У него есть очень богатая бабушка. Потому что у неё есть миллион. И даже не один… Ну, а если это бабушкины миллионы, значит они принадлежат ему. Поэтому всех, с кем встречался, он обязательно спрашивал: «А у тебя есть миллион?» Этот же вопрос он задал и Пи Лю Гину, когда приехал погостить в Ташлу. Пи Лю Гин удивился вопросу, но честно ответил: «Нет». А потом подсчитал, что если он будет ни есть, ни пить, то всё равно миллион из его пенсии получится только через одиннадцать лет. «Не доживу», – подумал Пи Лю Гин, а вслух с грустью добавил: «И, наверное, никогда не будет…» «Тогда что с вами разговаривать!» – пренебрежительно ответил десятилетний Алёшка седому деду, гордо приподняв кончик носа чуть выше естественного положения. Не меняя выражения лица, он тут же обратился ко внуку Пи Лю Гина Марату всё с тем же вопросом. Ну, а зачем менять это самое выражение, если ответ можно было легко предположить. Но ответ оказался совсем другим:
– Миллион? Всего-то? У меня больше есть.
– Да-а-а? – удивился Алёшенька, – и сколько же?
– Очень много.
– Ну, а всё-таки? – не унимался Алёшенька.
– Ты до столько считать не умеешь.
«Странно, – подумал Алёшенька, – я даже знаю, что такое миллиард, а Марат всего на три года старше меня, неужели им в школе рассказывали ещё про какое-нибудь большое число?»
– Я умею считать до миллиарда. У тебя что, больше миллиарда есть? – не отставал он от Марата.
– Нет, я просто богаче тебя.
– А чем же? Докажи!
– Пойдём, покажу.
Марат подвёл его к стеллажам, расположенным в углу большого дедова дома, на которых хранились живописные полотна покойного отца Марата. Он достал одну большую картину, на которой было изображено какое-то странное насекомое-животное, на нём, как на лошади, восседала необычная, но очень красивая женщина…
– Кто это? – спросил Алёшенька?
– Ну… это зависит от того, кто на неё смотрит, – попытался объяснить Марат.
– Как это?
– Чем больше миллионов у тебя в голове и в сердце, тем понятнее, а если у тебя там только по пять копеек, то это просто весёлая картинка, – Марат повторил то, что когда-то ему говорила про отцовы картины бабушка.
– Но если я захочу, я могу купить эту весёлую картинку!
– Можешь. А я могу тебе её продать. Только я продам тебе всего лишь весёлую картинку, которую ты видишь своими пятью копейками, а всё остальное, что есть в этой картине, останется со мной.
– Как это? – недоумевал Алёшенька.
– А так. Неважно, где будет находиться эта работа: на стене в твоём доме, в музее ли, или её фото будет напечатано в каком-нибудь красивом альбоме, я всегда смогу сказать: «Эту картину написал мой папа», – и каждый захочет со мной поговорить.
Алёшенька всматривался в радугу красок и никак не мог понять, что же такого хорошего есть в этой картине, почему это Марат ею гордится?
– Ну и чем эта картинка лучше, чем миллион?
– Миллион, например, тебе только мешает разговаривать с людьми и дружить с ними, а картина, наоборот, помогает. У меня будет много друзей, а ты будешь один. Ну, разве что, с миллионом. Тебе со мной, может, и незачем разговаривать, а мне с тобой не о чем… – резюмировал Марат.
– Мальчики, не ссорьтесь! Лучше идите чай пить со свежим липовым мёдом, – позвала бабушка.
– О! Мёд я люблю! – сказал Алёшенька, но когда все уже направились в столовую, он подошёл к полотну с изображённым на нём дочерью Гебо, потрогал руками, даже понюхал, но так и не понял, почему это Марат считаем себя богатым человеком?
