– Не надо на него давить, – через паузу ответил Грушенко. – Пусть освоится…в роли Героя, выступит по ТВ, на собраниях, а потом уже можно и предложить вынуть чип. За геройство не платят – за геройство расплачиваются, – и вновь губы Президента Объединенной Руси чуть дрогнули.

– Ясно, господин Президент, – Пустовойтенко почтительно и серьезно смотрел на своего собеседника, профессионально «не замечая» этих чуть дрогнувших вверх, в улыбку, высших державных губ.

Шестьдесят километров от Киева. Объект «Ясный» Службы безопасности Украины. 24 августа 2193 года. Суббота. 6.30 по местному времени.

Скорость падения все возрастала. Окружающие звезды, до этого лениво уползающие назад, теперь стремительно, словно стая испуганных рыбок, уносились от невидимого человеку хищника. Вскоре все возрастающая скорость расплющила, вытянула яркие точки звезд в тонкие черточки. Где-то в глубине мозга, разбуженный стремительным падением, зашевелился страх. Довольно широкий тоннель, в котором неизвестно куда проваливался человек, постепенно сужался. Доселе далекие звезды приблизились и кроме ослепляющего света от них отчетливо накатывались волны тепла. Зверь страха уже окончательно проснулся и первый раз, еще лениво, нехотя рыкнул и ударил своей когтистой лапой клетку мозга. А скорость, наплевав на все законы физики, стремительно возрастала. Черточки звезд все более и более удлинялись, вытягиваясь в длинные, бесконечные линии, которые словно прутья цилиндрической клетки, окружили человека. Приятное тепло, исходившее от них, превратилось в жар, с каждым мгновение становящийся все более и более нестерпимым. Страх уже остервенело бился в мозгу, стараясь вырваться из своей клетки. Все уже и уже становились черные просветы между линиями звезд. Жар, казалось, насквозь пропитал тело человека, приводя бившегося внутри его зверя в неистовство. Вот линии звезд слились в одну, пышущую жаром полосу, со всех сторон, окружившую человека. Впереди него, этот пылающий цилиндр стремительно сужался, превращаясь в точку. Крохотный клочок сознания, еще не оглушенный завыванием, воем беснующимся внутри мозга зверя, почему-то твердо знало, что сходящийся где-то далеко впереди в точку цилиндр, это не обман зрения, а реальность. Точка была не иллюзорной, вызванная перспективой уходящих в бесконечность линий, а реальной, материализацией этой ослепляющей бесконечной колонны света, внутри которой несся человек. Бесконечна колонна, бесконечна ее энергия и бесконечна материя, сгустившаяся впереди. От этого понимания страх еще сильнее взревел, могучий рывок осатаневшего зверя и клетка лопнула, разлетелась – сознание рухнуло и мозг полностью затопила пучина рефлексов и инстинктов…

– А-а-а, – торжествующий рык подсознания громко возвестил его победу над человеческим «Я».

Точка впереди стремительно приближалась, но размеры ее, вопреки здравому смыслу, не увеличивались. Но это не изумляло и не пугало, ибо не было уже здравого смысла.

– А-а-а, – высота звука, словно соревнуясь со скоростью падения, стремительно росла, растягивая рычание в истошный вой.

Точка впереди, уже вот она, рядом. Жар плавит тело, истошный вой вытягивается в визг… и словно рвется невидимый кабель, обесточивая «картинку» – впереди черная пустота, вернее даже не пустота, а просто НИЧЕГО…

Борис Ковзан за секунду, прежде чем открыть глаза понял, что это сон. Сон, который три, нет, уже четыре раза снился ему с тех пор, как он вернулся на Землю.

Возвращение разочаровало. Нет, конечно были объятия, торжественная встреча в Мариинском дворце и другая, обязательная в таких случаях праздничная мишура. Но во всем этом была какая-то натянутость. На них смотрели как-то выжидающе, скорее даже настороженно. Настороженность, вернее скорее уже недоверие, увеличилась, когда в своих отчетах они написали, что в сущности ничего не привезли. Да они были в черной дыре, но затем непонятная сила, пренебрегая всеми законами физики, на то время известные людям, выволокла их оттуда, миг – и они вновь перед собой увидели Землю.

