«Не корысти ради, в токмо волею пославшей мя жены…»

Шурка Рудаков, для друзей просто Рудак, а для недругов – и вовсе чудак на букву «М», с треском завалил зачёт по латыни. И беда не в том, что не сдал с первого раза. С кем не бывает, а в том, что даже не представляет, как к проклятому зачёту подступиться. Латынь была той заколдованной крепостью, которую он не мог взять ни стремительным штурмом, ни долгой осадой. Преподавательница Васильева Леся Ивановна – женщина дородная и, как большинство полных людей, добродушная и вполне миролюбивая. Но только до тех пор, пока кто-то не начинал путать священные падежные окончания пяти латинских склонений. Тогда она чувствовала, что её великая любовь к латыни оскверняется неофитами и профанами, и зверела, ну просто как гладиатор на арене Колизея.

Вся группа уже сдала латынь неделю назад и мирно готовилась к сессии. И только Шура по-прежнему приобщался к истории латиноговорящего мира и мужественно штудировал древние пословицы и поговорки. Но чем больше он учил, тем яснее понимал, что запомнить всё это не сможет никогда. Что может быть ужаснее утраченной надежды?.. Шура сидел, тупо уставившись в обшарпанную стену общаги, и в его воспалённом воображении живо рисовались картины в стиле Страшного суда… Провал на зачёте, ещё провал. «Под трибунал пойдёшь!» – кричит декан голосом Папанова. Господи, приснится же такая гадость!.. Шура поднял голову и увидел соседа по общежитию, Бродягу, который по-хозяйски, как у себя дома, отрезал полбулки хлеба и уже собирался отхватить здоровенный кусок докторской колбасы. Тут Шурка проснулся окончательно и укоризненно заметил:

– Ты бы хоть разрешения спросил…

– Так ты же спал… – удивился Бродяга. – Сон дело святое. А во-вторых, ты что – против?

Шура шумно вздохнул:

– Нет, конечно… не против. – И тут он снова вспомнил о не сданном и висящем над ним, словно родовое проклятье, зачёте.

– Что с латынью-то делать? – вопрос не был обращён лично к Бродяге и сказан был просто так, в окружающее пространство, как крик души и глас вопиющего в пустыне…

Однако Бродяга – человек конкретный. Обернулся, будучи уже в дверях, и неожиданно спросил:

– Хочешь, я с училкой поговорю?

– И что ты ей скажешь? – удивлённо спросил Шурка.

Действительно, предложение звучало довольно необычно.

Как правило, за студента может попросить декан, куратор, физрук, наконец…

– Ну… что ты учишь, стараешься, да только языки тебе трудно даются… – не задумываясь, ответил Валера. – Она как бы сжалится над тобой…

– То есть что, я тупой? – обиделся Шура.

– Если ты действительно умный, то корона с тебя не свалится, когда один раз тебя тупым назовут. А если и впрямь дурак – так сиди и учись!

«Наука сокращает нам опыт быстротекущей жизни», – огрызнулся Валерка. Он ушел, не закрыв дверь, не поблагодарив за еду и даже не попрощавшись. А Шура остался один на один с не решаемой проблемой. После интенсивной, но непродолжительной внутренней борьбы Шура добровольно пошёл к Валере и сделал официальный запрос на проведение операции под кодовым названием «lingva latina non penis canina», что в переводе на русский буквально означает: «латинский язык – не хер собачий!»

Хотя какая это, к чёрту, операция. Элементарная двухходовая комбинация, простая домашняя заготовка. Риск, можно сказать, нулевой. Так как Бродяга латынь уже сдал, причём Лесе Ивановне лично, то, с её точки зрения, мединститут благополучно окончил. И на почве древнего языка их пути уже никогда не пересекутся. А насчёт Шурки Валерка скажет, что визит этот – его личная инициатива, о которой Шура не знает, и не дай бог узнает. Потому что это подорвёт его веру в себя – с одной стороны. С другой – выработает вредную привычку искать обходные пути вместо того, чтобы тупо (т. е. честно) учиться. В самом худшем случае Леся Ивановна не проявит чуткости и глубокого понимания сложной студенческой души, и тогда Рудак продолжит углублённое изучение покойного языка…

Короче, заходит Бродяга в кабинет наставницы и бодро говорит:

– Pax tecum, Леся Ивановна! (Мир тебе! – лат.)

Леся Ивановна легко узнала собственного ученика.

– Здравствуйте… – сказала она и насторожилась. Несмотря на то что латынь Валера сдал и сдал хорошо, она за год знакомства с ним усвоила: с этим парнем расслабляться не рекомендуется.

