Наталья выпархивает из машины в красивом, пастельных тонов, сатиновом платье и уходит, под руку с ним, к подъезду, где в лифте «калиф на час»  приближается к ней и, аппетитно целуя замаслившиеся глаза женщины, нашёптывает: – Я имею сейчас перед всеми преимущественное право: ты сегодня – моя! – И с видом почившего на лаврах славы «избранника ее ночи» смело накладывает свою разгоряченную руку на место, откровенно между ног. После левой рукой, обнимающей ее талию, он расстегивает на ее спине застёжку платья, распускает поясок, и, когда лифт останавливается и раздвигаются створки дверей, Наташа, уже освобожденная от одежды, ступает к своей квартире в одном нижнем белье. Пока она открывает замок, тот нетерпеливо-жадно охватывает ее за ягодицы, как свое: – Во благовремение я тебя отловил…

     Женщина тихо и томно смеется: – Еще не вечер!..

– «Пока ты не уйдешь, я – твоя», – заготовил он для нее фразу. – Повтори.

– Пока ты не уйдешь, я – твоя.

– Умничка.

     Когда рассвело, бизнес-вуман, выжитая как лимон, не обладая уже ни слышимой, ни осязаемой сущностью, обнаружила себя на огромном  велюровом темно-коричневом кресле (благодаря зеркалу), но – какая жалость! – не увидела, как ночной пассажир улизнул прочь в еще не пробужденную неизвестность.

     Через четверть часа Наталья окончательно очнулась, и пальцами помяла свои отяжелевшие веки – к вящему своему удивлению даже вскрикнула от боли! (На мой взгляд доказала характер своей животности – ведь вдруг, так, в одночасье, просыпались тернии на весь ее пройденный путь и что-то явно жутким увенчало иную правду о ней.) Господь ты мой, быть не может!..

     Она подошла к окну. Создающие тканевый эффект брашевые жалюзи впустили внутрь легкомысленный уличный свет. Она долго не хотела признаваться себе в том, что с ней случилось, но когда час спустя голос щепетильности приумолк, она резким жестом, свойственным лишь загнанному в угол чувству справедливости, перекрестила левую грудь и поклонилась невидимой иконе, плачем вырывая изнутри сиротливый вскрик:

– Мать моя!.. – Уманцевой стало нехорошо. Она гадливо сконвульсировала, как будто стряхнула с тела физически ощущаемые чужие наглые руки и теперь вслух призналась в случившемся: – Я – изнасилована.

     Об этом и сказать никому нельзя! На памяти же такого не бывало…

     Женщина заплыла густой краской и порывисто потянулась к кровати. Решительно откинув покрывало вместе с одеялом, на измятой нежно-цветистой простыне она увидела дюжину своих светлых и длинных волос и – десяток чужих – коротких и русых.

– Боже!!!

     Она присмотрелась в зеркало и убедилась – она и без одежды! Да что же это?!

     Фрагменты прошедшей ночи снова столкнули ее в испытуемый миг, в объятия незнакомца. Но она почти не помнила его, воспоминание высвечивало перед ней только серо-перламутровые глаза. И ничего больше. Мужчина был неузнаваем, потому что находился за пределами ясного восприятия и был на вроде того, что завуалирован мозаичным фоном. Только его глаза…

     Она вскрикнула, громче и пронзительнее, доказывая нешуточный характер своей трепетной животности, которая так неожиданно для самой  познала позор.

     Уманцева долго тужится вспомнить, что же на самом деле произошло на краешке подначальной ночи, но только виновато сознает одно, – она подверглась невероятному нашествию головогубительной любви, и теперь, эта любовь, эта иллюзия, рановременно погасла, как, впрочем, и возникла, из ниоткуда, из темноты. И не вычислить ее, не дозваться до нее, ибо она получила распространение только в широту, а не в долготу.

