Ей кажется, что она летит. Парит, потеряв опору и вес. Все вокруг смазано, все вокруг серое, но только потому, что наслаждение делает мир тусклым. Потому что она с головой окунулась в омут, наполненный туманящим эликсиром чистой страсти. Она захлебывается в нем, задыхается, но муки лишь обостряют ощущения, делают их жестче, поднимают выше самой высокой вершины.

– А-а!!!

Она не хочет возвращаться в наполненный размытой серостью мир. Ей плевать на происходящее вокруг. Она не хочет покидать вершину. Она на самом краю, и она в восторге.

– А-а…

– Она ранена?

– Ее трясет!

– Истерика?

– Нет… совсем нет.

– Чем она занималась в Пустоте?

– Или с Пустотой?

– А-а…

– Отличный Знак… Лучший из всех, что я видел.

– А-а…

Грубые руки срывают ее с вершины блаженства, тянут вниз, в обычный, зараженный серой повседневностью мир. Из чарующей сказки – в судорожную Пустоту реальности.

– Нет!

– Открой глаза!

«Добровольно? Да ни за что!»

– Тащи ее к реке!

Она напрягает последние силы, пытается отбиться, отмахнуться от безжалостных рук, пытается зацепиться за сладкую вершину, но… Но в следующий миг ее накрывает холодная волна. Мокрая и очень холодная волна.

«Что случилось? Вода…»

Она открывает глаза и видит воду. Она вдыхает, и чувствует воду.

«Я тону!»

Нет больше упоительного блаженства. Нет больше счастья. Нет.

Нет…

И она начинает рыдать.

ТЫКВА

Там смерть!

Не вероятность ее, а она сама. Оплачена моим билетом на этот гребаный цеппель! Смерть в Пустоте…

Да какая разница где? Смерть!

Там закончится все. Даже то, что еще не начиналось.

Там будут списаны все долги и закрыты все обязательства.

Там не останется ничего.

Только смерть.

Моя смерть, потому что я уйду, а мир останется. Не заметит, что я ушел. И Пустота… Она убьет меня и останется. И всех остальных, что кричат вокруг, она убьет тоже. Безразличная. Пустая. Пустая Пустота. Мы все уйдем, а она останется. Наша убийца.

Смерть…

Почему они кричат? Неужели непонятно, что там смерть, а значит, бесполезно кричать и плакать. И бояться. И ругаться. И надеяться на что-то, потому что цеппели в Пустоте не ломаются – цеппели в Пустоте гибнут. Нет ни единого шанса.

Зеро.

И неважно, кем ты был, важно только то, что ты поставил не на тот цеппель. Купил билет в Пустоту и прибыл по назначению. И еще важно, что ставок больше нет и отыграться не удастся. Казино опять выигрывает…

Зеро.

Ставок больше нет.

Смерть.

Так для чего кричать? Я ведь знал, что однажды проиграюсь в пух и перья. И неважно, чем со мной расплатятся: ножом под ребра или Пустотой? Я знал, что пьеса будет сыграна, а потому, пока не закончился воздух, я поднимаю последний бокал вина. Я допиваю его и швыряю в стену. А потом иду к ней, к Пустоте.

Я знаю, что бежать бессмысленно…

– Как он?

– Он молодец, ядреная пришпа! Не кричит и не воет. Спросила женщина, похвалил мужчина. Кто они? Да какая разница? Может, живые. А может – мертвые. Пустота – она забавная, цепари в кабаках такого про нее рассказывают, что глаза на лоб лезут. Правду от вымысла отличить сложно, а потому понять, что за спасители держат за плечи, нет никакой возможности. Мертвые? Живые? Или просто: такие, как я? Да, наверное: такие, как я. В этом есть смысл. Они кричали, а я пил вино и улыбался. Они пытались спастись, а я сам шагнул в Пустоту. Но они все равно не убежали, они все равно здесь, рядом со мной, в Пустоте…

– Парень, я вижу, ты в норме. Открой глаза и скажи что-нибудь.

«А что говорить?»

– Кха… – Он попытался пошутить, но не получилось, сначала пришлось покашлять. – Кха!

– Ты уверен, что он в норме?

– Смотрит осмысленно.

– С чего ты взял?

– Он уставился на твое декольте.

– Я в норме.

– Вот видишь.

– Кха!

Прямо перед ним красивая девушка с синими волосами, ее строгое платье в беспорядке, расстегнуто чуть больше, чем позволено приличиями. Рядом с ней – лысый мужчина в цепарской куртке. А за их спинами – дерево.

«Не такая уж ты и пустая, Пустота…»

– Где-нибудь болит?

«Какой у нее красивый голос…»

– Кха… Везде.

– Значит, с ним действительно все в порядке. – Лысый мужчина встает на ноги и озирается: – А кто сейчас кричал?

