II. «Вашу правду несете вы, пращуры древние…»

 
Вашу правду несете вы, пращуры древние,
Херувимы Ассирии,
Ответ человека на пламенный зов Божества.
Был час – и на камне
Почила Рука и руку искала:
Вы – встреча двух дланей,
Вы – их пожатье.
Привет вам, быки круторогие,
С лицом человечески–хмурым грядите!
 

XXXV. Сфинкс

 
Каменным когтем на грудь наступил.
Шествовал мимо и грузной стопой
Тронул, свалил.
Орошались уста ярко–рдяной струей:
Сфинкс проходил.
 
 
Шествовал мимо божественный зверь,
Белые очи в безбрежность ушли.
Лапой смахнул, – и в кровавой пыли
Пал я теперь.
 
 
Белые очи в глубинах скользят,
Поднят к далеким и чуждым мирам
Льдистый их взгляд.
Лапы по теплым ступают грудям,
Кости хрустят.
 
 
Лапы по рдяным ступают цветам.
Тронули, – вот под пятой я расцвел…
Сфинкс, устремляясь к безбрежным векам,
Мимо прошел.
 

XXXVI. Я холоден

 
О, если бы ты был холоден или горяч!
Апокалипсис, гл. 3, 15.
 
 
Отверзи мне двери, те, что я не открыл –
Оттого, что заржа́вели петли, – не было сил.
 
 
Заржавели петли от холодных дождей…
От людей, что Ты дал мне, – от слез людей!
 
 
Людей, что Ты дал мне, – я их не любил.
Из сладостной Книги был ближний мне мил.
 
 
Из сладостной Книги я много читал.
Мне за это отверзи. Я устал…
 
 
Душа моя – льдина, до костей я застыл.
Открой хоть за то мне, что я не открыл!
 

XXXVII. С дороги

 
Белый храм родной моей деревни,
Я любил тебя – издалека.
Забелеешь – бубенцы напевней,
И прошла дорожная тоска.
 
 
Ранним мартом, меж туманов сизых,
Мне подснежник грезился в тебе,
Что раскрылся, как весенней вызов,
Беззаботно брошенный судьбе.
 
 
А дорога прилипала к спицам,
Чтобы миг желанный оттянуть,
Чтобы счастья дробные крупицы
Вихрем встреч бездумно не смахнуть.
 
 
Поворот. Резвее скачут кони.
Рига. Сад. И дом за ним родной.
А уж храм забыть на тихом склоне,
Как цветок, оборванный рукой.
 

XXXVIII. Тоска

 
Вот он, старинный зал, где фикусы всё те же,
Так неизменны под кривым ножом, –
(Десятки лет он им вершины режет).
Вот он, старинный зал, где бегал я мальцом
С квадрата на квадрат паркетный вперепрыжку…
Вощеный пол скользил под резвою ногой,
И, стульев чопорных наруша строгий строй,
Здесь с братьями играл я в кошку–мышку,
Но чаще с бледной маленький Тоской.
 
 
Она была – как кукла восковая,
Невелика. И в локонах. С лицом
Неизъяснимо сладким. Золотая
Коронка высилась над выпуклым челом, –
Челом упрямицы… И, правда, ты упряма
Была, и нудила: «Играй со иной. С одной.
О них не думай… Будь для них – немой.
Засохнуть фикусы. Остынет папа, мама.
Изменят братья. – Но всегда ты мой». –
 
 
И крепко, крепко шею обнимали
Мне ручки тонкие. И больно было мне,
И радостно. И в горле замирали
Рыданья бурные… И мчались мы по зале!..
И поздно, ввечеру, при сладостной луне,
Я крался с ней по дремлющим покоям.
Звенел хрусталь в шандалах голубых.
От жардиньерок розой и левкоем
Тянуло слабо… И в ушах моих
Был топот тихий. В тайную беседу
Вступали мы. Хотелось воскресить
Забытый мир… крылатую планету,
Где можно, не стыдясь, обнять, любить…
И тени фикусов тянулись по паркету.
 
