Такой поэт, как Сергей Есенин, в смерти Родины видел смерть своей философии, своего мира, видел свою собственную смерть:
И вновь вернулся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Страстно угнетаясь и страстно радуясь, Есенин помогал, точнее, хотел помочь новому дню России. Он ведь не Бурлюк, весело убежавший в Нью-Йорк, не Шершеневич, «престижно» заявивший, что он – «последняя трещина, которую заливает прогресс».
Из боли и крови, из пепла и слез Есенин выходил к людям, к жизни, к земле, желая ей, родной и любимой, покоя и труда. Объяснить творчество Сергея Есенина – объяснить нас, нашу русскую душу. Как объяснить колдовство, действо?
Полевое степное «ку-гу».
Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.
И на какой другой язык можно перевести, без потерь, вот это чудо?
Не надо, да и смешно, оракул, скакать на есенинском пегасе и думать, будто ты первый указал на гражданскую волю поэта. Указали на его гражданскую доблесть те прихвостни и проходимцы, которые травили его и мучили. Говори о них, о них говори, а в Есенине мы и сами разберемся!..
И если ты восторгаешься отвагой и честью певца, то что же ты стоишь сегодня сам, забывая, что эта отвага и честь так тебе нужны?
Дар поэта – ласкать и корябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Это – не желание нравиться всем. Это – суть бессонниц поэта. Это – огонь. Из него прорастает дар, волшебный, как цветок папоротника.
Опять звенит во мне: «Полевое степное „ку-гу“…»
Я вижу легкий заморозок на земле. Трава луговая – в инее. Лес – голый и печальный. Облака – серые, холодные. Холмы небольшие. Даль. Река. Шорохи. Звуки. Осень. Осень, напоминающая собой весну. Или это весна, где тот же иней на прошлогодней траве, тот же вечер, те же облака?
Что за звук «ку-гу»? Оклик души? Кукушка? А голубая осина? Горькое дерево…
И – редкие кудри сына. Редкие. А ведь были густыми, густыми:
Так мы далеки и так не схожи —
Ты молодая, а я все прожил.
Поэту удалось запечатлеть молодость – в ее увядании, природу – в ее грусти, а человека – в его трагедии. Есенин – во всем Есенин. Живой, искренний, обжигающий.
Шестнадцать лет он вышел из дому и через четырнадцать лет вошел в бессмертие. Четырнадцать лет. У нас теперь иной – четырнадцать лет пишет одну скучную поэму, а то и дольше. А туг – сотни стихов, десятки поэм. Рассказы. Статьи. И все – за четырнадцать лет!..
Софья Виноградская: «И однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке залитая солнечными лучами, утопая в васильках, обрамленная воротом шелковой рубашки лежала чудесная золотая голова. Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми. Нежность, ласковость! – в нем этого было так много». Много – и в душе Софьи Виног-радской: васильками говорит о поэте.
Надежда Вольпин: «Он прочел мне два новых стихотворения – оба написаны здесь, в больнице. Сперва «Вечер черные брови насолил». Дочитал. Я повторяю на память:
Слушать песню дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек!
Обсуждать не хочу. Но Есенину требуется критика. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: «насолил – пропил». Можно оставить обычное «наступил» – и дать диссонансную рифму. Сама я нередко так делаю». Глухота и бесчувствие к русскому языку у нее? Нет. Комолая самоуверенность в русском психологическом пейзаже…
Галина Бениславская: «Прощает Есенин Дункан. Заботится о его стихах. Терпит Вольпин. А Дункан уворовывает Есенина. Зинаяда Райх к Мейерхольду потянулась. А в Персии – Шаганэ… И Татьяна Толстая, счастливая, уезжает к морю с мужем, но „скучно“ поэту и – страна задыхается в жестокостях новых строителей равенства».
И есть еще – не васильковая, а луговая, травяная, березовая, молчаливая, как вечная русская земля, душа есть – Анна Изряднова: «В сентябре 1925 года пришел с большим свертком в 8 часов утра, не здороваясь, обращается с вопросом:
– У тебя есть печь?
– Печь, что ли, что хочешь?
– Нет, мне надо сжечь».
Есенин уже слышал – ползут по следу грызуны. Только он не знал и она не знала: и сына их учтут…
Детей Есенина не пощадили, могли разве они пощадить отца? Есенин для них, ненавидящих нас, для них, ненавидящих Россию, Есенин – василек на солнечном поле. Не могли они пощадить поэта!
И все тленно: вскроем могилку, а в ней – нет его… Все тленно, когда страна попрана изменниками и убийцами, разорвана на куски русская земля, а русский народ, охваченный смятением и пламенем недоброжелательства, спровоцированного негодяями, пока не осознал навалившуюся беду. Начинает осознавать. Начинает, а провокаторы вздрагивают: правда по их когтистым следам движется, прозрение, свет русский…
Галина Бениславская из пистолетика застрелилась у креста Сергея Есенина: тайну скрывала страшную или разгадкой страшной тайны измучилась? Каково нам сегодня устанавливать и объяснять? И какой крен категоричности допускать?.. Айседора Дункан танцует – красная снежная пена битв летит с русских холмов. Танцует Дункан – русская бабушка побираться бредет, обворованная приватизаторами нового мирового порядка. Татьяна Федоровна Есенина бредет… Русскому – сиротливо на Руси:
«Я тебе в сотый раз говорю,
Что меня хотят убить!
Я, как зверь,
Чувствую это!..»
Почему же мы, русские, «археологически» терпеливы? И – терпеливы ли? Может – не терпение, а недомыслие? Может – не терпение, а неповоротливость? И, может, не терпение, а трусость? Но еще хуже, если – не терпение, а равнодушие, ведь равнодушие – смерть? Почему в гибели Пушкина виноват иностранец? Почему в гибели Лермонтова виноват выкрест?.. Почти иностранец. Почему Осип Брик присутствовал при расстреле Гумилева? Почему Зиновьев уничтожил Блока? Почему Ягода «процеживал» фразы Есенина? Почему Маяковский «не избежал» Агранова: русских палачей мало?
Сегодня любой народ – самостоятельное государство, любой язык – устав народа. И только русский народ – прежний шовинист. И только русский язык – имперское мышление. Безродинные твари, бесчувственные интернациональные роботизированные конвоиры над нами проволочную зону сплели. И караулят: как русский – так попался.
Стонал Есенин: «Что они, сговорились, что ли? Антисемит – антисемит! Ты – свидетель! Да у меня дети – евреи! Тогда что ж это значит? Тогда я и антигрузин тоже!..» Русские мешают.
Сидел же у костра заключенный. Кто он? И сын Есенина мог у того костра сидеть, но не разрешили. Подвальная пуля тосковала о русской крови. Поцеловав царский висок, она из ипатьевского дома, хмельная и необузданная, шипящим библейским воском пролилась на русские просторы, ошпаривая цветы – золотоволосые головы…
«Молчи,
Они следят за мной,
Понимаешь,
Следят!»
И за нами – они следят, исайки… Неужели исайки лишь способны кроваво играть чью-то роль или извращать ее родоначальную суть, подделываясь и зубоскаля?
* * *
Один. Юный. Доверчивый. Шел и шел он за голосом слова. Шел через ненависть, через зависть бесталанных евнухов. Есенин действовал. Он прекрасно понимал: безделье поэта – первейший признак его внутренней нищеты. И неспроста строки Сергея Есенина так щемяще наполнены приглушенной скорбью великого смысла:
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе…
В Есенине говорила юность, когда он начинал свой путь, желание красивого, непохожего, вечного. Помните у Блока?
Гаснут красные копья заката…
Прицельный, грустный, сильный и мудрый Блок – так я представляю этот взгляд сквозь дымку истории России, сквозь половецкие дали. Щиты и копья… А вот Есенин:
Гаснут красные крылья заката.
Мягче. Пластичнее. Живее. Ближе к траве, к полю, к солнышку. Но – от великого учителя, от великого, конечно, Блока, что делает еще выше и значительнее строки Есенина.
Соприкасаясь, обновляйся, – таков закон бытия, таков закон опыта жизни, такая естественная «формула» удачных поисков художника. Послушайте Пушкина, он обращается к няне:
Выпьем с горя, где же кружка,
Сердцу будет веселей!
У Есенина:
Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас,
Понимай, моя подружка,
На земле живут лишь раз!
И повтор:
И чтоб свет над полной кружкой
Легкой пеной не погас —
Пой и пей, моя подружка,
На земле живут лишь раз!
Или у Лермонтова:
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, за все, чем в жизни счастлив был!
А у Сергея Есенина:
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Это – учеба у родных великих, учеба – школа, учеба – призвание. Это – освящение великого наследия прошлого, великой русской культуры. Это – национальное развитие…
Вот, например, у Ильи Эренбурга ничего похожего не встретишь:
В музеях плачут мраморные боги.
А люди плакать разучились. Всем
Немного совестно и как-то странно.
Завидую я только тем,
Кто умер на пороге
Земли обетованной.
Это не примешь, как вздох ветра, это «обетование» про себя по-русски не запоешь. Но прав, по-своему, Эренбург, прав!.. Афанасий Фет:
Белая береза
У моего окна.
Прихотью мороза
Разубрана она.
Есенин:
Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.
Опять оно – это удивительное обновление, эта удивительная свежесть, этот потрясающий интонационный и духовный рывок к жизни, к новизне.
И сам Сергей Есенин оказал огромное влияние на дальнейшую русскую поэзию. Если взять литературные вершины, то прямая линия от Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, безусловно, пойдет к Есенину. Наследник удивительного русского слова, Сергей Есенин, достойный продолжатель пушкинского полета русской речи.
Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Михаил Исаковский, Александр Твардовский вольно или невольно, но пришли через несравненный магнетизм есенинского стиха. Отрицая Есенина, как наставника, тот же Твардовский писал:
Над патами дым стоит весенний.
Я иду, живущий, полный сил.
Веточку двурогую сирени
Подержал и где-то обронил.
Друг мой и товарищ, ты не сетуй,
Что лежишь, а мог бы жить и петь,
Разве я, наследник жизни этой, —
Захочу иначе умереть!..
Считал и считаю простоту русского слога, простоту русской классической строфы наивысшим достижением поэтической культуры народа. Вот посмотрите, как ясно и душевно говорит Лермонтов:
Быть может, эти вот мгновенья,
Что я провел у ног твоих,
Ты отняла у вдохновенья,
Но чем ты заменила их?..
Если произнести эту строфу замедленно, обращаясь к женщине, то получится не стихотворная форма, а самая тонкая и пронзительная жалоба самому себе, немая речь, обида, запоздало кольнувшая человека, глубоко встревоженного безотчетным отношением к нему.
Но, овеянные вдохновением строки, поставленные в. единый ритм бьющей в сердце мысли, – музыка, колдовство. У Сергея Есенина такая простота – главная тропа, она вырисовывается быстро, только стоит серьезно прикоснуться к его творчеству:
Там за Уралом
Дом.
Степь и вода
Кругом.
В синюю гладь
Окна
Скрипкой поет
Луна.
Разве так плохо
В нем?
И читаем:
Славный у песни
Лад.
Мало ль кто ей
Не рад.
Там за Уралом
Клен.
Всякий ведь в жизнь
Влюблен.
В лунном мерцанье
Хат.
И – любовь. Любовь – край. Любовь – зарница. Любовь – песнь… Сергея Есенина сквозь нищету и разлом жизни, сквозь кровь и огонь революции, сквозь личные неурядицы и драмы звала и манила надежда: начать новый путь, новую долю, дом новый, где «стройная девушка есть», невеста его и жена, сестра его и мать:
Если ж, где отчая
Весь,
Стройная девушка
Есть,
Вся как сиреневый
Май…
Тут, как говорится, доказательств не требуется…
***
И понятна реальная кручина поэта: «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет. Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница – бревенчатая птица С крылом единственным – стоит глаза смежив. Я никому здесь не знаком, А те, что помнили, давно забыли, И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли».
И понятна злоба и ненависть тех, кто с безумной жестокостью посылал раскаленные стрелы в поэта. И понятно, почему Сергей Есенин с яростной иронией отвечает им, междержавным, но единым по своему гнилому духу, кочующим мерзавцам:
Вот она – мировая биржа!
Вот они – подлецы всех стран!
И «Страну негодяев» Сергей Есенин задумал и сотворил как своеобразный полемический монолог. Но влияние на нас прощательной молитвы Сергея Есенина очень сильное. Как можно не прислушаться:
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Надо проникнуться презрением к отцовскому плетню, погосту, дому, чтобы не «зацепиться» за эту звонкую боль по всему родному, боль поэта.
Нет, душу не уничтожить, она нужна человеку во всем: в любви, в признании и в самоиспытаниях. Ныне понятно, почему Владимир Маяковский, в саркастическом гневе, откровенно высказался в стихотворении «На смерть Есенина»:
Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань,
Раздувая темь пиджачных парусов.
Чтобы врассыпную разбежался Коган,
Встреченных увеча пиками усов.
Позднее, размышляя о своем литературном ремесле, Маяковский, как бы между прочим, заметил – какая хорошая рифма:
Погань – Коган.
И – добавим из Есенина:
Хари – Бухарин!
Но это – не между прочим. Нет. В сжатой до взрыва иронии – ненависть Владимира Маяковского и Сергея Есенина к тем, кому чужда судьба и жизнь русского поэта, кто с ядовитой базарной громкостью готов унижать, топтать, слюнявить и похабить талант, принадлежащий народу. И разве случаен факт травли Маяковского?..
Мог ли думать, уходя из дому, шестнадцатилетний Сергей Есенин о том, что через четырнадцать лет начнутся ошибки, скандалы, истерики вокруг его имени? Мог ли он, мальчик, думать, что по нему, этому звонкому и родному соловью, откроется такая долгая и жестокая пальба из всех литорудий? Мог ли он полагать, что кто-то нагло и деспотически попробует исключить, убрать его светоструйный голос?..
Даже мертвому – ему не хотели прощать его изумительного дарования, его совестливого сердца. Составители хрестоматий кого только не противопоставляли Есенину! Эдуарда Багрицкого, Иосифа Уткина, – все они должны были, по замыслу «деятелей литературной истории», оттолкнуть нас от «богемного», «упаднического» поэта.
И – часто я размышляю: Сергей Есенин, как тяжело тебе жилось, родной, на земле отцов и дедов, оплеванной исайками? Как тебе, наверное, было неуютно? Не зря ты в минуты удручения и маеты произносил:
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
А Русь все так же будет жить —
Плясать и плакать у забора.
Многие десятилетия безъязыкий Самуил Маршак «учил», и все «учит», наших детей «русской музыке» слова, а демократичный дедушка Чуковский «воспевает» тараканов и умывальники, тем самым сея в ранних душах ребят веселую «эстетическую» неразбериху и плюрализм… А ты, дорогой и светлый поэт наш, был отторгнут, отодвинут и оклеветан.
И даже такие истинно русские поэты, как Александр Твардовский, с больших трибун старались принизить тебя и задержать тебя. Все, все время сгладит, но не все оно им простит!..
Пока литературные «чайники» скрещивали мечи в спорах – изжила или не изжила себя поэма «Анна Онегина», поэма шла из края в край по стране, утверждалась и волновала людей. Чем одолеть талант?
Теперь я отчетливо помню
Тех дней роковое кольцо.
Но было совсем не легко мне
Увидеть ее лицо.
Я понял —
Случилось горе,
И молча хотел помочь.
«Убили… Убили Борю…
Оставьте!
Уйдите прочь!
Вы – жалкий и низкий трусишка.
Он умер…
А вы вот здесь…»
Не из «Тихого Дона» ли картина? Есенин – первопроходец, он раньше вылепил типы и характеры того времени, чем его собратья, раньше. Мельник, Лабута, Прон, взятые Есениным в жизни, «переехали» из его поэмы в произведения разных писателей, сохранив на себе приметы, «заштрихованные» чутьем гения…
Нет, это уж было слишком.
Не всякий рожден перенесть.
Как язвы, стыдясь оплеухи,
Я Прону ответил так:
«Сегодня они не в духе…
Поедем-ка, Прон, в кабак…»
Пушкин – наша правда. Лермонтов – наша правда. Есенин – наша правда.
* * *
Может быть, поэтому и наводят с диким рвением и безусталью на свои физиономии телекамеру, фотоаппарат, прижимают к своим орущим ртам микрофон нынешние популярные «властители» сцен, именно – популярные, ведь талантливым и любимым поэтам это не нужно!.. Их любят. А этих знают. Этих знают по крикам в прессе. А тех любят по мукам их же сердец.
Зачем передавать назидательно по экрану или по литературным газетам, или – по склокам и скандалам?
Разбуди меня завтра рано,
О, моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать.
Или:
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Самуил Маршак помрачнел бы, пожалуй, «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт», – не правильно! Правильно – «Говорят, что я скоро стану знаменитым русским поэтом?!»
Вот в этой чужеродной «правильности-то» как раз и гибнет русское слово. Гибнет его искренность, его нежность, его необъятная правильность и подвижность, талант преображаться и перевоплощаться во имя точности.
О проекте
О подписке