В черной дыре никто с ними не общался, никакого внутреннего голоса или еще чего-нибудь подобного они не слышали. И вообще были они в этой дыре не более пяти минут.

Через два дня после приземления Брэдлоу улетел к себе домой, в Америку. В аэропорту, перед многочисленными видеокамерами они на прощание обнялись:

– Боря, ты знаешь, я теперь понимаю, каково было Христу ходить среди евреев, проповедуя свое учение, – шепот Хью был еле слышим. – На него смотрели с опаской. Это на расстоянии все, что связанное с великим и могущественным вызывает трепет и восхищение, а вблизи, в первую очередь, вызывает опасение и страх.

– Но мы же не Христос, мы же ничего оттуда не привезли.

– А это надо доказать, Боренька.

Они отстранились.

– Жду тебя у себя дома, – громко, для многочисленных микрофонов, окруживших их, сказал Брэдлоу.

– Спасибо, непременно приеду.

Уже у входа в самолет, перед распахнутым люком американец на прощание махнул рукой и улыбнулся. Борису эта улыбка показалась печальной.

Сердце в груди бешено колотилось. Поморщившись, то ли от легкой боли в груди то ли от воспоминаний недавнего прошлого, Борис встал с кровати и подошел к зеркалу в ванной комнате. На него смотрело слегка небритое, довольно симпатичное лицо молодого человека. Над высоким лбом чуть свисала короткая челка черных, без единой седины, волос. Тонкий, без всякой славянской картошечности нос аккуратно проходил ровно по середине лица. Тонкие губы были плотно сжаты. И только под темно-карими глазами пролегли какие-то тени, да в самих глазах было что-то такое неподвижное, печальное, словно они видели то, что не располагало к радости и веселью. Вот только что?

«Неужели мы слетали вхолостую? Столько усилий, столько препятствий пройти, прежде чем осуществить этот полет и в итоге ничего? Значит метеорит, чуть не сорвавший полет – это случайность, ухмылка слепой природы?»

Эти бесконечные проверки на различных полиграфах, бесконечные сканирования его мозга и уже не то что копание, а перекопка его подсознания Бориса раздражали. Но, поставив себя на место людей, копошившихся вокруг него, он понял, что они правы. Сколько затрачено средств, времени, усилий и на выходе пшик. Может действительно, они с Хью получили какую-то важную информацию, но на подсознательном уровне. Эта гипотеза еще стала более вероятной после того, как выяснилось, что люди провели внутри черной дыры тридцать пять минут, а не пять, как они утверждали. Проверка на полиграфах показала, что люди не врут. Они действительно убеждены, что провели там не более пяти минут. Анализ записи переговоров показал, что действительно люди вели разговоры друг с другом внутри черной дыры пять минут. Значит тридцать минут их мозг был как бы отключен. Отключен для чего? Может для закачки в него какой-то информации? И вновь тихо жужжали сканеры мозга, и с легким чавканьем открывалась камера «гипнотизера». Бесстрастные запоминающие устройства записывали информацию и о давно забытых прочитанных книгах, и разговоры с людьми, которые навсегда выветрились из памяти, как и сами люди, записывали переживания при свиданиях с любимыми женщинами и горечь расставаний с ними. Много, очень много хранили, казалось, бездонные кладовые подсознания. Вот только необходимые полчаса не находились. И от этого еще больше становились недоверчивыми взгляды людей.

Через десять минут, умывшись и побрившись, Борис Ковзан вышел из ванной комнаты и мельком взглянул на настенные часы. Без десяти семь. Сегодня его не будут терзать многочисленными приборами. Сегодня он может, наконец, просто отдохнуть, поваляться в кровати, сходить в бассейн, тренажерный зал, библиотеку. Но самое главное – сегодня он увидит отца. Вечером, а сейчас только семь утра.

Время, неожиданно, пробежало быстро. Мозг, утомленный нервозностью, напряжением, почувствовав, что можно расслабиться с охотой это и сделал. Большую часть времени до вечера Борис просто провалялся в постели с книжкой в руках.

