СЧАСТЛИВЫЙ ГЛЮК

В прошлой главе мы говорили о тех безумиях, которыми быстро обросла опера в эпоху барокко. Всепобеждающая условность превратила музыкальный театр в это время в парад певческих амбиций, который убивал на сцене общую драматургию спектакля. И сегодня многие любителя музыкального театра стиля «как было раньше» мешают в одну кучу реалистичные декорации и оперные условности. А в XVIII веке костюмированный концерт победил повсеместно, хотя поднадоевшую возвышенную трескотню опер-сериа, серьезных опер, начинает потихоньку подтачивать жанр итальянской оперы-буффа, комической оперы. Который в результате прорастет в каждой части Европы: зингшпилем в германских княжествах, «опера комик» в Париже, тонадильей в Испании, балладной оперой в Англии (привет «Трехгрошовой опере» Брехта и Вайля).

Но комический жанр не везде прививался легко и просто. Ведь до сих пор мы относимся к опере как месту, где льется кровь и гибнут люди. Негоже оперным певцам гримасничать и паясничать, до сих пор считает большая часть публики. Карнавализация (по Бахтину) позволяла спустить оперу с пьедестала и противостоять засилью трагического и эпического в том числе и на оперной сцене.

Что произошло?

Считается, что исполнение в Париже просто крохотной по тем временам оперы «Служанка-госпожа» Джованни Батиста Перголези (1710—1736). Она длится меньше часа и написана как вставная интермедия между двумя актами большой оперы, но вызвала «войну буффонов», в которую были вовлечены лучшие умы эпохи Просвещения: Вольтер, Руссо…

А также члены королевской семьи, ведь иностранка Мария-Антуанетта была целиком за французскую оперу против итальянского засилья, в то время как Людовик XVI был на стороне гастролеров. Эта история борьбы с итальянской оперой только начинается, и в XIX веке, и в наши дни мы видим, как тяжело пробиваться национальной опере везде, люди хотят слушать только итальянскую оперу!

На самом деле Перголези только подлил масла в огонь уже народившейся дискуссии о судьбах национальной оперы. Этот процесс тлеет бесконечно в недрах оперного искусства, периодически выбиваясь на поверхность даже в нашей время: вспомним скандалы вокруг постановок Большого театра «Дети Розенталя» Десятникова и «Руслан и Людмила» Глинки, или новосибирского «Тангейзера». Опера во все времена должна быть флагманом театрального поиска, и самое страшное – это навсегда нацепить на нее кокошник и закрыть в старом сундуке! Мы настрадались с нашей «Оперой Ивановной» с этим за годы царствия социалистического реализма.

Позже эти споры пародирует и Прокофьев в своей «Любови к трем апельсинам». Но пока всем не до шуток, «война буффонов» затихает ненадолго, чтобы выплеснуться через пару десятков лет войной глюкистов и пиччинистов.

Никколо Пиччини (1728—1800) возглавлял Итальянскую оперу в Париже. Его нельзя назвать бездарем, хотя оперы, им написанные, сегодня почти не звучат. Маятник времени и в XVIII веке, и сегодня склонился в сторону его главного врага – Кристофа Виллибальда Глюка (1714—1787).

Герои

Прошло всего полтора века после того, как опера родилась, а ей уже нужен был выдающийся реформатор. И таким реформатором был и остается до сих пор Глюк. Что требовал Глюк от оперы?

1) Тесной связи музыки и либретто.

2) Лаконичности и возвышенности сюжетов, их морального аспекта.

3) Энергичного действия, подчиненного музыкальной драматургии.

4) Архитектоники расположения сцен, которые делятся на арии, хоры и ансамбли, внутри сцены все связано логикой.

5) Никакой самодеятельности певцов и пустой виртуозности.

Причем Глюк был не против комической оперы, если она тоже написана по этим законам. И у него были достижения и на этом поприще – «Обманутый опекун».

Но главная реформа Глюка распространяется на оперу-сериа. Его либреттист Раньери де Кальцабиджи пишет в предисловии к опере «Альцеста»: «Смысл моей работы был направлен на то, чтобы музыку вновь поставить на надлежащее для нее место: служить драме в ее выразительности и ее сменяющихся сценах – без того, чтобы нарушать действие или обесценить его, охладить чрезмерными украшениями».