     Вот оно горе-жизнь! Что ж, это, видимо, и есть нагло солганная любовь! Да она ли это вообще – Уманцева?! Способная произвести в обществе и на рабочем месте нужный респект, она теперь бесстыдно отдается без принятых околичностей любому перехожему! Без поэтического эпизода! И, действительно, – кому?!

     Подчиненная необходимости, шагами, выходившими теперь деревянной натянутостью, Наталья вернулась в спальню, где обнаружила себя и распласталась в кресле, как безжизненное ватное тело в мусорном ведре. И зарыдала. Произвол слепого случая впрял ее в такую пучину разнузданного греха и вытолкнул из эфемерного отрезка времени длинною в ночь, что словно ударил со всею жестокостью о вселенский асфальт грубой реальности.

     Вот что случилось с Уманцевой Натальей Игоревной, женщиной шестьдесят третьего года рождения, директором презентабельного книжного магазинчика на проспекте Мира. Что примечательно: память (и в остальных трёх аналогичных случаях тоже) сохранила только одну очень характерную примету – серые, в перламутровый крап, – не знаю как правильнее сказать, – глаза. И где-то, как-то уже из подсознания, у них всех, выплывала одна единственная догадка: как же прелюбодейны и длинны были эти беспамятные ночи. Точно в них происходило на несколько часов смещение сознания в некую фантасмагорическую фазу и никакой четкости – одно мелькание перед глазами картинок-сегментов: наподобие несуразного сна, всегда невыразимого в понятиях обыденного нашего сознания! Вроде бы было, а вроде и не было сущности физической и духовной.

     Потом, вслед за той ночью женщины (я привожу в обозримый пример только четыре случая) – обнаруживали себя голыми в кресле! Да куда это?! Всё это, в совокупности, в достаточной мере уже просто кричало в пользу само собою разумеющегося страшного вердикта: это – насилие, извращенное насилие, которому скондачка трудно пока было подобрать подходящее словечко, характеризовавшее бы суть  преступлений, их мотив. А без мотива… Поэтому пришлось – после, когда мы уже обговорили всё у себя в отделе, – пригласить и выслушать малоизученную тему, вольно, с людьми, бывшими на высоте своеобразного призвания.

     В среду, 23 мая, в нашем офисе, в кабинете нашего начальника, полковника Александра Геннадьевича Соболева, бывшего работника МУРа, собрались: Сергей Маркович Прижимистый, мой непосредственный начальник и друг, да я – капитан Зуев Павел Алексеевич с лейтенантами – Клепиковым и Оросом. Последние были вчерашними выпускниками высшей школы милиции. И еще старик, философствующая натура, Шувандин Алексей Ильич, и  Завражный Николай Григорьевич, с хорошо выявленными на отлакированном черепе ушами, моложавый, в общем-то, человек и профессионал своего дела.

     Присутствовали и потерпевшие, не осмелившиеся сразу заявить о своей беде, но выявленные с тесной помощью Веры, нашего сенсетива.

– Сидите, как литые… – Прижимистый изломал толстые губы с деланной грубостью. Занимать он любил место на дальней кромке нашего стола, но его занял пижон в очках Завражный.

     Когда мастер-портретист Шувандин откашлялся (совсем по-дедовски – в свою бороду и бледный костлявый кулачок) и улыбнулся чему-то лично своему (наверное, все-таки по причине избытка себе нажитой мудрости) и установил, поочередно, на всех нас свои гагатовые – цвета блестящего угля – полуприкрытые глазки, Соболев бросил ему кивком: – Начинайте, Алексей Ильич…

     Тот начал так:

– Деталей, из которых я мог бы написать психологический портрет, у вас маловато. – Шувандин выкинул обе ладошки в сторону начальника и снова положил их на себя, на сердце. – Так сказать, что имеете мне сказать…

– Но что-то можете сообщить? – Не заряженный еще абсолютным энтузиазмом перед разгадкой очередного ребуса полковник отреагировал сухо и прямолинейно. – Только не тяни резину, Алексей Ильич, умоляю.