В дверь постучали, как и было договорено, ровно в шесть вечера.

– Отец!

– Сын!

Два человека обнялись на пороге комнаты.

– Да, батя, двадцать один год тебе явно к лицу, – чуть отстранившись, сын глядел на отца, теперь годящегося ему в младшие братья.

По лицу отца пробежала тень, превращая радостное лицо в маску. Борис недоуменно смотрел на это превращение.

– Отец, что случилось?

Тот опустил глаза под пристальным взглядом сына и после долгой паузы, наконец, проговорил:

– Тебе уже сказали, что я… словом я прошел процедуру обновления⁹.

– Отец, я это наглядно вижу и это просто замечательно! Или тебя волнует, что ты теперь биологически младше меня? Не волнуйся, ты для меня всегда останешься отцом.

– Да я и не волнуюсь.

– Так что же тогда?

– Видишь ли, когда ты три года назад полетел в гиперпространство и не вернулся, тебя посчитали умершим… – Ковзан-старший запнулся и надолго замолчал.

– Ну и что? По-моему существует официальная процедура, так сказать, реабилитации мнимо умерших.

– Дело не в этом. Главный компьютер ООН после того, как к нему поступила информация считать тебя умершим, подсчитал рейтинг твоей Жизненной Записи…

– И?

– Он признал, что твоя Жизненная Запись удовлетворяет обобщенному критерию для получения права на вторую жизнь, – быстро, словно бросаясь в холодную воду, проговорил отец.

– У меня что, есть клон, двойник? – после небольшой паузы спросил Борис.

И в комнате коротко прозвучало:

– Да.

Франция. Париж. Латинский квартал. Церковь Сент-Этьенн-дю-Мон. 9. 55 по местному (среднеевропейскому) времени.

Молодая, хрупкая девушка безучастно или даже чуть печально смотрела на проходящих под ней людей. Белые овцы, окружившие ее, уж точно безучастно щипали траву. Уже прошло невообразимое для короткой человеческой жизни время, целых семнадцать веков, с тех пор, как это девчушка, с еще бегущей по ее плоти горячей кровью, с еще глазами, щурящимися на солнце, спасла маленький городок Париж. Спасла его своими молитвами от нашествия гуннов, подарив городу блестящую историю. Это потом маленький городок галльского племени парисиев превратился в самую элегантную столицу мира, с её чудными Елисейскими полями, тяжеловесной мощью собора Парижской богоматери и ажурной красотой Эйфелевой башни. Это потом здесь вырастет ироничный гений Вольтера и отсюда раздадутся, раздирающие душу слова: «Je vous parle, que je n'suis pas descendue de l'esprit¹⁰!» крохотной больной женщины – Эдит Пиаф. Это потом по нему будут расхаживать четыре бравых мушкетера Александра Дюма, страдать, созданный пером Виктора Гюго, чудовищный горбун Квазимодо, звонарь Нотр-Дама, а прекрасная женщина кисти Делакруа взметнет флаг Франции над баррикадой и мир вздрогнет от предчувствия гигантских социальных катаклизмов, услышав «Марсельезу» Руже де Лиля.

Но и это уже все в прошлом. Сейчас и по знаменитому Монмарту, и по не менее знаменитому Латинскому кварталу течет шумная толпа арабов, китайцев, негров, а ветер лениво гоняет по их улицам и площадям всякий мусор. Потомки свирепых галлов и гордых франков, явившие миру Наполеона, железные солдаты которого заставили трепетать Европу, сейчас оказались изгоями в собственной стране. Погнавшиеся за удовольствиями, предоставляемыми высокотехнологической цивилизацией, построенной их дедами и прадедами, их изнеженные потомки уже не желали напряженно трудиться и брезгливо поджимали свои напомаженные губки при упоминании о тяжелых и грязных работах. И с удовольствием перекладывали их на плечи эмигрантов из мусульманского мира.