Сегодня похороны Марии Ивановны. Моей соседки по деревенскому дому. Это я теперь здесь живу постоянно, а когда-то – только наездами. По крайней мере, лето с детьми мы проводили в деревне, рядом с Марией Ивановной. Дети выросли, и рядом с Мариванной я уже живу вместе со внуками… А два дня назад Мариванна умерла…
А казалось, что это ей не грозит. Как всем ведьмам. Почему-то в деревне так о ней и думали. Но я по-соседски ничего этакого не замечала за Маривановной. Ну да, держала она коз. Которых пасла на моём огороде. Очень удобно: охранять их не надо, потому что они за оградкой с калиткой. И есть чем поживиться. А что с моими яблонями будет, а также со щавелем, ревенем, капустой и цветочками… так что об этом думать? Может, мы и не приедем, ну не сможем в это лето приехать… Ну держала она квартирантов, которые «на химии» были, то есть срок доматывали на работе в местном лесхозе. Ну, подворовывали они, часто у соседей, и не только, а она защищала их, но ведь это не повод считать её ведьмой! Ну… приходили к ней местные женщины. Ругаться. Из-за мужей, которых Маривановна привечала. Так мало ли, зачем. Самогон она гнала. Может, они за самогоном к ней шастали. У неё хороший самогон был, за таким можно было и с другого конца деревни прийти… Для того чтобы местные мужики шастали совсем не обязательно привороты всякие накладывать. Самогон – самый убедительный приворот. Да, лечила молитвами и водой ключевой, буквально ключевой, потому что водила своих гостей лечиться на берег речки под названием Ключ. Да, рассказывала она всем всякие мистические истории про себя, то какого-то старца встречает в лесу, который ей всякие тайны рассказывает, то какая-то пропасть перед ней возникает там, где никогда её не было, а начнёт её обходить и окажется, что какую-то беду обошла… Ой, да мало ли она чего могла рассказать о себе! Жила одиноко. Говорила, что у неё двое детей есть. Сын, который уехал на заработки куда-то да и пропал, толи случилось чего, толи просто так хорошо зажил, что про мать-то и забыл. И дочь. «Красавица у меня дочь…, – говорила Мариванна, – даже артисток таких красивых нет! А всё потому что от большой любви родилась…»
– А где ж она теперь-то? – спрашиваю.
– Так замуж вышла. Рано она у меня замуж-то вышла… – Мариванна задумалась. – Всё потому что красивая. Вот он на неё и запал. Муж-то её нынешний. Сволочь такая! Был он у неё учителем физкультуры. И вот, в десятом классе она уже училась, соблазнил, гад… А я ему сказала, что со свету сживу его, так он сбежал к своим родителям в другой район и дочку мою прихватил. Редко, но приезжают. Побудут час-два – и домой. У них там хозяйство большое-немеряное, а дочка моя там за рабыню! И детей у неё трое… за стариками ухаживай, за детьми смотри, мужа неверного ублажай, огород – гектар целый, коров полтора десятка, сыр он делает, и цех этот сырный тоже на ней… Она пашет-выматывается, а он по бабам бегает!
– А кто ж отец её? Кто ж любимый-то, и куда делся?
– О-о-о! Это большой человек был! Умный… И красивый. Ой и красивый! Он был начальником большим. Его строительная бригада квартировала у меня. Они здесь коровники строили.
– А теперь-то он где? И знает про дочку-то?
– Да зачем же? У него семья была. Зачем я ему? И дочка моя… Зато дочь у меня такая красивая получилась! Может, у него все дети такие? Я-то только про сына одного его знала. Он учился на поэта где-то… Только я думаю, разве бывают такие институты?
– Бывают, Марьиванна, бывают…
А однажды прибегает она ко мне раненько утром, взволнованная такая…
– Слушай, а кто это вчера к тебе приходил вечером? С женщиной такой худющей?
– Это который с худющей, говорите? Так это, наверное, Валера, поэт один.
– Поэт, говоришь… А фамилия у этого поэта какая?
– А что это вдруг он так заинтересовал вас, Марьиванна?