– А кто против?.. – Шувандин на секунду и вовсе прикрыл глаза, и мне показалось он усердно стал программировать себя на некую иную жизненную силу, якобы приводящую в движение всю живую материю, включая и мозг… – Первое, – наконец открыл он глаза и заговорил, – человек  на биографическом уровне сознания снова и снова переживает события своей личной жизни. Для него всё тут кажется важноуместным. А если это так, то и преступник на определенной стадии своего становления – заметьте, похожий персонаж как правило уже со сломанной в детстве психикой,  – начинает проецировать порой отдельно взятые отпечатки из прошлого и примерять их, так сказать, на себя лично. И если тут всё именно так, молодые люди, то это обыкновенный, психический уродец, который уже заранее предопределил для себя главную линию жизни. Так же происходит часто встречающаяся мотивация становления человека на маниакальный путь. – Шувандин сузил и без того свои ущербные глаза и явил нашему почтенному собранию лицо совсем мало похожее на лицо ученого. Мне показалось в его облике было слишком много от ослика Иа. Та же неизбывная грусть в глазах, большие ресницы, и покатые понурые плечи. – Для этого случая, господа,  вам очень подходящ какой-нибудь врач-гипнотерапевт.

– У каждой потерпевшей был провал во времени, – довел до сведения всех Соболев. – И они сознательно не существовали, когда совершалось насилие…

     Алексей Ильич перевел внимание на потерпевших. Его поразило одно обстоятельство: дамы были хороши собою и каждая отличалась от другой цветом волос. Блондинкой была Уманцева, шатенкой – Ганина, брюнеткой – Алюшникова, и рыжим огнем горела – Торсун Марина Владимировна. Средний возраст всех четверых – где-то тридцать пять.

     Женщины на предварительном разговоре хлюпали и шмыгали носиками.

     Сегодня роль успокоителя решился взять на себя Завражный. Он знаками попросил Шувандина переуступить ему черед слова.

– Без начала и цели ничего не бывает, красавицы. (Он представился, ибо посчитал, что немаловажная ученая степень подействует благотворнее.) Все события практика выводит по своему закону мотивации, и мы разберемся, не сомневайтесь, гражданки.

     Все, кроме Уманцевой, стали отирать щеки от слез. И Завражный понесся еще дальше: – Да, мы привыкаем и хотим видеть все сцены нашей собственной жизни, особенно переживательные именно себе, так или эдак, но, главное, чтобы они были наполнены значительности, и – не для большинства; и еще не осрамить себя, как на суде, потому что это, оказывается, преобладающее влияние на наши души и, выходит, что на поступки.

     Женщины не отозвались. (Хочу со своей стороны вставить, что они чувствовали в ту минуту себя крупно виноватыми и растерянными, потому что находились у нас не по собственной воле. А тут какие-то еще ученые семинары, прилюдные консультации… К тому же неразложимый химический осадок преступления до очевидности глубоко замутил их рассудок. Сначала они просто долго не хотели верить в происшедшее с ними. Главным образом этому, несомненно, послужило то обоснование, что этого просто быть не могло, и уже этот довод казался им вполне твердым основным устоем. Они увлеченно продолжали этому верить так, как это бывает, когда всё сваливают на вседозволенность беспробудного сна, но время ушло, пробуждения не наступало, а тут и мы – со своей головной болью на их же больные головы.

     В конце концов, все наплели себе такую нетерпимую связь мыслей, что по большому счету они уже и перестали владеть реальным временем, в том числе и в ситуациях подобной нашей. Дамы долго смотрели на людей, на нас, прикрыто, из-под ресниц, как бы стыдясь самих себя – однажды ненормальных и насовсем переиначенных.)

