Пределы человеколюбия

Соколов вышел в приемную, приказал дежурному:

– Крепкий чай и эклеры! – Вернулся в кабинет, стал объяснять Мартынову: – Ведь на днях Зинаида весело гуляла в «Яре», лихо отплясывала с Распутиным, здраво рассуждала. Но едва ее арестовали, как у нее, по выражению Фрейда, крыша поехала. Не верю я ее сумасшествию! Так что обойдемся без ученого мужа, к Сербскому пока не пойдем…

Мартынов хмыкнул:

– Знаю, у вас отношения с ним не сложились! Виновата история Александра Блаженко, убийцы авиатора Чеховского. Я помню, что Сербский признал его больным, неподсудным, а накануне отправки арестанта в клинику его нашли под нарами с вытаращенными глазами и вывалившимся языком – задушенным. Вся Москва говорила, что это вы, Аполлинарий Николаевич, устроили.

Соколов горько усмехнулся:

– Жаль, что ты не видел, как вся Москва приветствовала смерть этого кровавого выродка. Печалился лишь Сербский, поскольку лишился интересного материала для своих исследований. Я твержу: если психически здоровый преступник может раскаяться, исправиться, то больной – никогда. Больной маньяк обречен творить злодеяния. Он выйдет из лечебницы таким же кровожадным, как до «лечения», и вновь начнет воровать, резать и насиловать. Кроме того, наплодит детей с самыми страшными задатками. Нельзя засорять землю людскими отбросами. Человек должен быть сильным, здоровым во всех отношениях, с железной волей. Если страсти руководят человеком, то он уже не может считаться полноценным. Гуманизм не вечно отступающий горизонт, он должен иметь свои границы.

Мартынов оторопело слушал. В присутствии этого гиганта начальник охранки сам себе начинал казаться какой-то мелкой букашкой. Он спросил:

– А что делать с психически больными?

– Если они тихие, не представляют угрозу окружающим, оставлять на свободе, но стерилизовать.

– А убийц?

– Таких, ради любви к человечеству, надо безболезненно усыплять. И уж никак не выпускать на свободу через два-три года после серии кровавых преступлений. Тот, кто это делает, – сам преступник. Но да ладно, я отвлекся. Что касается Зинаиды Дитрих, я побеседую с ней. Можешь быть уверен: она расколется до того самого места, которое ты у нее с вожделением рассматривал. В любом случае приготовься обыскать ее дом. И обшарь каждый аршин в доме Гершау.

– Обыск у Гершау начнем сегодня в полдень…

– Прекрасно! После допроса я тебе протелефонирую из военной тюрьмы, прихвачу с собой Зинаиду, и мы встретимся у нее в доме во 2-м Коптельском переулке, это рядом с Грохольским. И ты убедишься, что мы разорили шпионское гнездо. Но допрошу ее после того, как барон принесет работу своих экспертов.

Мартынов вздохнул:

– Это будет еще не скоро!

– Держу пари: барон все притащит сейчас.

Мартынов протянул руку:

– Это невозможно! Оплачиваю ужин в трактире Егорова, если результаты будут сегодня до шести вечера.

– Согласен! – Соколов подошел к телефонному аппарату. Покрутил ручку вызова, снял трубку, произнес:

– Барышня, дай мне номер десять! – После паузы:

– Дежурный? Беги на первый этаж в лабораторию, скажи барону Менгдену, что я у подполковника Мартынова, жду его еще ровно тридцать минут. Опоздает – пусть получает вещевое и продуктовое довольствие отправляющегося в действующую армию. Так и передай! Понял? Пошел! – Повесил трубку, покрутил ручку – дал отбой. И широко улыбнулся.

Мартынов расхохотался:

– Наконец-то легенда сыска проиграет пари! Фон Менгден обещал весь материал доставить в лучшем случае завтра к двум часам пополудни. Раньше эксперты никак не управятся. – Он оглянулся на большие напольные часы, подмигнул Соколову: – Время пошло!

* * *

Минут через двадцать в кабинет Мартынова влетел барон. Обычно щеголеватый, на этот раз он тяжело дышал, был взлохмачен, галстук сбился набок. Грохнул портфелем о стол, отрывисто проговорил, с трудом переводя дыхание:

– Аполлинарий Николаевич, славный! Вы делали верное предположение: материалы, которые мне передали, – все это шпионские штучки. Даже не верится. Ох, воды дайте, сердце стучит… – Выпил, продолжил:

– Порошок – это колларгол, который германцы считают своей секретной новинкой – для тайнописи.

Соколов улыбнулся:

– Скажи, барон, а кто первым обнаружил колларгол и использовал в оперативных целях?

Фотограф помотал головой:

– Все помнят – это вы, Аполлинарий Николаевич, разведали его рецепт.