Вся жизнь Глюка была посвящена поиску сценической правды, сегодня вновь популярны его замечательные сочинения «Ифигения в Авлиде», «Ифигения в Тавриде», «Альцеста», «Армида». Но, конечно, ни одна опера не может сравниться по популярности с его «Орфеем и Эвридикой». В первой редакции в Вене он написал партию античного героя для кастрата Гаэтано Гуаданьи, но уже в парижской редакции заменил его тенором Жозефом Легро.

В этой опере есть много блестящих моментов, хотя, наверное, самый гениальный из них – это знаменитая ария Орфея «Che faro senza Euridice?» («Потерял я Эвридику»), в которой ламенто, плач, исполняется в до мажоре, что всегда вызывало критику. Но Глюк настолько убедительно описывает страдания героя в нетрадиционной для этого тональности, будто хочет всем и навсегда преподать урок: нет никаких правил и схем там, где музыка пишется и исполняется сердцем и душой.

Важно, на мой взгляд, и то, что Глюк был космополитом. Всеобщая глобализация оперного театра зарождалась именно тогда. Скажем, Гендель тоже был немцем, который воспринял итальянскую оперу как свою и большого успеха добился в Англии. Глюк, родившийся в Баварии, выросший в Богемии, естественно, не мог избежать влияния итальянской оперы, но свои реформы начал утверждать в Вене, а продолжил в Париже. В то время, когда опера была достаточно местечковым искусством, это было очень непросто.

Что изменилось?

После Глюка увертюра стала ретроспективой всего, что будет исполнено в опере. Ему удалось убедить всех в том, что надо стараться смягчить различия между речитативом и арией. Простота и ясность музыкальной драматургии стали на многие годы целью всех оперных сочинителей. И то, что сегодня воспринимается нами как естественное, на самом деле сотворил именно Глюк.

Надо, видимо, добавить, что в это время итальянская школа повсеместно насаждает гомофонное письмо – говоря совсем примитивным языком, мелодию с аккомпанементом. В пику полифоническому письму, где царило равноправие многоголосья. И так будет вплоть до XX века.

А глюковская реформа оказала в первую очередь влияние на героев двух следующих выпусков – Моцарта, Керубини, Бетховена.

Что слушать?

Конечно, «Орфея», которого Берлиоз в XIX веке переделал для Полины Виардо. Вот именно такую версию я люблю в постановке Глайндборнского фестиваля с грандиозной Джанет Бейкер в партии Орфея.

Если вам хочется все же послушать в партии Орфея контратенора, то поищите спектакль Королевского оперного театра в Лондоне, где в 1991 году была постановка спектакль Гарри Купфера с Йоханом Ковальским в партии Орфея. Этот спектакль до сих пор не устарел.

Если говорить об «Ифигении в Тавриде» и «Альцесте», то невозможно не вспомнить триумфы Марии Каллас. Именно благодаря ей не-Орфейный Глюк стал возвращаться в театральный обиход. Мощная интерпретация Каллас сегодня даже может показаться чересчур пережатой. Но абсолютная искренность ее исполнения с лихвой искупает неаутентичность этого звучания. Если вы найдете и сравните с записями уже нашего времени, то вы сразу поймете, о чем я говорю.

НЕСЧАСТНЫЙ МОЦАРТ

Наконец мы добрались до оперы, которую уже не надо объяснять, не надо расхваливать и уговаривать ее услышать. В четвертой главе «Краткого курса оперного безумия» появляется композитор, чье наследие не надо насаждать, он и так самый исполняемый оперный композитор в мире. Музыку Вольфганга Амадея Моцарта (1756—1791) можно слушать в самом плохом исполнении, такой в ней огромный запас качества. Я в юности ходил даже в Оперную студию Гнесинки на «Свадьбу Фигаро». Да, и сразу условимся, что опера называется «Свадьба ФИгаро», а не как пьеса Бомарше «Женитьба ФигарО».