     Шувандин продолжил отрабатывать розданный ему аванс:

– Я бы вот что сказал на первый раз. Гипноз ли это, или потустороннее явление – пока мутно на уме. Однако все вы, сообщили мне, что с последнего случая преступник облюбовывал и вещи. Но это же, ребята, и говорит  в пользу упомянутого мною распространенного типа. Во всяком разе, если тут есть материальная корысть, то значит всё банально, предельно обыкновенно.

– Не знаю, не знаю.., – взыграл головой Соболев, ожидавший чего-то еще. – Мне кажется, мы начинаем дело с незаурядным противником, который всё время будет класть себе в голову, что успевает изрядно наследить, но всякий раз, где-то рядом, уже у новой жертвы, во время будет ложиться на дно; и не печалится он и спокоен, как удав.

     Соболев, конечно, не сомневался, что портрет преступника не сегодня завтра обретёт свою правдивую выразительность. Но будет ли искомый ответ? Что это как-то передалось и нам, и мы все пока померкли.

     Правда, было искренне жаль пострадавших. Соболев поморщился. Понимали и все, что поимка Эвергетова ожидается бесконечным делом. Линия его шагов сходна со стратегией серийных убийц, так что набор сполна изобличающих улик будет собираться по крупицам, от крови к крови, от преступления к преступлению. А тут еще эта непонятка… Согласно показаниям наших же пострадавших: злодей как бы обёрнут живым щитом полупрозрачной мозаики и живет в так называемом симбиозе со взаимопомощью от внешних чужеродных сил. И никто из нас явно не готов был стоять пока на стороне какого бы то ни было точного знания. А откуда сами жертвы об этом грамотно информированы – тоже вопрос из вопросов, ведь память-то вроде того…

     Шувандин был по большей части предупредительным:

– Я знаю одно: если дать ему спуска – а в циклопическом сооружении природы всегда есть место этому, – то сволочить жертву в ее собственный же дом и надругаться над нею ему никогда и ничто не будет мешать, потому что будет уметь пользоваться этим регулярно и определенным умением не показываться на глаза. А главное, материал, используемый им, будет ниже травы, тише воды. Установка-то на это, как нам известно, им дана.

     ( Буду не точен, если не скажу, что большее наше внимание на себя обращала Уманцева Наталья Игоревна. Сохраняя завидную выдержку на фоне остальных, она кое-что нам подкинула. Она призналась, что она в своем «многосерийном» сне оказывается в одном и том же маленьком, заштатном городишке. В узких брюках цвета шалфея и в светло-кофейной водолазке с воротничком-стойкой – она это достаточно хорошо помнит и рассказывала до мельчайших деталей – и элегантно подвернутыми короткими рукавами она там – в своих похождениях – моложе на десяток лет. Фарфоровая кожа и белые волосы выявляют сочетание у нее шика и нежности, которых чего-чего, а в жизни от нее было не отнять. Её стиль – розово-алые мазки губной помады, стильный макияж, и впереди – (как всегда) – ресторан и невыразительное обеспеченное общество; армия изысканных блюд, и – любовь… Конечно же – любовь. На плече у нее самой дамская дорожная сумочка из белой ягнячьей кожи, а в ней фляжка и… финский нож! Она по-хорошему разумно осмотрительна, как это бывает, когда впереди разгар горячей идеи…

     В этом городе из сна всюду дискриминация (почему – не понятно) по признаку пола. Всё женское проявление в нем мужчины отождествляют с натурой, и только с чувственно-патологическим. Активный же видеоряд с экранов телевизоров с утра и до ночи вколачивает сознанию населения представление о женском теле как об объекте  сексуального потребления, и мужики-сограждане превратились в такие неистовые «машины похоти», что женщины просто дичь для вседозволенных охотников. Но и молоденькие женщины и девочки – тоже не промах. Большинство сами принижают возможности разума и доверяются только созерцанию и практикованию низменных сексуальных инстинктов…