 
Вот он, всё тот же, мой старинный зал,
Где фикусы по кадкам, точно мумий
Иссохший ряд… Где я с тобой играл!
Ты подросла. Тоска… Темнее и угрюмей
Твои глаза. Но также и теперь
Желанна ты, и мне не изменила.
Я на балкон открыл широко дверь…
Луна высокая и белая царила
Над елями… Как прежде, так теперь!
И те же ветхие, бестрепетные ели
С крестообразными вершинками у звезд…
Как будто мимо годы пролетели,
Как будто мало град, и снег, и бремя гнезд
Над мшистыми ветвями тяготели…
 

XXXIX. Мяч

 
Давно–давно, в беспечной суматохе
Ребячьих игр, кружася меж детей,
Лиловым вечером плененных тополей
Ловил я тайные, прерывистые вздохи.
 
 
Их тень, как исполин, бежала на меня
И падала к ногам, как исполин сраженный!
И вдруг глаза мои слезою затаенной
Туманились. Дыхание огня
Чела касалось. Я игры шумливой
Законы строгие внезапно забывал,
И мимо рук моих далече улетал
Свистящий мяч… Я слышу переливы
Дразнящих голосов, и смеха яркий звук
Бесславное мое венчает пораженье!..
И жалко было тех, но смутное томленье,
Как первый вестник отдаленных мук,
Хватало сердце тонкими когтями…
 
 
О, глупый, старый мяч! Игра сплетенных воль!
Не береди ребяческую боль:
Ты пролетишь над праздными руками!
 

XL. Возле елки

 
В шумной зале, где играли
Возле елки осветленной, –
Как дриада, в чаще сада,
Меж ветвей смеялась Нелли.
 
 
Мы глядели, как блестели
Золоченые орехи,
И глазами, что огнями,
Обожгли друг другу сердце.
 
 
Вся краснея и робея,
«Навсегда!» – она сказала.
Это слово было ново… –
«Навсегда!» – я ей ответил.
 
 
И, с улыбкой, вдруг, ошибкой,
Мы устами повстречались…
А вкруг елки были толки,
Что… играть мы не умеем.
 

XLI. «Мы носились на гигантах…»

М. Б.

 
Мы носились на гигантах.
Мы кружили до усталости.
В ваших косах, в ваших бантах
Были зовы сладкой алости.
 
 
Эти косы, эти змеи, –
Две змеи в игре стремительной, –
Разбегались все смелее,
Заплетались упоительней.
 
 
С обнаженными ногами,
Нежным хохотом дразнящие,
Два амура между нами,
На одном кресте висящие,
 
 
В синем бархате витали,
Златокудрые, воздушные…
Отдаляли и сближали
И свергались, простодушные.
 
 
И гвоздик кровавых гряды
Замутились, благовонные.
И не знали мы, что взгляды
Наши встретились – влюбленные.
 

XLII. На пасхе

 
«Христос воскрес!» – Потупилась она.
Зардела вся, как утренняя зорька…
Но неотступен он, и – сладко или горько, –
«Воистину» пролепетать должна.
Уста сомкнулись в грезе поцелуя.
И думают…
 
 
Она по–своему: «зачем
Когда я жажду слов, он, как заклятый, нем?
Он имени Любви не произносить всуе…
Он ждет… Чего? Я понимать должна:
Страшит грядущее… Но как бы я любила!
Я сердца первоцвет, как тайну, сохранила…»
 
 
А он по–своему: «мила, но холодна».
 

XLIII. Божья коровка

 
«Лети туда, где суженый живет!»
Шепнула ты, – и божия коровка
По белым пальчикам забегала неловко.
Мигнула, поднялась… Слежу ее полет.
 
 
Над синевой реки чуть видная краснеет.
Слабеют крылышки… Она не долетит!
Твой взор, насмешливый и ласковый, горит,
И ветерок кудрями тихо веет…
 
 
За ней, за ней летят твои мечты,
Ты счастья ждешь. – А божия коровка
Уж тонет… Грустно мне. Но радостно плутовка
Смеется, светлая: «как легковерен ты!»
 