Он обернулся и крикнул, якобы обращаясь к кому-то в коридоре:

– Recedite, plebes! Gero rem imperialem! (Прочь, плебеи! Я по императорскому делу! – лат.).

Лицо Васильевой тотчас приняло счастливое выражение. Дело в том, что эта фраза не входила в необходимый лексический минимумом будущего врача. Следовательно, студент выучил её по собственной инициативе и, надо полагать, беззаветно любит латынь, так же, как и она. Что, впрочем, полностью соответствовало истине.

– Садитесь, Валерий… – милостиво сказала она. – Что привело вас ко мне?

Бродяга уселся и, сделав серьёзное и слегка печальное лицо, доверительно поведал простодушной наставнице трагическую историю о бедном студенте, которому не даются даже живые языки, не то что мёртвые. О том, как несчастный Шура Рудаков старается и учит ночи напролёт, грубо нарушая режим сна и отдыха. Как мучительно переживает неудачи, и, может быть, если, конечно, это возможно, Леся Ивановна слегка прикроет строгое недремлющее око справедливости и подпишет Шуре зачёт.

– Учит, говорите, ночи напролёт? – с большим сомнением в голосе спросила Васильева.

Валерка усердно закивал и добавил специально выученную для этого случая пословицу: Amat Victoria curam (Победа любит старание, – лат.) и Amicus certus in re incerta cernitur (Верный друг познается в беде, – лат).

– Вы настоящий друг! – воскликнула Леся Ивановна с чувством, и стало ясно – дело сделано…

Тогда Бродяга первый раз понял, как легко и, главное, приятно просить за кого-то другого. «Поставьте, пожалуйста, троечку, ну что вам, жалко…» – это звучит гадко и унизительно, если просишь для себя. Совсем другое дело, если просишь за друга. Ты вдруг становишься благодетелем, Робин Гудом и Дон Кихотом одновременно. Преподаватель, видя искреннее желание помочь, тоже загорается и искренне желает проявить благородство. В общем, Валерке понравилось.

Следующий случай не заставил себя ждать. У Феди Кравца, или просто Федоса не шёл немецкий язык. Ну, то есть вообще. Он учил, правда – учил. Но то ли потому, что искренне ненавидел этот язык, то ли действительно не давался он ему, а только Федос уже дошёл до ручки. Забросив все предметы, кроме немецкого, разумеется, безуспешно учил тексты наизусть. И он таки с горем пополам выучил их. Однако если перебить его (а преподавательница – вот зараза! – всегда перебивала, исправляя какие-то мелкие, не принципиальные ошибки), то Федос тотчас сбивался и терял нить повествования. Поэтому отвечал он быстро, стараясь сказать как можно больше, прежде чем педантичная наставница остановит его. От волнения и спешки он делал те злополучные ошибки, которых так мучительно старался избежать… Как говорится, Circulus vitiosus (заколдованный круг) – неразрешимая проблема.

На этот раз Бродяга решил не оригинальничать и действовать по проверенной и хорошо зарекомендовавшей себя латинской схеме. Только слегка подредактировал название операции: «lingva germanska – non penis canina» (немецкий язык – не хер собачий! – лат).

– Главное, – сказал, волнуясь Федос, – чтоб она тебя сразу не выгнала. – Помолчал и с невольным уважением в голосе добавил: – Суровая баба, понимаешь…

– Не выгонит! – уверенно ответил Бродяга. – Я подготовился. – Потом постучал и вошёл в кабинет, не дожидаясь разрешения.

– Гутен морген! – сказал он и притворил дверь.

Шендерова, завкафедры иностранных языков, с откровенным недоумением рассматривала незнакомца.

– Простите, вы мой студент? – наконец спросила она.

– Нет, я изучал английский и успешно сдал экзамен, – сказал Валера и замолчал.

Дело в том, что если бы он сразу перешёл к делу, она могла бы и отказать, а то и вовсе не стала бы слушать. Ведь они совершенно незнакомы. Необходимо немного пообщаться, чтобы потихоньку, незаметно войти в доверие.

– Чем обязана? – холодно спросила Шендерова.

– Даже не знаю, с чего начать, – продолжал тянуть резину Валера, тактично давая понять, что ей всё-таки придётся его выслушать.

Шендерова обреченно вздохнула, отложила журнал и сказала:

– Начните с начала.

– У меня есть друг, сосед по комнате, и он систематически мешает мне заниматься.

– Простите… А я-то тут при чём? – брови у Генриетты Филимоновны поползли на лоб и там остались.