ПРИВЕРЕДА

– Помогите!

Крик превращается в хрип. За одну секунду. За одну-единственную секунду! Нереально быстро и нереально страшно. Крик говорит, что все кончено.

Чужой крик.

Но это ничего не значит, потому что я тоже кричу.

– Помогите!

Я в трех шагах позади того, чей крик стал хрипом, в трех шагах от края жизни. В трех шагах от последней черты. И все вокруг кричат и стоят, потому что за их спинами стена и дальше бежать некуда. Я тоже кричу и тоже не двигаюсь, потому что стена и за моей спиной. Потому что я одна из всех. Потому что я кричу и плачу, но надеюсь, что три последних шага не будут сделаны. Мы все надеемся, потому что за нашими спинами стена, и бежать дальше некуда. Мы замерли. Мы держим друг друга, но Пустота сосет воздух и проклятая черта приближается даже тогда, когда мы стоим на месте.

И мы кричим:

– Помогите!

А люди из первого ряда падают. Они глотнули Пустоты. Через них прошла черта.

«Помогите! Пожалуйста!»

Я прижимаюсь к стене. Я не хочу в Пустоту. Я верю, что мое время еще не пришло, но стена впереди, стена из людей, становится все тоньше. И мое время придет совсем скоро.

И я кричу:

– Помогите!

Но ответа нет. И помощи нет. И та стена, что за спиной, не становится тоньше, хотя некоторые пытаются с ней совладать. Они бьют ее и царапают ногтями. Они кричат:

– Помогите!

Но стена прочна, а черта приближается.

И мой крик превращается в хрип. А значит, я в Пустоте.

А значит, я мертва…

– Помогите!

– Да заткнись ты!

– Раз орет, значит, жива.

– У меня голова болит от ее воплей.

– Только голова? Тебе повезло.

– Ты тоже заткнись.

– Помогите!

Где Пустота? Где смерть? Это смерть? Но откуда голоса? Почему эти голоса не взывают о помощи? Или это похоронная процессия? Или мы выстроились в Пустоте и медленно движемся… Куда можно идти в Пустоте? В другую Пустоту? Откуда голоса? Откуда чужие руки?

– Отстаньте! Оставьте меня!

– Ты ее лапаешь или пытаешься помочь?

– И то и другое.

– Оставьте меня!

Пощечина.

– Ядреная пришпа! Девчонка мне уже нравится!

– Не смей меня трогать!

Она резко поднимается и яростно смотрит на сидящего рядом мужчину. На рыжего мужчину в дорожном костюме. Тот хмыкает:

– Я должен был привести тебя в чувство.

И отодвигается.

Пауза. Пришедшая в себя девушка медленно оглядывается, по очереди фокусируя взгляд на синеволосой спорки, лысом мужчине, еще одном мужчине, тоже спорки, и полуголой девице с короткими светлыми волосами. Оглядывается, после чего спрашивает:

– Мы умерли?

И слышит:

– Возможно.

И кивает с таким видом, словно удовлетворена этим, не особенно радостным ответом.

– Я помню, что черта приближалась, и я должна была умереть.

– А вместо этого мы оказались здесь, – усмехнулся лысый. – Добро пожаловать в неизвестность.

ОФИЦЕР

«Мог ли я хоть что-то изменить?»

История не знает сослагательного наклонения. История уже стала прошлым. Все, что должно было случиться, – случилось, и поменять ничего нельзя. Нет такого правила в наших благословенных мирах. Отсутствует, признанное вредным, но человек иррационален, а потому всегда будет думать о том…

«Мог ли я хоть что-то изменить? Мог ли я помочь себе? Мог ли я помочь тем, кого привел к смерти? Мог ли…»

«Нет».

«Нет, нет, нет, нет и нет, потому что не смог бы никто. Потому что, окажись за штурвалом сам Оскар дер Шет, это ничего не изменило бы. Потому что даже легендарный капитан беспомощен в Пустоте так же, как его пассажиры».

И может лишь наблюдать за катастрофой.

А потом, после того, как катастрофа произошла и цеппель уже не спасти, он парит в Пустоте, ждет скорой смерти и грустно думает:

«Мог ли я хоть что-то изменить?»

– Да! Да, я мог! Я должен был! ДА!!

– Кто кричал?

– Около скалы!

– Я знаю как!!!

Он рвет штурвал вправо, а левой рукой опускает рули высоты. Он требует от цеппеля невероятного, невозможного виража, но ведь они в Пустоте, в которой все законы физики окрашены в безумие. Цеппель здесь непослушен, на обычные команды не реагирует, так может, он совершит невозможное? Почему бы ему не совершить невозможное? Ведь мы в Пустоте! Ну, давай, чокнутая дрянь, покажи, что я тебя разгадал!

«Я должен! Я смогу! Я обязан!!»