XLIV. Встреча

 
В стекла кареты твоей заглянули
Солнцеподобные желтые лики
И, лепестками качая, кивнули, –
И на шелку перекинулись блики.
 
 
Ты пробудилась, ты вздрогнула. Мигом
Окна спустила, в поле вдыхала…
И, отвечая подсолнечным ликам,
Белым платочком приветно махала.
 
 
Встретилась в тряской телеге молодка.
Барышню мимо, дивясь, пропустила.
Стан над подсолнухом выгнулся четко.
Желтую голову ловко сломила.
 

XLV. «Наши тени на снегах…»

 
Наши тени на снегах
Закачались, закивали.
Месяц – в бледных кружевах
Лик утонченной печали.
 
 
По межам бурьян горит
Переливными огнями;
Вдалеке как бы висит
Лес застывшими клубами.
 
 
Мы восходим на бугор,
Где сугроб завился башней.
Продолжаем разговор –
Неоконченный вчерашний.
 
 
Месяц в тонких кружевах
Мудрый череп преклоняет,
И признанье на губах
Так красиво замерзает.
 
 
И когда мы разошлись
Каждый с чуждыми мечтами,
Наши тени обнялись
И кружились над снегами…
 

XLVI. Старые девушки

I. «Повесть немая о тягостной стра́де…»

 
Повесть немая о тягостной стра́де
Жалко загубленных дней –
Осеребренные белые пряди
В пышной прическе твоей.
 
 
Выпала чаша из рук золотая
И, убегая, звенит…
В дрожи пугливой руки прочитаю:
«Кто позабыл – позабыть».
 
 
Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;
Что не прочту – допоют
Голуби пленные с пестрою грудкой, –
Девичьей спальни уют.
 
 
Жгучей пустыней Египта святого
Вспоена горькая трель.
Нежно воркуют, – и тайна былого –
Как золотая свирель.
 

II. «Ты любила стихи и была горбатая…»

 
Ты любила стихи и была горбатая.
Были резкие тени на желтом лице.
И часто мечтала ты, с тайной усладою,
О бале блестящем и жемчужном венце.
 
 
Ты днем закрывала ставень скрипучий,
Жалобно читала, запрокинув чело;
Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,
И рука поднималась, дрожа как крыло.
 
 
А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,
Ловили сквозь щели обезумевший глаз…
Но всё же ты пленной казалась царицей,
И наш смех срывался, фальшивил и гас.
 
 
И, бывало, мы видели в ночи грозо́вые –
Появлялась ты белая на ветхом крыльце;
И казалось: ты вышла под зарницы лиловые
С блестящего бала в жемчужном венце.
 

XLVII. «Номер тринадцатый наша каюта…»

 
Номер тринадцатый наша каюта:
Нам хорошо, но и жутко…
Мы так смеемся, так веселы, будто
Вовсе лишились рассудка.
 
 
Мы обручальные кольца снимали,
Надписи в кольцах читали;
В бледном, тревожном раздумьи смолкали,
Мысли, как чайки, летали…
 
 
Вышли на палубу. Ветер порывом
Рвал наши речи на клочья.
Белый платок в исступленьи красивом…
Плакали синие очи.
 
 
Ждали ограды… великого чуда!
Волны всё выше вставали.
– Номер тринадцатый ваша каюта, –
Пенясь, нам злые бросали.
 

XLVIII. «Мышь ворвалась к нам летучая…»

 
Мышь ворвалась к нам летучая,
К белому платью заманена…
Вот и дождался я случая:
Жутью ты в сердце ужалена!
 
 
Звякнет у люстры… По зеркалу
Вдруг соскользнет – и замечется!
В сумраке сладостно меркнуло
Белое платье прелестницы.
 
 
Низко над грудью взволнованной
Цепкие крылья проносятся…
Сердце забьется по–новому, –
К новому сердце запросится.