– И что дальше, барон?

– На негативах, как выяснилось, секретные сведения о поставках в армию фуража, продовольствия, мобилизационные планы, стенограммы секретных заседаний генерал-губернатора. Отпечатки пальцев принадлежат Генриху Гершау, а также Зинаиде и Отто Дитрихам…

Соколов пожал руку фон Менгдену.

– Барон, благодарю за службу. – Сделал ироническую мину. – Простите, пока, к сожалению, не могу удовлетворить ваше желание драться с ненавистным врагом на передовой – вы нужны в тылу. О’ревуар!

Фон Менгден счастливо улыбнулся:

– Рад служить Отечеству!

Мартынов вытаращился на барона:

– Вы рветесь на фронт? Первый раз слышу…

За барона ответил Соколов:

– Спит и видит себя верхом на боевом скакуне, шашкой разящим супостатов!

Фон Менгден поспешил развернуться и на сей раз строевым шагом покинул кабинет.

Соколов выразительно посмотрел на Мартынова:

– Что скажешь в свое оправдание? Ведь я тебе положил на стол информацию о предполагаемой шпионской деятельности Гершау еще месяца полтора назад. Ты меры принял?

Мартынов повздыхал-повздыхал и ответил:

– Я переслал вашу информацию по месту службы полковника – градоначальнику Адрианову…

Соколов укоризненно покачал головой:

– Спихнул с рук, и на душе легче стало?

Мартынов извиняющимся тоном проговорил:

– Да ведь казалось невероятным: всем известный человек – и шпион. Что ж, примем самые срочные меры, положение исправим. Удивительно, невообразимо!

Соколов напомнил:

– Ужин у Егорова за твой счет, дорогой начальник. Мартынов вздохнул:

– Что ж, я долги всегда плачу. Готов ехать с вами к Егорову в любое время. Но знаю, что вы, граф, сегодня соответствовать не можете…

Соколов с любопытством уставился на начальника охранки:

– То есть?

Мартынов хитро подмигнул:

– Я ведь знаю, куда вы нынче собрались: в «Яр», где имеет быть прощальная гастроль Распутина.

Соколов решил блефовать:

– Распутин очень просил, да вряд ли пойду.

– Что так?

– Скучно наблюдать его чудачества.

– Вам, граф, виднее. Тем более что Распутин сегодня особенно будет усердствовать, фортель какой-нибудь выкинет.

– По какой причине?

– Причина серьезная: в «Яре», по всей вероятности, должен быть сын московского будущего главнокомандующего – Юсупов-младший.

– Вот как?

– Разведка донесла!

Соколов одобрил:

– Молодец, Александр Павлович, оперативной информацией владеешь!

Мартынов самодовольно произнес:

– Служба у нас такая – знать, кто чем дышит. Юсупова впору в наше ведомство зачислять, такую прыть проявляет.

– То есть?

– Феликс выяснил, что святой отец ныне зачастил в «Яр». Так он не поленился, завел в «Яре» осведомителей, хорошие деньги выкладывает. – Почесал задумчиво за ухом, вопросительно взглянул на Соколова. – Скажу больше: последнее время, как мне известно из верных источников, Феликс начал вдруг проявлять к Григорию Ефимовичу повышенный интерес.

Соколов громко расхохотался:

– Ну?! В каком смысле?

Мартынов замахал руками:

– Нет, нет! Вы, граф, поняли меня неверно. Это не очередное любовное увлечение Юсупова. Причина в чем-то другом.

– В чем?

– Это предстоит выяснить.

– Любопытное рандеву! – Соколов задумался, потом решительно проговорил: – Ты, Александр Павлович, меня уговорил. Пожалуй, я загляну в «Яр». Сейчас у Судакова хороших омаров подают.

Мартынов погрозил пальцем:

– Ну глядите, без эксцессов…

– Ты прямо как строгий папаша, наставляющий сына-балбеса! С таким рвением ищи германских шпионов. – Взглянул на часы. – А где наш возлюбленный медик?

Следы злодейских рук

В этот момент дверь приоткрылась, в щель просунул голову дежурный офицер:

– Александр Павлович, медицинский эксперт Павловский просит принять его.

– Легок на помине, пусть войдет!

Павловский медвежьей косолапящей походкой ввалился в кабинет.

Впрочем, у этой странной походки была своя история. Проштудировав философские труды Льва Толстого, Павловский, как и многие интеллигенты той поры, проникся христианским мировоззрением. Для начала, по примеру классика, пешком отправился в Ясную Поляну. И тут Толстого превзошел, ибо добрался до Ясной за пять дней, а не за шесть, как великий старец. Удостоился радости не только лицезреть Толстого, но и был осчастливлен беседой с ним и даже приглашен к трапезному столу.