Еще в детском возрасте Моцарт начал писал оперы-безделушки, милые пасторали и серенады, которые и сегодня при условии хороших исполнителей могу принести немало удовольствия слушателям. Ничего не предвещало, что из-под его пера однажды один за другим хлынут настоящие шедевры – от «Идоменея» до «Волшебной флейты». Которые и через 230 лет окажутся поводом для бесконечного выкапывания смыслов, нюансов, подтекстов.

Моцартовским операм подходит любая трактовка: вот Питер Селларс переносит «Дон Жуана» на Манхэттен, а главный герой и его слуга – братья-близнецы афроамериканцы. Вот Ингмар Бергман рассказывает нам «Волшебную флейту» как семейную драму. В любой эпохе и в любом облачении герои опер Моцарта близки нам. Остается большой загадкой, как человек, проживший так мало, творивший в основном на заказ, так тонко смог почувствовать человеческую природу и буквально вдохнуть жизнь в оперных героев. Моцартовские оперы невозможно петь стоя столбом на сцене, Моцарт, можно сказать, вшил в музыкальную ткань невиданную доселе динамику, которая беспрерывно рвется наружу, бурлит, сверкает и переливается, дает нам полное ощущение «всамделишности» происходящего на оперных подмостках. И если почитать большое эпистолярное наследие композитора, то можно обнаружить, что всю свою жизнь он боролся с оперной рутиной. Наверное, за всю историю оперы только он ее и победил. Или почти победил.

Что произошло?

Пытаясь повторить свой детский успех, Моцарт отправляется в Париж, где знакомится с реформированной оперой Глюка. На пути домой, не добившись успеха, он слушает знаменитый оркестр под управлением Карла Стамица. В те годы высочайший профессионализм на музыкальной сцене еще редкость. Совсем скоро вместе с этим оркестром, перебравшимся вместе с курфюрстом в Мюнхен, Моцарт осуществляет премьеру своей первой серьезной оперы а-ля Глюк – «Идоменей». Он в кровь бьется с либреттистом и плохими исполнителями за сценическую правду. В этой борьбе рождается будущее композитора: после успеха «Идоменея», который сегодня все же смотрится скорее данью глюковской традиции – с музыкой, подчиненной сюжету, танцевальным дивертисментом, строгим языком, – Моцарт решает покинуть Зальцбург, отца и отправиться в Вену.

Но главное в его жизни – другое, и об этом он сам пишет так: «Мне кажется, что в опере поэзия безусловно должна быть послушной дочерью музыки. Почему итальянские комические оперы всем нравятся? И это при полной ничтожности текста. Да потому, что в них надо всем господствует музыка и все прочее забывается. Еще больше должна нравиться опера с хорошо разработанным сюжетом и стихами, написанными специально для музыки. Ради того, чтобы угодить рифме, не следует вводить строки и целые строфы, которые портят весь замысел композитора и ничего не добавляют ему, ведь, боже мой, в опере они решительно ничего не стоят. Музыка не может обойтись без стихов, но рифма ради рифмы – это вещь очень опасная».

Как мог 25-летний композитор так четко сформулировать главный принцип существования оперы и устроить тайный бунт посреди повсеместного преклонения перед принципами Глюка? Отныне он будет строго следовать этим принципам и навсегда останется эталоном. Композиторы последующих эпох будут преклоняться перед Моцартом, пытаться писать с моцартовской легкостью и ясностью, обрабатывать его музыку и цитировать ее. Умерев в нищете и безвестности, Моцарт и представить себе не мог, что он станет практически культовой фигурой в последующие столетия.

Герои

Моцарт не постулировал никаких реформаторских идей, он не пытался изменить ничего революционным путем. Он брал готовые формы и совершенствовал их по своему вкусу, а значит, подчиняя только лишь музыкальной идее. Но именно столкновение с невероятным количеством клише своего времени вызывает в нем желание не только облагораживать их, но и порой сметать демоническими порывами. Галантный век уходит вместе с Моцартом в прошлое, ему на смену идут настоящая чувственность, пылкая страсть, невероятный динамизм.

Вскоре и другие композиторы посмеют вывести на сцену своих современников, как Моцарт посмел сделать в музыкальной истории Фигаро, даже убрав из нее пугающий знать предреволюционный пыл Бомарше, из-за которого пьесу не играли в Габсбургской империи. Моцарт и здесь проявил невиданную сноровку и добился показа оперы в придворном Бургтеатре.