В городе буйным, красноватого оттенка, цветом расцвела индустрия развлечений. Стрипклубы, бордели щедро освещали ночные клубы светом своих красных фонарей. В многочисленные пипшоу зазывали посетителей немытые арабы с мутными глазами. Ночная жизнь на площади Пигаль и на бульваре Клиши превзошла своей распущенностью древнеримские оргии времен Калигулы. «А в Париже все только и делают, что ходят из бардака в клинику и из клиники в бардак¹¹…», – уже в двадцатом веке с удивлением и горечью воскликнул один из современников того времени. Но это так и остался гласом вопиющего в пустыне.

Исторические процессы имеют одну подлую особенность – они протекают вначале практически незаметно. А когда вздымаются во всей своей сокрушающей страшной красе над головами изумленных людей, сделать уже ничего нельзя. Все усиливающиеся и усиливающиеся социальные беспорядки, начавшиеся в двадцать первом веке, уже были не последним предостерегающим звонком. Это были первые порывы ветра, несущейся позади них лавины, остановить которую уже было невозможно. И в двадцать втором веке эта лавина накрыла Францию. Коренных французов, да просто белых в этой крупнейшей центрально-европейской стране стало меньше, чем выходцев с Востока. И после очередных президентских выборов в Елисейском дворце обосновался президент-мусульманин. Все произошло мирно, по закону. А закон для европейца превыше всего. И во всей Франции не нашлось больше ни Женевьевы, которая своими страстными молитвами к Богу, отвратила от Парижа страшных гуннов, ни Жанны д'Арк, поднявшей словами «Прекрасная Франция» французов против захватчиков-англичан.

В один миг закрылись все злачные и не совсем злачные места, веселясь в которых французы провеселили свою Родину (вообще-то здесь подходит другой глагол, характерный для описания жизнедеятельности бардаков или туалетов). Знаменитое Мулен-Руж, воспетое еще Тулуз Лотреком, превратилось в медресе, а над собором Парижской богоматери взошел золотой полумесяц.

А молодая девушка, святая Женевьева, в окружении неживых белых овец, продолжала безучастно смотреть неживыми глазами с картины, висящей над входом в церковь, на входящих туда живых овец – белых французов, отдавших практически без борьбы свою Францию чужим.

Вскоре все скамьи в церкви были заняты людьми. Чудь поодаль от них, рядом с алтарем возвышалась кафедра, за которой стоял священник. Подождав, пока стихнет шум, он спокойным, негромким голосом заговорил:

– Братья и сестры. В этот день я бы хотел поговорить с вами о терпимости, о праве каждого человека молиться Богу, как он считает нужным. Непонимание этого приводит к тяжким последствиям. Вспомним историю. Ровно шестьсот двадцать один год тому назад, именно в этот день у нас в Париже произошло чудовищное событие – Варфоломеевская ночь. Когда одни французы убивали других. Когда католики убивали протестантов.

Метровый самолетик легко взлетел с крыши одного из зданий, стоящих на улице Лагранжа. Его крылья, ловя восходящий поток воздуха, легко несли хрупкое тельце по воздуху. Минута-другая и вот уже под ним замелькала зелень сада Наварры. Искусственная птичка уверенно летела вперед. Вот ее миниатюрная видеокамера уловила отблеск со старинных витражей церкви Сент-Этьенн-дю-Мон. Мгновенно это изображение было передано на монитор компьютера, стоящего в небольшой квартирке по улице кардинала Лемона. Сидящий за ним человек улыбнулся и чуть наклонил джойстик вперед, заставляя самолетик идти на снижение.

… – Безумие продолжалось несколько дней. Сена окрасилась кровью невинно убиенных. Начался новый виток религиозного безумия. И по прошествию уже стольких веков мир помнит об этом злодеянии. Так не будем же повторять ошибки наших предков, будем терпимо относиться к тем, кто не так молится Богу как мы. Будем терпимы и к протестантам, и православным. Будем терпимы к мусульманам.

Даже на небольшом мониторе было видно все великолепие знаменитых цветных витражей семнадцатого века. Красиво переливаясь на солнце, они стремительно росли на экране. Мужская рука, чуть трогая ручку джойстика, уверенно наводила самолет на красную фигуру, находящуюся в самом центре витража. Белоснежные зубы азартно прикусили нижнюю губу.