Обратно Павловский поехал по антихристову изобретению – по «железке».

Из Ясной Поляны увозил не только брошюры «Посредника» и наставления в христианской жизни, но и незабываемое впечатление от великого старца.

С той поры Павловский не пил вина, не осуждал ближних, не ссорился, не стяжал, не ел убоину – мясо, и даже не выражался, что в полицейской службе равноценно подвигу на боевом посту. И еще он перенял у Толстого косолапящую манеру ходить.

* * *

Соколов и Мартынов с любопытством уставились на медика.

Павловский молча кивнул и, не дожидаясь приглашения, опустился в кресло. Затем, под ожидающими взглядами, храня важность профессора, представшего перед оторопелыми студентами-первокурсниками, медленно поставил на полированный стол свой холстинный баул (кожаным он не мог пользоваться по этическим соображениям – все-таки убоина!), порылся в его содержимом, вытащил листы бумаги. Тщательно протер громадным фуляром очки на металлической круглой оправе, водрузил их на большой крепкий нос. После этого Павловский откинулся на спинку кресла и торжественно, словно Талмуд, стал читать акт судебно-медицинской экспертизы.

Из этого акта выходило, что Эмилия попала в колодец живой, поскольку в легких обнаружили воду. На теле имеются множественные ушибы и ссадины, преимущественно на голове и предплечьях. Хорошо выражены ссадины в области колен и бедер. От удара головой о сруб, возможно, случились сотрясение мозга и потеря сознания. Вероятно, в этом бессознательном состоянии и произошла механическая асфиксия – утопление. Труп в холодной воде хорошо сохранился.

Дойдя до раздела «Внутреннее вскрытие», эксперт повысил голос, показывая, что сейчас последует нечто особенно любопытное:

– «При внутреннем исследовании в мягких тканях шеи наблюдаются обширные кровоизлияния. Также обнаружен перелом подъязычной кости. Можно предположить, что органы шеи подвергали сдавливанию руками. Об этом говорят специфические признаки: множественные слабо выраженные повреждения в виде полулунных и продольных ссадин в передней части шеи, произошедшие от ногтевых фалангов, а также кровоподтеки на коже переднебоковых поверхностей шеи. Смерть наступила не от удушения, а от утопления. На передней части бедер и коленях ясно выраженные повреждения верхних слоев кожи и кровоподтеки. Судя по мацерации кожи, труп находился в воде семь – девять дней».

Павловский закончил чтение. Мартынов поднялся из-за стола, с чувством пожал медику руку:

– Григорий Михайлович, спасибо за быструю и хорошую работу!

Соколов сказал:

– Уверен, что Эмилия спасалась от преследователя, убегала, а тот набросился на нее сзади. Для начала он придушил свою жертву, а затем, еще живую, сбросил в колодец. И почти наверняка это проделка ее муженька.

Мартынов удивился:

– Почему вы решили, что убийца набросился на Эмилию сзади?

– По расположению повреждений. Если душат сзади, то полулунные ссадины располагаются в передней части шеи.

– Это верно! Но вы, Аполлинарий Николаевич, еще утверждаете, что жертва убегала?

– Конечно! Убийца, догоняя жертву, набросился на нее со спины. Эмилия, под тяжестью тела нападавшего, с разбегу рухнула на землю и так сильно ободрала переднюю часть бедер и колени, что даже довольно продолжительное нахождение в воде не уничтожило следов повреждения верхних слоев кожи. Кстати, вы, коллеги, обратили внимание на чулки? Они разодраны именно на коленях.

Мартынов хлопнул в ладоши:

– Прекрасно, граф! Ваша логика вызывает восхищение.

Мартынов стал что-то писать на листе бумаги, поставил красивую подпись и протянул Соколову:

– Вот, Аполлинарий Николаевич, разрешение вам на допрос Зинаиды в Лефортовской тюрьме. У меня просьба: хорошенько «поводите» Зинаиду. Вы умеете это делать. Еще свежо воспоминание о деле скрипача-виртуоза Казарина, которого только вы сумели разговорить. Удачи вам! – Пожал гению сыска руку.

Когда Соколов был уже в дверях, Мартынов, вечный скептик, добавил:

– Но я все еще сомневаюсь в том, что убийца – Гершау. Ему нет никакого резона убивать молодую, полную красоты жену. Мы беседовали с людьми, которые знали эту семью, и все в один голос говорят – это была самая дружная на свете пара. В этом убийстве нет здравого смысла…

Соколов придерживался правил: войдя на светский бал, сразу же танцевать. И второе: всякий разговор заканчивать самому. На этот раз он уже с порога бросил реплику:

– Александр Павлович, ты видел много преступлений, в которых был здравый смысл? А почему в этом убийстве он должен присутствовать? И потом, нам ведь не все обстоятельства известны. Будь здоров, начальник!