– Да уж больно он похож на отца моей дочери, только молодой. И на дочь мою похож, ну как есть брат да и только!
– Плотников его фамилия.
– Плотников?! Плотников, значит. Да и поэт ещё… Точно, это сын его… Надо ж, всё-таки аукнулось. Мир-то, видать, и вправду тесен…
Вечером ко мне снова заглянул Валерий со своей женщиной, занесли из лесу грибы показать, все ли съедобны, чтобы я определила. Городские часто путаются в этих грибах. Говорю им, если не знаете гриб, значит он ядовитый, не берите, так всё равно берут, тащат через весь лес, ладно, хоть, прежде, чем на сковородку его бросить, несут показать кому-нибудь из местных, чтобы определиться, можно ли его в пищу.
– А что отец твой, Валер, – спрашиваю, – жив ли, здоров?
– Увы, уже два года как похоронил. А почему тебя это заинтересовало?
– А чем он занимался по жизни?
– Строил. Начальником строительной организации был. А что случилось-то?
– Так его организация, похоже, местный коровник строила. И он здесь бывал.
– Может быть, но с чего вдруг тебе это стало интересно?
– Так соседка моя говорит, что дочка её ни дать, ни взять твоя сестричка…
– Ну… это слишком! Мало ли что деревенские тётки себе надумывают!
– А ты на кого больше похож, на мать или на отца?
– Однозначно на отца… – Валера замолчал и отошёл в сторону, давая знать, что не хочет продолжать эту тему.
Ну, как говорится, на нет и суда нет.
Так и забылась эта история… Теперь уже тридцатилетней давности. И вот сегодня мы хороним Марьиванну. Внуки её все приехали. И дочь тоже. Я её так никогда и не видела. Ну, что же, сегодня и увижу.
В доме Мариванны было не протиснуться. Все женщины пожилые собрались проводить Марьиванну. В том числе и те, кто когда-то приходил отношения с ней выяснять. Рядом с гробом стояла заплаканная женщина, где-то моих лет… Наверное, это и есть дочь. И вправду красивая… Боже! Как она похожа на поэта Плотникова! Сестра да и только…
– Ой… Валентина Михайловна..! Шадитешь, пожалушта!
Полная, по всему видно, раньше времени постаревшая женщина как-то очень бойко вскочила с кресла автобуса, желая уступить мне место. Мне показалось, что я значительно моложе её… Как-то всё это было неловко. Автобус направлялся с кладбища на поминки. Похоронили мать друга мужа. Наверное, эта женщина родственница другу мужа… Однако, когда мы ехали на кладбище, всем хватило мест, а тут как будто народу стало больше. Да! И откуда она знает моё имя?
– Нет, нет… Не беспокойтесь… Мне не тяжело.
– Валентина Михайловна! Вы меня не узнаёте, што ль? Я – Таня… Вы в нашей школе работали… Вы у наш рушкий вели…
Боже мой! Это Таня! Хрупкая девочка из 6-го класса…
В эту школу никто из выпускников педучилища не хотел ехать. Рыдали на распределении, тогда ещё такое было, но отказывались ехать в этот сельский интернат для олигофренов. А я, как правило, обычно шла туда, куда никто не хотел… Должен же кто-то дырки затыкать… Часов у меня было много. Первый класс, 5-ый и 6-ой класс. Русский и литература. Программа 5-го класса относительно равнялась программе третьего обычной школы, а всё остальное сравнить невозможно было. Память этих детей была ну очень недолга, чуть больше информации, чем может воспринять такой ребёнок и он забывает даже то, что уже понял, потому и были возможны такие диалоги на уроке:
– Калягин, какая часть слова называется окончанием?
– Окончательная.
– Ну, это понятно. Как она определяется в учебнике?
– Не знаю…
– Повтори: изменяемая часть слова называется окончанием.
– …называется окончанием…
– Ну, а какая часть слова-то?