… – Бог един. И он одинаково любит и христиан, и иудеев, и мусульман. И Он одинаково скорбит над каждой капелькой безвинно пролитой крови, чья бы она не была – французская, английская, немецкая или арабская.

На мгновение красный цвет стекла разросся на весь экран, сделав его кроваво-красным. В следующее мгновение пластмассовый пропеллер с силой рубанул по древнему стеклу.

– И также одинаково он будит судить тех, кто безвинно проливает эту кровь. Помните это, люди, – священник вздел вверх руки, – ибо никому не удаться избежать суда Господнего. Каждый будет отвечать за свои грехи…

Звон битого стекла откуда-то сверху прервал речь священнослужителя. Десятки пар глаз вскинулись кверху. Окутанный роем красиво переливающихся стекол, вниз падал какой-то предмет. Люди, как зачарованные смотрели, как он коснулся амвона. Яркая вспышка, взрыв и на обезумивших от страха людей сверху посыпались каменные куски галереи. Крики ужаса и боли рванулись через проемы выбитых витражей…

Через час два молодых араба по тому же монитору смотрели телевизионные новости. Вот на экране последняя «Скорая» отъехала от церкви.

– Абу, ты хорошо подготовил самолет для этого полета.

– А ты, Мухаммад, хорошо его вел.

Молодые люди чокнулись банками пива. Белозубые улыбки красиво выделялись на смуглых лицах.

– Белые собаки хорошо запомнят день рождения одного из наших выдающихся борцов. Слава Яссеру Арафату! Смерть неверным! – арабская речь победно прозвучала в центре Латинского квартала.

Еще через час братья-близнецы Абу и Мухаммад Абдульхайры отправились на новеньком «Рено» в Булонский лес. Надо было хорошенько отдохнуть – завтра им предстоял тяжелый трудовой день. К семи утра они уже должны были быть в аэропорту Шарля де Голля. Там Абу работал в таможенном управлении, а Мухаммад был пилотом огромного аэробуса А-1200, и завтра ему предстояло лететь в Лос-Анджелес.

Соединенные Штаты Америки. Вашингтон. 11.10 по местному (атлантическому) времени.

– И что же ты мне прикажешь делать, Джуди?

– Не знаю, Хью.

Двое людей, мужчина и женщина сидели в небольшом ресторанчике, недалеко от Музея современного искусства.

Мужчина был одет в неброский серый костюм и белую рубаху с бордовым в полоску галстуком. Женщина была в черном платье, чья длина и ширина не скрывали ни удлиненную красоту ее ног, ни волнующую округлость ее груди. На точеной женской шейке было надето скромное бриллиантовое колье. Абсолютно лысая голова мужчина резко контрастировала с желтым водопадом женских волос, а широкий, изброженный глубокими морщинами мужской лоб с гладким, чистым женским лобиком. После двух лет разлуки за одним ресторанным столиком сидели Хью и Джуди Брэдлоу, муж и жена.

Всю суету вокруг него, возникшую после его возвращения из гиперпространства полковник ЦРУ Хью Брэдлоу воспринимал спокойно. Привыкший за долгую карьеру разведчика воспринимать людей, прежде всего как источников информации, он с пониманием и без раздражения отнесся к тому, что его начали буквально потрошить, стараясь выжать максимум информации. Он с улыбкой смотрел, как на него надевают многочисленные датчики полиграфа. Перед тем как лечь в камеру «гипнотизера», он попросил показать ему выуженную из его подсознания видеоинформацию: «Ребята, там должны быть неплохие пикантные вещицы. Я в молодости был неплохим плейбоем. Хотелось бы еще раз насладиться этим». Но за всем этим спокойствием таилась тщательно скрываемая тревога, скорее даже не тревога, а душевное терзание, душевная боль. Он предчувствовал, вернее почти был уверен, что возвращение в родной дом, в родную семью радостным быть не может. Не может в силу законов, законов жизни, которые также неумолимы и точны, как и законы природы, потому что они сами являются частью этих законов, также, как человек является частью природы.