     Мы подумали, что, видимо, Те Начала, которые учредили в этом городе такой странный порядок, раскрутили до таких немыслимых скоростей карусель смертей и самый процесс надлома общества, что, собственно, путь от генезиса до распада стал отчетливо виден и не вооруженным глазом; даже гостю города, такому, как она, Уманцева, это только и вменялось. Колесо рождения приостановилось. Страх покинул людей, словно относились тут все по отношению к друг другу скорее к растительному, чем к животному миру. Кажется вожделение, поголовно прочитываемое в глазах встречных, упрямо подсказывало Наталье, что они тут есть плод подозрительного творения, и через слияние друг друга блудники не завещают городу ничего – ни жизни, ни надежды. Это был город – обреченных. Краткий период цветения заканчивался, и люди с красотой и энергией навсегда утратили и свою последнюю жизненную силу.

     Более подробно это выглядело так.

     …Уманцева вышла на ресторан. У него не было внушительного запоминающегося фасада, зато внутри отделка искрилась, как шампанское. Это и подманило Наталью. Она очутилась в огромном зале и заняла первый попавшийся ей на пути столик, определенно за черным искристым сукном… Поверх него стоял английский свинцовый хрусталь, богато декорированный алмазной гранью, а в конфетнице, с клеймом сатанинской канцелярии в гравированном серебре, виднелась бесхозная, сверченная в трубку, записка. Наталья распустила ее. Там был изображен какой-то  непонятный знак и надпись на русском языке: «На выходные двери, где стоят безносые привратники, буду указывать вам только Я». Она вздрогнула и выкинула записку под стол.

– Что это, простите, за кабак такой? – остановила Наталья семенящего мимо набриолиненного человека, исполняющего роль официанта.

     Он что-то промурлыкал, она ничего не разобрала, только гмыкнула и разглядела перед собой, на месте хрусталя, будто она давно тут лежала, папку-меню, в желтой добротной коже, поверх которой золотился буквенный знак из трех букв «Э» в плену окружности. Она раскрыла ее и близко поднесла к лицу.

– Хотите мясо морского черта или пресноводных креветок?.. – всплыл невесть откуда впереди нее мужской голос, кажется, тоже из местного персонала. – Только чтобы закуска хорошо усвоилась, позвольте посоветовать в качестве фермента – исключительно водочки.

– Не надо никакой водочки! – Наталья твердо запротестовала.

– Не хотите, как хотите! А может быть омлет с лисичками? – не оставлял её в покое тот же самый голос.

     Наталья до сих пор не поднимавшая на источник звука головы, робко выпрямила шею, а… на противоположенном  крае стола не увидела никого. Только какой-то локальный сгусток тумана, маскирующий, видимо, тело, перетекающий и мерцающий странными радужными цветами, а на месте лица – о, боже! – была знакомая до боли мозаичная полумаска, главным содержанием которой выступали пресловутые серо-перламутровые глаза! Да, те самые!..

– Чу! – совсем с не присущим ей сельским выговором вытеснила она из груди, напитав свой рассудок действительно испуганным недоумением.

– Лезь в парчу! – Овальный разрез глаз полумаски неожиданно сузился, и от него в разные стороны по залу покатился гомерический хохот – длинномерный, и только тогда, когда на этом самом месте, во сне то есть, ближе к рассвету, самый накал кошмара возвращал ее в реальность, Наталья испытывала подлинный страх, провоцируемый постоянством и авантюрным смыслом. Сон был одинаковый, наступал под утро, и проходил в считанные минуты; но после, как ни странно, не давал ощущения тяжелой головы. Но зато – Наталья это поняла – был чреват для одинокого, пережившего жуткое над собой преступление человека. И самое удивительное еще было то, что те же самые сны пережили, оказывается, и остальные – те, правда, пока не говорили нам об этом, но, надо сказать, именно поэтому мы отнесли это дело к разряду загадочных, к категории так сказать «СС» – суперсложное.

     Что же происходило?

     Почему так было?

     Что еще за бесстыдный полис?

     Словарный язык жителей города показывал, о чем думал народ – ни о чем.

     Ибо не было будущего.