– А при том, что он учит целый год один немецкий! Причём вслух учит. С одной стороны, я, конечно, понимаю, как важно для врача знать иностранный язык… – Бродяга сделал долгую паузу, которая должна была подчеркнуть высказанную мысль, и продолжил: – Но мы же с вами взрослые люди и прекрасно знаем, что наш общий друг немцев если и увидит, то только в кино. Фёдор запустил все остальные предметы, не ездит домой даже на каникулы, – Валера наклонился через стол и громким шёпотом по секрету добавил: – В туалет со словарём ходит!

Наконец, Шендерова улыбнулась. «Ну, слава богу, – подумал Валерка. – А то и правда – ледяная баба какая-то, монстр во плоти». И добавил:

– Ich bin sehr, sehr krank, Ich gehe ineine Apotheke… (Я очень и очень болен, я иду в аптеку, нем.) – даже мне в голову залезло!

– Ну, ладно, пусть заходит, – миролюбиво сказала Шендерова.

Валера внимательно посмотрел ей в глаза и сказал со всей убеждённостью, на которую был способен:

– Я вас умоляю… Не стоит рисковать. – И протянул зачётку. Наставница вздохнула и жалобно посмотрела на Бродягу. Видно было, что всё это идёт вразрез с принципами и нормами, согласно которым она благополучно прожила предыдущие пятьдесят лет.

– Ich liebe dich, mein Herz (Я вас люблю, моё сердце, нем.), – заискивающе сказал Валерка заранее отрепетированную фразу.

Шендерова обречённо улыбнулась, поставила автограф и сказала:

– Я вижу, вам нравится немецкий язык?

Валерка не хотел расстраивать наставницу и уверенно сказал:

– Naturlich! (Ну, конечно! – буквально: в натуре, нем.).

Она засмеялась в знак того, что поняла шутку…

Бог, как известно, любит троицу, и через пару лет Бродяга снова выступил в роли посредника-благодетеля.

…Тройку по физике он просил для Светки. Узнав домашний адрес Маковской, именно к ней нужно было идти на пересдачу, с большим букетом роз в единственном, но всё ещё парадном костюме Бродяга позвонил в дверь. Открыла удивлённая Галина Борисовна собственной персоной. Она, разумеется, узнала бывшего студента, который давным-давно сдал экзамен, потому причина внезапного визита, мягко говоря, озадачила её. Валера постелил газетку и, упав на колени, взмолился:

– Государыня! Не вели казнить, вели слово молвить, не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены…

У Маковской – стопроцентное чувство юмора. Она принялась поднимать парня с колен, но так хохотала, что ей не удалось бы поднять и десяти копеек. Тогда Бродяга встал сам. Не переставая смеяться, она жестом пригласила пройти в дом. Угостила чаем с абрикосовым вареньем и, не дождавшись, что Валера хоть как-то объяснит цель своего внезапного визита, в конце концов не выдержала и спросила:

– Ну, так всё-таки, что стряслось?

Так как Галина Борисовна была очень хорошим и понимающим человеком, то Валера без обиняков перешёл к делу и изложил свою необычную просьбу.

– Я вам, конечно, помогу, – сказала наставница. – Но вы рискуете испортить девочке характер. Вот вы её приучите – она станет лентяйкой. И вы же с нею и наплачетесь.

Бродяга вздохнул… Объяснять, что не собирается со Светкой плакать, а только веселиться – было, прямо скажем, неуместно. Он молча теребил край скатерти, пока Маковская наконец не спросила:

– Когда у неё пересдача?

Оставшаяся часть визита носила чисто деловой, официальный характер. Валера назвал фамилию Светки, номер группы, поблагодарил и откланялся.

Он спускался по лестнице и мучительно думал: «Что же мне мешает радоваться жизни?» И не то чтобы совесть мучила. Как раз нет. Вряд ли это была совесть. Но какой-то необъяснимый неприятный осадок всё же остался… Вроде помог человеку, и никто от этого не пострадал… И всё-таки. На душе было явно не хорошо. Наглые, противные кошки скребли и гадили там… И хотя Валера так и не смог понять, что же он сделал неверно, твёрдо решил: больше никогда и ни за кого просить не будет… Пройдут годы, пока он сумеет разобраться в себе и осознать, что мешала ему ложь. Пусть она рядится в одежды шутки или помощи кому-либо – она всё равно остаётся ложью… И всё его естество противилось обману, чисто инстинктивно чувствуя, что ложь – основа зла и зло по сути.