Вон из класса

(Литературная матрица: Внеклассное чтение. – СПб.: Лимбус Пресс, 2014)

Идея «Литературной матрицы» родилась в 2010 году. «Внеклассное чтение» – третий выпуск и четвертый том проекта. За пять лет «Матрица» собрала девяносто две статьи шестидесяти семи авторов, на ее 2350 страницах рассказывается о девяносто пяти писателях прошлого, – это вам не жук на скатерть начихал. Подготовить и издать четыре таких сборника – дело не из легких, «я устал, я ухожу», этот выпуск – последний.

Уходя, составители должны признаться в том, что они до сих пор так и не знают, как нужно писать статьи для «Литературной матрицы». Не знает этого и автор идеи проекта.

Идея была – рассказывать о писателях прошлого так, будто они и в самом деле нечто большее, чем эпизоды – пусть самой славной – истории литературы; победы наших предков принадлежат только им, мы лишь храним о них благоговейную память. Отличие «Войны и мира» от Бородинского сражения в том, что в «Войне и мире» любой желающий может поучаствовать и сейчас, причем участие это – единственный способ не просто ознакомиться с содержанием романа, но проверить себя на те качества, которые в мирной жизни востребованы редко, но которые только и отличают нас от нашей покупательной способности. Составители «Матрицы» хотели говорить о классиках русской литературы как о личном опыте, как о своей беде и своей радости. Как такой разговор возможен – не знает никто, у каждого из авторов всех четырех томов проекта – свой ответ на этот вопрос.

Идея, кроме того, была – говорить о писателях прошлого с теми, кто, предположительно, их еще не читал, с теми, чье читательское восприятие еще не успело смириться со штампами вроде «Тургенев прекрасно описывал русскую природу» и «Гоголь вывел маленького человека», кого воротит от идеи, что чему-то такому особенному для чтения книг нужно научиться, потому что они, если верить Уайльду с Ибсеном, и так уже все знают назло нам – речь о школьниках или, может быть, вчерашних школьниках.

Идея то есть была безумная.

Потому что уж чего-чего, а того, как говорить с людьми, родившимися при Ельцине, о людях, родившихся при царе Горохе, тогда, когда и сам Ельцин уже, в общем, Горох, не знает вовсе никто – да и возможен ли такой разговор вообще. Само собой, не знают этого и составители «Матрицы» – так что, понятно, никакого совета от них авторы книг(и), к худу ли, к добру ли, получить не могли, и каждому пришлось бороться с течением Реки времен в одиночку (впрочем, писателям не привыкать, писательство вообще самое одинокое занятие на Земле).

Как раз стремление спасти, вытащить из упомянутой реки на ее быстрине авторов и героев, слова и вещи, себя и того парня (это последняя шарада) и движет нами. Мы верим в то, что это занятие – самое важное на свете. По одной простой причине: если уж это не важно, то не важно вообще ничто. Неудивительно, что нам особенно обидно за писателей, которые даже не попали в школьную программу, которых проходят во «внеклассном чтении», писателей, которых за нехваткой «часов» сослали в программу средней школы (как последнее «прости» перед полным исключением – как будто Ломоносов, Державин или Карамзин могут зачем-то пригодиться людям, которые еще пока не дочитали «Гарри Поттера»).

Таким писателям и посвящен последний том «Литературной матрицы». Их, разумеется, больше, чем те двадцать шесть, о которых говорится под обложкой нового выпуска. Несравнимо больше. И если что-то составителей и утешает в осознании собственного бессилия, то это мысль о том, что заявленная задача невыполнима в принципе – нужна была бы эскадра ковчегов, чтобы считать ее выполненной в сколько-нибудь удовлетворительном объеме, что уж говорить о нашей утлой лодчонке.

И еще одно: чтение в классе – процедура искусственная, если не вовсе немыслимая. Писатель пишет один на один со всем миром – так же читает читатель. Можно ли всем классом думать, всем классом влюбиться, всем классом умереть, вот это вот все? Если кто-то думал, что можно весь урок проковырять в носу, заучить то, что скажет Марьиванна, бойко ответить и получить оценку, пусть посмотрит вокруг себя: нет ни Марьиванны, ни дневника, ни класса, ни одноклассников – и отныне любое чтение может быть только внеклассным. Звонок давно прозвенел.

Литературная матрица: десять лет спустя

(Литературная матрица. XX век. – СПб.: Лимбус Пресс, 2021)

Первое издание «Матрицы» вышло десять лет назад и давно стало библиографической редкостью. То издание было двухтомником и сопровождалось одним общим предисловием – вы можете найти его выше; повторять здесь все сказанное там нет смысла. Зато уместно высказать несколько соображений в ностальгическом ключе.