– Не знай…
– А как называется изменяемая часть слова, Калягин?
– Не знай… – снова пожал он плечами.
Вот это и было тяжело. Родители этих детей были или такими же как они, олигофренами, или алкашами беспробудными. Хотя встречались там и вполне здоровые дети. Просто обиженные. Жизнью. Была там девочка-отличница в пятом классе. Отличалась умом и сообразительностью. «Как же ты сюда попала?» – спросила я её. «Часто в стогу ночевала. Папка пьяный бил всех, когда домой приходил. Я там и пряталась от него. Приходила в школу в соломе и с невыученными уроками… А когда поняла, что меня хотят в интернат отправить, испугалась… На комиссии молчала… Я все ответы знала, но не понимала, как надо отвечать, правильно или неправильно, чтобы меня из дома не забирали… Вот и молчала. И они решили, что я дурочка. Вот и отправили меня сюда…» Печально. Я обратилась к директору, мол, девочка маленькая по росту, если вернуть её в общеобразовательную школу в третий класс, она потянет и сможет закончить нормальную школу. «Что вы лезете, куда вас не просят? Нашей школе отличники тоже нужны!» – закрыл тему директор. А Танюшка… Танюшка жила с матерью-одиночкой, которая работала нянечкой в больнице. И была известна тем, что она, отлично выполнив свои обязательства, могла приложиться ко всему, в чём есть хоть немного спирта… И от какого очередного собутыльника дочку родила, она попросту не могла даже предположить…
И хотя дети эти не блистали умом, они были трудолюбивы и в должной мере ответственны. Главным предметом в школе был труд. Девочки учились шить и готовить, а мальчики работать с плотницкими инструментами. Девочки шили простыни, наволочки и мужские трусы. А мальчики делали оконные рамы, двери, калитки, штакетник, разделочные доски. Всё это оформлялось как товар и поступало в магазин. А ещё эти детки были необыкновенно заботливы, внимательны и совсем не брезгливы. Но почему-то считалось, что нянечками им быть нельзя, мол, опасно для больных, мало ли чего сдури они сделают! Как будто те, кто дебилами не считаются, не впадают в дурь время от времени…
Об их заботливости я знаю не понаслышке. Работая в этой школе, успела выйти замуж и даже забеременеть. А в школе этой учителя после занятий передавали класс воспитателям, чтобы был порядок. Только в первом классе детишки в этой школе совсем не умеют проситься в туалет. И, хотя всякий раз перед уроком спрашиваешь, не хочет ли кто-то пописать или покакать, редко кто признаётся… Так что к концу занятий в специальном ведре скапливалось энное количество, мягко говоря, нечистого белья. Нет, в конце концов ты их приучаешь к порядку, но первые месяца два это ведро было страшным сном для учителей начальных классов. Дело в том, что прачек в школе не было. Не положено. Потому и воспитатель не принимала это ведро ни под каким соусом, у самой к вечеру будет столько же.
А вот теперь представьте, что я с токсикозом стираю эти вещи… Девочки из старших классов заметили, что мне это даётся с трудом, и тогда Таня организовала тайное дежурство. Тайное, потому что труд детей в личных целях использовать было нельзя. Об этом мне сама Таня сказала. Так вот, она приходила каждый день в первый класс после уроков и уносила ведро с обкаканными штанами в прачечную. Там они с девочками быстренько всё это отстирывали, а я приходила только чтобы развесить у всех на глазах уже чистые штанишки… Так они меня спасали от несуразицы жизни.