Он рвет штурвал.

И понимает, что все напрасно. Цеппель все равно не слушается, все равно летит вперед так, словно стремится погибнуть. Стремится убить всех, кто ему доверился.

Цеппель – предатель.

– Я все равно смогу…

– Разожмите ему зубы! Он должен дышать!

– Перенесите его!

– Посмотрите на его ноги!

Пауза. Дрожащий голос:

– Добрые Праведники, что же здесь происходит?

Громкий крик:

– Мне страшно!

Следом спокойное:

– Уведите женщин!

Он понимает услышанное – это крики катастрофы. Пассажиры в шоке, но отвлекаться на них не следует, ведь он еще может их спасти. Он должен их спасти, а потому остается в Пустоте и продолжает крутить штурвал.

А они смотрят на его ноги, которые стали частью камня. Вся нижняя часть одетого в офицерскую форму человека находится в камне, в скале. Не придавлена, а растет из нее. Ног у мужчины нет, они ушли в камень.

И спасения нет, потому что цеппель – предатель.

– Я не смог… – Офицер открывает глаза и смотрит на пассажиров. – Я не смог предотвратить катастрофу.

А они смотрят на него, на его ноги, которых нет, и молчат. Они не могут подобрать слова.

– Простите, – шепчет офицер.

И слышит ответ:

– Ты сделал все, что должен, капитан. Никто не справился бы лучше тебя.

– Простите…

Он чувствует, что кто-то крепко жмет ему руку. Он понимает, что его пытаются приободрить. Он догадывается, что прощен, и от этого становится теплее.

– Я старался…

– Мы благодарны тебе.

– Простите.

Он закрывает глаза и умирает. Прекращает дышать. Прекращает жить. Остается в своей Пустоте и, возможно, вновь пытается заложить невероятный вираж. Он такой. Он будет бороться до конца, будет бороться даже после наступления конца. Будет, потому что не может иначе. Потому что хочет все исправить.

Он умирает.

А они стоят и молча на него смотрят.

Они стоят, и им страшно.

Им всем очень страшно.

* * *

Амая приходила в Красный Дом не спеша. Даже сейчас, летом, когда звезда поднималась рано и почти сразу забиралась едва ли не к самому зениту.

Красный Дом располагался на широкой террасе, прилепившейся к южной стороне Храмовой горы и, казалось, должен был окунаться в благодатное тепло сразу после восхода, но этого не происходило. Ночь, успевшая недолго побыть сумерками, уходила примерно в четыре утра, однако Амая продолжала таиться за высоченной и очень широкой Кособокой. Неровный контур соседней горы украшался ореолом теплых лучей, а погруженный в зябкую прохладу Красный Дом скучал без солнца еще около часа.

Но старый Алокаридас все равно любил наблюдать за восходами. Немного грустными в своей неспешности, но неотвратимыми. Старый Алокаридас находил в них Вечность, а причастность к великому – пусть даже в качестве наблюдателя – позволяла ему с холодным достоинством принимать неизбежное.

Принимать то, что его время таяло.

И Алокаридас искренне радовался каждому отпущенному дню.

Около года назад, поняв, что силы уходят, жрец приучил себя просыпаться за несколько минут до рассвета. Одевался, не зажигая свет, выходил из спальни и медленно шел к черному ходу, напротив которого находилась ведущая на стены лестница. Алокаридас мог бы встречать рассвет у окна, однако решил, что будет подниматься на идущую вдоль защитной стены галерею до тех пор, пока сможет, и неукоснительно соблюдал данное себе обещание. Оно стало для жреца еще одним доказательством того, что он не ждет неизбежного, а живет полной жизнью, что у него есть силы оставаться в строю. Что он еще силен. Что он может…

Может, несмотря на то, что теперь он преодолевал двадцать ступенек с двумя остановками, дыхание постоянно сбивалось, а перед глазами появлялась мутная пелена. Он мог. И он делал. И послушники, прекрасно видевшие мучение верховного жреца, кланялись ему ниже обыкновенного.

Не из жалости, а в знак уважения.

Поднявшись на галерею, Алокаридас вновь отдыхал, а затем неторопливо преодолевал тридцать шагов до площадки Кособокой башни, названной так в честь расположенной напротив горы. Останавливался, клал руки на отполированные бесчисленными прикосновениями перила и устремлял взгляд слезящихся глаз в предрассветное небо, шепча благодарность Отцу за то, что может смотреть. И может стоять. И может сам подняться на башню.

Озябший и довольный Алокаридас возносил Отцу собственную молитву, не имеющую ничего общего с классическими текстами, и заканчивалась она в тот самый миг, когда над Кособокой поднималась Амая. Заканчивалась словами надежды, что завтра все повторится. Что ему вновь хватит сил подняться на башню, и еще один день упадет в копилку долгой и правильно прожитой жизни. И Амая, которая выбиралась в этот момент из-за Кособокой, соглашалась: «Повторится».