Героем можно назвать и главного либреттиста Моцарта Лоренцо да Понте, написавшего текст для гениального триптиха – «Свадьба Фигаро», «Дон Жуан», «Cosi fan tutte», которую на русский язык нельзя перевести иначе, чем «Так поступают все женщины». Используя живой, сочный язык, иногда даже немного неприличных слов, как в пражской редакции «Дон Жуана», да Понте с Моцартом создали эталон правильно взаимоотношения композитора и либреттиста. Таких тандемов за всю историю оперы будет очень мало.

Главный герой моцартовского оперного наследия – Дон Жуан. Наказанный развратник, выносит Моцарт во второй заголовок. И сам не очень верит этому. Его Дон Жуан не вызывает никакого отвращения, если он исчадие ада, то всем нам хочется попасть в этот ад. Для человека западной культуры сегодня Дон Жуан – символ свободолюбия, человек, ниспровергающий надуманные правила и клише, точно сам Моцарт. Он богохульник и ищет разрыва с Богом. Один из самых важных архетипов в истории: Дон Жуан и есть сама музыка. По Кьеркегору, он «индивидуум, что постоянно возникает, но никогда не закончен», именно поэтому идею Дон Жуана выражает музыка, а не язык. Моцарт сделал то, что не смог сделать ни один другой автор, разрабатывавший этот миф. Сквозь шепот искушения, вихрь обольщения, тишину момента – вырастет Опера опер.

Что изменилось?

В опере-сериа, серьезной опере, обычно обращали мало внимания на индивидуальные свойства героев, в опере-буффа, комической опере, их заменяли обобщенные типажи. Моцарт создает доселе невиданных на оперной сцене героев, каждый из них и имеет обобщенные архетипические черты, и наделяется индивидуальными психологическими особенностями. Ну как живые, скажем мы сегодня.

Опера-серия и опера-буффа в их первоначальном значении умирают в творчестве Моцарта. Чтобы родиться заново, обогащая друг друга. В комедийных творениях Моцарта мы часто можем встретить совершенно серьезных героев, которые любят скорбеть, точно Графиня из «Свадьбы Фигаро». А в несмешной на первый взгляд опере «Дон Жуан» так много комического, что Моцарт дает ей название drama giocosa, игривая драма. Но даже там, где Моцарт настаивает на комизме ситуаций, как в опере «Cosi fan tutte», нам становится не смешно, а жалко бедных девушек.

Моцарт создает эталон многослойности, который и помогает подогревать интерес к его операм и поныне: хотите, «Волшебная флейта» будет детской сказкой с принцем и драконом. Хотите, она станет зашифрованным масонским ритуалом инициации. В любом случае музыка расширяет географические и фотографические ремарки партитуры: Лес, Храм, Пальмовая роща…

В операх его, как в человеческом теле, каждая клетка заполнена жизненно важным соком – музыкой. Арии больше не задерживают действие, как раньше, чтобы скачками двинуть его в речитативах. Оба вида музыкальной репрезентации одинаковы важны для развития сюжета. Не прибегая к системе лейтмотивов (Вагнер родится через два десятка лет после смерти Моцарта), наш герой создает целостный образ оперных персонажей с помощью мелодических оборотов, присущих только им. Если Лепорелло говорит о Дон Жуане, то его музыкальный язык – это язык его господина. Если Графиня и Сюзанна вместе пишут письмо Графу, то поют, что называется, одним языком. Вот тот принцип, к которому опера стремилась изначально.

Наконец, и это самое главное, рождается чудо ансамбля. Ария перестает быть самым красивым номером. Ансамбли отныне – короли оперы, не зря же у того же Дон Жуана только одна крохотная ария. Все остальное о нем мы узнаем из его ансамблевого общения с другими персонажами. А в финале каждого действия квинтеты и секстеты с хором подытоживают действие, заставляют нас волноваться, что будет дальше. Причем даже в самых больших ансамблях ему не изменяет желание выделить каждого из участников с помощью присущего им музыкального языка. Получается сумасшедшая многослойная эмоциональная картина.