Детки меня любили. Ещё и потому, что я вела в школе драматический кружок. А дети эти отличаются необыкновенным послушанием. Такие артисты просто мечта режиссёра. Достаточно только один раз показать им, что ты от них ждёшь, как они повторят это во сто крат убедительней. Им давались самые сложные вещи. «Мы долго говорили о Рублёве, о сложном и нерукотворном свете…» Когда они это произносили со сцены на каком-нибудь смотре художественной самодеятельности районного масштаба, жюри не могло остаться равнодушным. Мы везли с таких конкурсов самые ценные дипломы, опережая детей из общеобразовательных школ. Им это так нравилось! И праздники школьные все наши были. Вот они меня и любили… Танюшка плохо произносила звук «с». Так я для неё какие-нибудь юмористические тексты подбирала. А-то и писала…
Впоследствии я только однажды встретилась с Танюшкой. Работала я уже в одной из школ областного центра, стою на остановке после занятий. Вечер. Людей на остановке много. Конец рабочего дня. Среди них много родителей детей, которые учились в нашей математической школе. Все такие степенные, такие успешные. С английским достоинством приветствуют меня лёгким поклоном головы, встретившись со мной глазами. И вдруг!
– Валентина Михайловна! Щдравштвуйте! Как я ваш давно не видела!.. Ой. Вы такая же крашивая! Как тогда, когда нашей учительницей были… Ой, мы ваш так любили, так любили! – подбежавшая ко мне молодая женщина уже внушительных объёмов подхватила меня под мышки, подкинула вверх, поймала и поставила на ноги… Конечно, не очень высоко подкинула, но зато это заметили все, кто стоял на остановке. И пока я мучительно пыталась понять, кто это передо мной, она продолжила свой рассказ:
– А я теперь тоже в городе живу! А работаю вмешто мамы, нянечкой. – Тут меня осенило: это же Танюшка! Надо ж как изменилась… А взгляд-то всё равно такой же наивный. И добрый. Танюшка… – Ой, Валентина Михайловна, а что это вы к нам в больничу никогда не приходите? У наш вше женщины города бывают. И даже не раж… А вы – ни ражу не были… Я там штолько жнакомых вштретила, а вы вщё не приходите и не приходите…
– А в какой больнице-то ты работаешь?
– Да в архирейке! У наш вше женщины города аборты делают. А вы где-то в другом меште аборты делаете?
Я замерла и боялась обернуться, чтобы не встретиться глазами с родителями учеников из своей престижной школы. «Ничего себе, – скажут они, – учительница! Каких учеников-то воспитала! А теперь вот наших учит…» Ну, как им объяснить, что жизнь-то разная бывает… И любовь тоже.
Тут подошёл мой троллейбус, я только и успела сказать:
– Танюшка, я рада была тебя встретить, но мне нужно ехать… – и юркнула в открытую дверь.
«Да… Танюшку, наверное, тоже ждёт судьба матери. Жалко девочку. Такая она добрая… Только смешная, неуклюжая, глупая. Оттого и жалко особенно. Хотя. Кто её знает, может она и не нуждается в жалости, может, она сама способна пожалеть всех? Одета она, конечно, супер просто, но чистенько. Всё постирано, отглажено… Так что всё нормально.» Я выглянула в открытое окно троллейбуса, он ещё не тронулся, а Танюшка увидела меня, подскочила к окну и торопливо сообщила:
– Ой, Валентина Михайловна, я не ушпела вам шкажать. Я замуж вышла и уже двоих детишек родила! А у ваш дети ешть?
– Да, Танюш, тоже двое.
– Ой… Я так рада! Пушть у ваш вщё хорошо будет!
– И тебе, Танюш, всего хорошего.
А вот сейчас она уступила место мне в автобусе. Надо же! Как мир тесен! Она какая-то родня Фроловым! Опять чистенько одета. Только видно, что с чужого плеча. Да и то сказать, как она со своими двумя детьми эти кризисы экономические пережила? А этот мужичишка-замухрыжка, который раз в пять меньше её объёмом, наверное, и есть муж… Мог ли он обеспечить существование семьи? Однако, тоже чистенько и аккуратненько одет. Танюшка молодец. Свою марку держит. Только уж больно она изношенной выглядит… И поправилась слишком. Может, нездорова просто?
– Это муж твой, Таня?
О проекте
О подписке
Другие проекты