Глава IX
Клеопатра из лефортовской тюрьмы

Под тюремными сводами

Соколов остановил легкую коляску, запряженную парой, сказал:

– Гони в Лефортово, к военной тюрьме!

Военная тюрьма в старинном Лефортове была построена в 1880 году по самым передовым американскому и западноевропейскому образцам. Была она К-образной формы, обнесена по всему периметру четырехметровой крепостной стеной. И отличалась тюрьма удобствами, невиданными в других московских «мертвых домах» – Центральной пересыльной (Бутырской), губернской (в Малых Каменщиках), исправительной (Матросская улица) и женской (Новинский переулок, 16).

Потолки высоченные, отопление уже в начале XX века стало паровым. Если встать в камере на стол, то и нынче с сердечной тоской лишенного свободы можно обозревать лефортовские окрестности: надзиратели сквозь пальцы смотрели на это безобидное нарушение режима.

В Лефортовском узилище в каждой камере был водопровод с умывальником, а еще клозет со сливным бачком. Роскошь!

Здесь отбывали наказание сто – сто тридцать нижних чинов, хотя камер – двести пятьдесят. Если учесть, что обычно сидели по двое, большинство камер всегда пустовали.

Пройдут годы, и об этом учреждении с ужасом, вполголоса будут говорить москвичи. Эта тюрьма в 1936 году войдет в ведомство НКВД. Тысячи людей, чаще всего безвинных, в годы большевистского лихолетья будут томиться в его крепостных стенах.

…А пока что через Покровку и Старую Басманную на обычном городском лихаче граф Соколов катил на окраину Москвы.

* * *

Соколова встретил корпусной дежурный по фамилии Бурмистров. Это был крупный мужик лет сорока из орловских крестьян, очень добродушный и веселый. За ним установилась кличка Бурмила.

– Сей миг доставлю из девяносто второй. – Негромко засмеялся: – Чудит она, раздевается догола и по камере бегает. Уж и замечания ей говорили, внимания не обращает. Не в карцер же сажать!

– Тебе что? Пусть себе бегает.

– Да пол каменный, холодный, – вздохнул сердобольный корпусной. – Не приведи Господи, простудится.

Когда Бурмила, громыхая сапогами по металлическому, словно подвешенному полу коридора, ввел для допроса Зинаиду Дитрих, она кокетливо улыбнулась, искоса взглянула на сыщика и томно произнесла:

– Граф, как я счастлива видеть вас!

Соколов с доброжелательностью отвечал:

– А я – нет. Предпочел бы встречаться в «Яре» или в директорской ложе Большого театра. Было бы приятно увидать вас, сияющую красотой, в Дворянском собрании, где с радостью танцевал бы с вами.

За сутки ареста Зинаида успела вся сникнуть, глаза женщины были переполнены печалью.

Соколов с грустью смотрел на несчастную женщину.

– Знаете, какое меня охватывает чувство, когда я прихожу в тюрьму?

Зинаида вопросительно взглянула на сыщика.

– Меня поражает та тоска, безысходная скука, которые словно разлиты в воздухе. Кто-то очень точно сказал: тюрьма – это кладбище живых. Уже через несколько месяцев заключения все арестанты делаются похожи один на другого. Походка у всех тяжелая, движения и мысли вялые, цвет лица болезненно-серый, взор тусклый. – Сыщик сочувственно посмотрел на собеседницу. – Особенно тяжело переносит заключение женщина, привыкшая к хорошей жизни, к изящному обществу. Все нервы натягиваются до крайнего предела. Даже на психике это отражается…

Зинаида, встрепенувшись при последних словах, прислонила палец к губам, едва слышно издала звук «шш…». Подавшись вперед, таинственно прошептала:

– Граф, я вынуждена открыться: я жду от вас ребенка. И любовь моя к вам все растет. Прошу, нет, требую: разделите со мной брачное ложе. Незамедлительно!

И Зинаида стала раздеваться, быстро и ловко расстегивая застежки и пуговицы, швыряя одежды на пол.

Соколов со спокойным любопытством наблюдал за ней. Зинаида предстала во всей своей блистательной красоте – плотное розоватое тело, крепкие груди с налитыми сосцами, развитые бедра и стройные ноги.

Она легла на диван в самой непристойной позе, поманила:

– Ну, иди скорей, только дверь закрой на ключик!

– Божественная, ласкать ваши перси и лядвии – мечта королей. Но не будем забывать, что сейчас мы не в опочивальне. К моему отчаянию, любовные игры придется отложить на срок, который зависит только от вас.

Зинаида резво села на диване:

– Хочу к себе домой – вместе с вами…

Соколов невозмутимо продолжал: