От автора

Было это недавно. Хотя… кажется уже и давно.

Удивительное свойство памяти – с невероятной достоверностью воспроизводить некоторые эпизоды из детства, которые, вроде как, совсем позабылись, да и не вспоминались много лет.

Собственно, как-то так я коротко объяснил, как я оказался на полях этого литературного опуса.

Был в моей жизни довольно короткий, по историческим меркам, разумеется, период, когда я жил… в селе…

Да-да, в самом обычном селе где-то… да какая, в сущности, разница где? Страна огромная, а в ней всё примерно одинаковое. Особенно если мы говорим про нулевые годы, тем более про сельскую жизнь.

Прожил я там около полутора лет. Но даже за этот относительно короткий промежуток жизни успел пронаблюдать с десяток-другой интересных историй, ради которых, в общем-то, вы и оказались здесь, не правда ли?

Не могу сказать, что на этих страницах рассказаны прям все-все интересные события, что мне довелось увидеть или пережить в том селе. Тут, скорее, самые яркие из них – те, что моя память удосужилась воспроизвести без особых усилий, с такими красками и чувствами, словно это было вчера, а не двадцать лет назад.

Сразу же должен оговориться и обратиться таким образом к истинным поклонникам и любителям классической русской литературы: данное произведение – хоть и не прям мемуары в полноценном понимании жанра – однако, всё же, воспоминания, а потому требует от меня, так сказать, исторической достоверности. Именно поэтому, если вы настолько утончённая и чувственная натура, что не терпите матерную и иную крепкую лексику – закрывайте книгу прямо сейчас!

А всем остальным моим читателям, что не обременены «штампами» и нравами XVIII-XIX веков желаю приятной ностальгии по нашим двухтысячным и, конечно же, по сёлам и деревенькам тех времён!..

Ах да, самое главное – рекомендую читать это произведение в городе, ведь современные загородные поселения уже не похожи на те, что описываются здесь, а потому вы, вряд ли, прочувствуете всю ту атмосферу, о которой я рассказываю.

Впрочем, я не буду сильно удивлён тому, что я ошибся в своих суждениях и за двадцать лет ничего не изменилось….

Сельская субкультура

Случалось, моя бабушка, у которой я, собственно, и жил всё это время, собиралась в город – областной центр, до которого час езды – за какими-то товарами, коих в селе было не достать, ну а я тут как тут – всегда просился поехать с ней.

– Валя, да ну тебя! – иной раз отмахивалась бабушка. – Опять капризничать будешь! Я шо, по-твоему, кошелёк ходячий, шоб тебе новую железную дорогу купить?

– Да не нужна она мне! – дулся я. – Я в город хочу!

– Зачем?

– Там дороги широ-о-о-окие. И дома повы-ы-ы-ыше. И моро-о-о-оженое.

Вот что-что, а мороженым бабушка меня никогда не обделяла. Хоть на улице январь, хоть июль, а если я просил – несомненно его получал, в этом даже не стоило сомневаться.

– Ла-а-а-адно, – сдавалась бабушка, – если у дяди Саши машина ничем шибко не загружена, то поедешь со мной.

Дядя Саша был наш односельчанин – коренастый пузатый мужичонка, родом откуда-то из-под Харькова, от чего то и дело разговаривал на мове¹, что звучало одновременно смешно и местами не понятно для меня, особенно когда дело касалось каких-то его поручений. Ездил дядя Саша, как настоящий патриот, на стареньком голубом «Запорожце», который имел тенденцию ломаться посреди дороги. В такие моменты, его хозяин выходил из салона с какой-то тряпкой, что неизменно лежала у коробки передач, и ворча двигался к тому месту, где у обыкновенных машин находился багажник. Там он, кряхтя и матерясь на чём свет стоит что-то делал, после чего чудо советского автопрома каким-то образом заводилось и можно было продолжать путь.

Однажды я поинтересовался у дяди Саши:

– А чего вы новую машину не купите, раз эта у вас ломается?

Тот тяжело вздохнул:

– Нічого ти не розумієш, друже. Я ж за цією машиною в черзі чотири роки стояв! Це ж пам'ять в кінці кінців! А зараз… де ж я грошей-то стільки візьму на нову машину? Хіба тільки нирку продам – і то ж, адже, не вистачить! Та й сенс мені який? Машинка-то хоч і стара, а звір! Для наших доріг саме те, вже точно краще, ніж всякі там німці та японці².

Из всей этой задушевной тирады я мало что понимал, а потому переспрашивал:

– Так почему всё-таки?

Дядя Саша обречённо взмахивал рукой:

– Та жалко мне, понимаешь?! Это ж память!

О ком или о чём эта память была я, опять же, не понимал, однако, спрашивать на этот счёт уже не решался, ибо становилось понятно, что мой собеседник вряд ли сможет подобный вопрос доступно втолковать маленькому мальчику, у которого на уме были одни только железные дороги и поезда.

На да что-то я отвлёкся…

В общем, бабушка подходила к старенькому дисковому телефону, что стоял у неё на комоде и набирала дядю Сашу, чтобы спросить не загружена ли у него машина. Как правило, его ответ был в мою пользу. Бабушка, как бы она меня ни упрекала за капризы и баловство, сразу же улыбалась и подмигивала мне, что означало одно: едем в город.

И знаете, в детстве всё это воспринималось как-то по-другому…

Вот мы ехали час до города, а меня уже всё начинало завораживать: и долгая дорога, проходящая сквозь полулески и поля, и монотонный говор дяди Саши за рулём, и бабушкин смех на некоторые его фразы…

Всё это вкупе казалось чем-то сказочным и вечным. Когда ты маленький, тебе, почему-то кажется, что так, вероятно будет уже всегда. Лишь только с годами ты понимаешь, что в какой-то момент ты поехал в такой вот компании и таким маршрутом последний раз, просто конкретно тогда ты этого не знал… да и не мог знать…

И вот, спустя примерно час шумной, но такой весёлой и задушевной дорожной тряски, мы оказывались в городе.

Почему-то он всегда казался мне красивым… да что там «красивым»? – поистине великолепным местом! Это даже с учётом прошедших лет и изменившихся, в связи с этим, взглядов на жизнь.

Мне в нём нравилось всё: и мощёные улицы, и дома, что для маленького Валечки были громадными, и запах реки, вперемешку с запахом свежей краски с фасадов зданий вокруг, и разнообразие магазинов, каждый из которых так и манил зайти, и люди… не те люди, что жили у нас в селе – совсем другие: все красивые и по-разному одетые, все куда-то спешат, порой даже забывая посмотреть вверх, туда, где раскинулась голубизна неба над крышами местных улиц, но все они всё равно казались счастливыми.…

Случалось, заходишь в какой-нибудь магазинчик один, а тебе с порога:

– Здравствуйте! Вам что-то подсказать?

Конечно же я безмерно смущался и стеснялся! Чтоб к маленькому мне и на «вы» обращались? Да когда такое было?! А вот в городе, как раз, и было…

Всё это, конечно же, вызывало у меня настоящий неподдельный восторг. Иногда я искренне не понимал, почему бабушка, всё-таки, выбрала жить в селе, а не в городе, ведь здесь всё и всего намного больше.

Лишь с годами я понял, что какими бы люди здесь не казались счастливыми и красивыми, а у большинства из них не было одного, но самого главного – той самой искренности. Мало кто из них мог похвастать тем, что ему было позволено быть настоящим – быть самим собой.

Зато в селе с этим ни у кого проблем не возникало…

Случалось идёшь по просёлочной дороге куда-то по своим мальчишеским делам, или бабушка тебя зачем-то к кому-то отправила, глядь, а на одном из перекрёстков стоит, опершись на забор или фонарный столб, акий барин XIX века, Игнат Матвеевич – высокий, грузный мужик, чем-то напоминавший собой Герасима из иллюстраций к произведению Тургенева «Муму»; казалось, в нём вмещаются все сто пятьдесят килограммов, что при его росте смотрелось как будто бы уместно; короткая ухоженная чёрная борода прибавляла и без того грубому лицу ещё с десяток-другой лет; одевался он, в основном, в мешковатые тёмно-синие штаны и какую-то холщовую куртку, но одно в нём всегда оставалось неизменным – тельняшка. Уж не знаю, служил ли он на флоте или в десанте, да только казалось, что Матвеич её совсем не снимает.

Итак, стоит, значит, на перекрёстке наш Игнат Матвеевич, как я уже и сказал, опершись на что-либо и чинно курит сигарету без фильтра, выпуская, казалось, такие клубы дыма, что паровозы из ближайшего депо могли бы позавидовать.

Тут откуда-то появляется Николай Степанович, который по своему обыкновению идёт, воровато озираясь по сторонам, чуть сгорбившись и держа руки в карманах, непонятно откуда взявшихся у него, синих галифе, заправленных в грязные потёртые сапоги, которые летом заменялись какими-то непонятными сандалиями на босу ногу. Идёт, значит, и замечает своего лучшего друга в мире – Матвеича. Да ещё и с сигаретой! Ну прям джекпот!

– Матвеич! – кричит Степаныч своим высоким голоском, подходя к нему на полусогнутых. – А дай сигаретку!

Игнат Матвеевич выдыхает дым и щурясь сквозь него коротко спрашивает своим гулким низким голосом:

– Зачем?

– Как зачем?! – разводит руками Николай Степанович. – Закурить!

– Закури-и-и-ить?

Матвеич скептически смотрит на своего собеседника, потом на сигарету, тлеющую в руке, затем круто затягивается и, выпуская дым носом произносит:

– А вот не дам я тебе сигаретку!

Степаныч чуть ли не подпрыгивает от неожиданности и секундной злобы, что накатывает на него.

– Ну ты и жаба, Матвеич! Я тебе это припомню, гад!

А тот, ничуть не смутившись, снова затягивается и отвечает с едва слышимой усмешкой:

– Припоминай, Коля, припоминай! Зато как яму под сортир копать надумаешь снова – меня-то не зови больше, я ж и жаба, и гад! И деревья свои дустом обрабатывать меня не приглашай…

– Ой-ой, напугал, рукастый ты наш! – кривится Николай Степанович. – Зато как фрукты с этих самых деревьев жевать, да помидорки мои в свои банки закатывать – это ж ты первый прискачешь! У самого-то за пазухой кроме коров ни шиша нету!

– Да я уж проживу как-нибудь без этой кислятины твоей! Зато как приспичит тебе любкиных блинчиков да со сметанкой покушать – так в раз предо мной окажешься, лишь бы молочишка дал!

Николай Степанович хмурился, на короткое время задумывался, а потом быстро произносил:

– Матвеич, а знаешь что?

– Ну что ещё? – тяжело вздыхал Игнат Матвеевич, делая очередную затяжку.

– А иди-ка ты нахуй!

Грузный собеседник ничуть не смущался подобного направления, а лишь выдохнув обильное горькое облако отвечал, смеясь:

– Я-то пойду, Коля. Только ж в умелых руках и хуй – балалайка, а вот тебя – дохлика криворукого – коли пошлёшь, так ты ж ничего лучше не придумаешь, как на него сесть. Так что, Степаныч, я буду благородным – иди-ка ты в пизду!

На том и расходились – каждый ни с чем.

Конечно, все обиды быстро забывались. Матвеич неизменно помогал с тяжёлыми домашними хлопотами и давал молоко от своих коров. Ну а Степаныч не отказывал своему такому спокойному и курящему другу в щедрых угощениях со своего огорода.

В моменте всё это казалось маленькому мне невероятно смешным и, одновременно с этим, интересным, ведь я ничего такого не видел, да и не мог видеть в том же городе. Там люди общались намного высокопарнее и… сложнее, как мне тогда думалось…

Да и одевались намного ярче.

В селе же всё было, хоть и чуть однообразнее, но как-то проще, искренне и, как я и говорил, по-настоящему.

Здесь не встречалось, пожалуй, ни одного человека, который пытался казаться счастливым. Тут либо всё хорошо, либо всё плохо – помогайте.

Впрочем, бывало и третье состояние.

В ту пору село возглавлял странноватый и загадочный мужик с фамилией Громушкин. Хотя… пожалуй, это в детстве он казался мне загадочным из-за сдвинутой на глаза кепки, сшитой из той ткани, которую обычно используют для пошива пиджаков. Вечно угрюмый и молчаливый, от него постоянно разило спиртом, да так, что местные собаки поднимали лай, когда он проходил чуть ли ни в километре от их местонахождения. На нём всегда была примятая, не заправленная белая рубашка, поверх которой носился чёрный кожаный пиджак (а может это такая куртка была – уже точно не помню), а на нём всё время сияла «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда, а чуть ниже под ней орден Ленина с чуток потёртой красно-жёлтой лентой.

Так вот, по нему никогда нельзя было однозначно сказать – хорошо ему или плохо. Он просто медленной походкой прохаживался по селу, сунув руки в карманы брюк, надвинув кепку чуть ли не на нос и что-то невнятно бормоча про себя.

То и дело к нему подходили сельчане с какими-то вопросами или просьбами, на которые Громушкин неизменно молчаливо и вяло кивал, после чего коротко бросал своим хриплым пропитым голосом:

– Порешаем!

И, судя по тому, что он продолжал возглавлять село, будучи извечно пьяным, – реально что-то решал…

Ну и, разумеется, в детстве особенно сильно чувствовался контраст, когда возвращаешься из города.