И на душе Алокаридаса становилось тепло.

В тот день все начиналось как обычно.

Верховный жрец проснулся и несколько секунд лежал с открытыми глазами, радуясь тому простому факту, что проснулся. Поднялся, улыбнувшись при мысли, что справился, и почти минуту массировал изрядно онемевшую руку. Убедившись, что подвижность вернулась, Алокаридас надел кожаную маску, без которой не имел права показываться на людях, и аккуратно затянул ремешки на шее и под подбородком. Маска плотно облегала лысую голову жреца и была украшена красными бусами. Две короткие кисти из мелких камушков спускались с висков до шеи, а третья, длинная, почти с локоть, падала с затылка на спину. На лбу же был закреплен круглый белый камень, символизирующий То, Что Дало Начало.

Закончив с маской, Алокаридас надел поверх белья теплый красный халат, расшитый искусным белым узором, кряхтя, натянул носки, сапоги и вышел из спальни.

Десять шагов по коридору, дверь, и вот его окутывает утренняя свежесть. Яростная, как зверь, пробирающая до старых костей, дарующая дрожь, но… Но жрец вновь улыбнулся, радуясь тому, что чувствует холод. Месяц назад Алокаридас на неделю потерял эту способность и почти пал духом, решив, что смерть близка.

– Я жив… Я еще жив…

Пять шагов до лестницы, а затем двадцать ступенек, которые с каждым днем становились круче и круче. Левая нога подозрительно скрипнула, в левом боку закололо, однако жрец упрямо продолжал путь.

– Я смогу. Я все равно смогу.

И смог.

Поднявшись на стену, передохнул, привычно бросив взгляд во двор Красного Дома и двери храма. Вздохнул, сделал два шага к башне и остановился.

Медленно, очень-очень медленно Алокаридас вновь повернулся, пытаясь понять, что тут не так? Мощеный двор аккуратно подметен, даже со стены, даже старыми глазами видно, что на камнях нет ни единой соринки. На окнах ставни, послушники еще не проснулись, двери заперты…

Двери!

Жрец вздрогнул, и сердце его сковало холодом, ни имеющим никакого отношения к утренней свежести: дверь в храм была приоткрыта.

Приоткрыта! И рядом нет стража!

– Нет…

Скрип в ноге, боль в боку, слезящиеся глаза, прерывистое дыхание – все вдруг исчезло, потеряло значение, забылось. Бегом, как молодой и полный сил послушник, преодолел Алокаридас тридцать шагов до башни, схватил било и принялся колотить им в металлический гонг.

Пронзительный визг металла окутал Красный Дом знаком беды.

* * *

Нет для цепаря более умиротворяющего звука, чем басовитый рокот работающего кузеля. Мерный, привычный шум, вызывающий легкое дрожание сделанных из ильского сплава переборок, он проникает в самую душу, наполняя ее спокойствием и уверенностью: все хорошо, цеппель идет по курсу и его системы в порядке. Никакой опасности, никаких чрезвычайных ситуаций, и сотни метров до земли так и останутся цифрами, не разверзнутся зияющей пропастью и не поглотят воздушный корабль.

Мерный шум дарит умиротворение.

Паротурбинный кузель – главная силовая установка цеппеля, а потому цепари прислушиваются к нему всегда. Инстинктивно. Именно к кузелю, а не к работе вынесенных в мотогондолы тяговых электродвигателей. Установленные на боках сигары, они притягивают взоры пассажиров и зевак, попадающих под гипнотическое обаяние бешено вращающихся винтов. Но мало кто из штатских вспоминает, что питает двигатели, а значит – разгоняет пропеллеры, – именно кузель. Среди штатских мало настоящих знатоков. Ведь что для них цеппель? Обыкновенный дирижабль, оснащенный сложным, умеющим создавать межзвездные переходы астрингом. Что для них небо? Головокружительная высота, по которой проложен путь. Что для них рокот кузеля? Противный шум. И мало кто из штатских задумывается над тем, как работает астринг и сколько приходится платить управляющему им астрологу. Мало кто знает, как тяжело «читать» небо, «седлать» попутные потоки и уклоняться от встречных. Мало кто понимает значение кузеля.

Штатские не понимают вещей, из которых складывается цепарская жизнь.

И лишь в одном цепари и штатские солидарны: на вопрос, что такое Пустота, и те и другие отвечают одинаково – опасность и страх. Если ты ямауда, то только опасность, но ямаудой нужно родиться…

– Можно? – Капитан распахнул дверь сразу после того, как постучал, и тем наглядно продемонстрировал условность проявленной вежливости. Открыл и немедленно шагнул в каюту, дружелюбно