя голову, Сва чувствовал покорную, встречную, сводящую с ума нежность:

– Люблю тебя! Навсегда полюбил!

В ответ донеслось едва слышное:

– Встретить тебя… В этой паскудной жизни…

Комья свежего снега таяли на мокром асфальте. Они шли из метро в сырой холод, Лави держала его под руку. Напрасно Сва вновь пытался её обнять, она отстранялась и упорно смотрела вниз, в сторону.

– Что с тобой?

– Ничего. Прости, голова кружится. Это от седа, – вздохнула и, не замедляя шагов, отвернулась ещё больше.

Молча прошли сквозь чёрно-белый призрачный парк полный слабых древесных запахов.

– Дальше не провожай, – сказала она перед большим сталинским зданием и остановилась. – Тебя всё равно не пустят.