Идея «Матрицы» пришла мне в голову десять лет назад (на самом деле даже больше, но округлим). Это только у Дюма, сколько бы лет ни прошло, мушкетеры встречаются все тем же составом: все живы и все так же дружны. В реальности так никогда не бывает.

Начнем с того, что нет в живых четырех авторов «Матрицы» – Дмитрия Горчева, Елены Шварц, Андрея Битова и Аркадия Драгомощенко. Ушел из жизни Виктор Топоров, придумавший для проекта название.

Никак не отделаться от ощущения, что нет уже и той страны, в которой создавалась эта книга. Затяжной экономический спад, волны протестов, ужесточение политического режима, возрастающая турбулентность общемирового кризиса позднего капитализма, наконец, события 2014 года – как бы ко всему этому ни относиться, страну вокруг нас не узнать.

Впрочем, взглянув в зеркало, каждый ли узнает себя самого?

Изменились и те, кто придумывал, писал, составлял и редактировал эту книгу. Нет сомнений, что, если бы «Литературная матрица» создавалась сегодня, она была бы во многом другой. Другим был бы, вероятно, состав приглашенных авторов – за прошедшие годы появилось много новых литературных звезд, а звезда некоторых, будем откровенны, закатилась. Другим был бы и список классиков – часть из них новые школьные стандарты перенесли в списки внеклассного чтения, часть – в программу средней школы, а ведь ориентировались мы, напомню, именно на школьную программу по литературе за 10–11 классы. Наконец, что самое важное, сами авторы наверняка сегодня написали бы о выбранных ими классиках иначе. Ведь неизменны только сами тексты – Пушкина, Толстого, Шолохова, любые, – а их прочтение, восприятие и интерпретация меняются с течением жизни. И тут дело не только в том, что меняется читающий, – меняется мир вокруг него, и меняющаяся реальность заставляет по-новому смотреть на вещи. То есть чтение – исторично.

Именно поэтому принято решение печатать «Литературную матрицу» в том же самом виде, в котором она впервые появилась десять лет назад. Потому что она в своем роде тоже, как и тексты классиков, – памятник эпохе. Эпохе, в которой не было еще ни Крыма, ни Трампа, ни Сирии, ни коронавируса, да много чего еще. И стало быть, читать ее теперь можно не только как рассказ о классической русской словесности и не только как широкую панораму словесности актуальной, но и как свидетельство о том, чем жила и какими проблемами мучилась русская литература конца первого десятилетия XXI века.

Вместе с тем мало какой памятник, увы, удается сохранить для потомков в первозданном виде. Летописные списки горят в пожарах, мраморные статуи раскалываются, дворцы и храмы разрушаются. Вот и наша «Матрица» – та же, да не совсем. Нет статьи Марии Степановой о Цветаевой: автор не дала разрешения на перепечатку (почему – лучше спросить у нее). Не удалось связаться с Александром Кабаковым; вместо него свой – крайне неожиданный, в аспекте употребления галлюциногенных грибов – взгляд на творчество Бунина предлагает под этой обложкой София Синицкая.

За исключением этих двух моментов «Литературная матрица» предстает перед вами в первозданном виде. Уверен, тот заряд беспокойства, свободного полета мысли и мучительных сомнений, который в ней есть, не только не растерялся со временем, но стал еще более взрывоопасным.

Карамзин,
или Путь туда и обратно

Начать нужно вот с чего: подвинуть Пушкина.

Это вообще цеховая забава – хороша тем, что не надоедает: сколько его ни двигай – он не двигается, хоть лопни. Стоит, как вросшая в берег моря скала: погреться, занырнуть, но не сдвинуть – будет стоять всегда, и если вдруг сдвинется, это будет сигналом к концу русского мира. Но отчего же не потолкать? Довлатовские тетки в «Заповеднике», пелевинские мардонги и Бродский, небрежно роняющий «Баратынский выше Пушкина», – шлепнем ладошкой и мы: Пушкин не изобретал русского литературного языка, его изобрел Карамзин.

Коровам все равно, откуда возник луг, на котором они пасутся, – мы, мирно пасущиеся на заливных лугах русской речи современные писатели (уже смешно), тоже, в общем, don’t care. И все же что-то в этом есть: не вот этот вот, гений с тросточкой, а в его тени другой – старик вида такого, будто он боевой генерал, да вот и звезда на груди – без обид, но в тени, как в тени четырехэтажного Лицея стоял его низенький домик, в который лицейская школота бегала пить чай – и фамилия-то какая, Карамзин. Николай Михайлович.

Из каких юношей вырастают имаго таких стариков? Ибо даже Карамзин был юношей – и более того: для русской литературы куда важнее сановного автора «Истории государства Российского», которой – в обложках таких, будто это манга а-ля рюс, – торгуют у метро все книги по 50 рублей, Карамзина-старика – Карамзин-юноша. Красавец, сердцеед. Первый русский европеец – настолько, что в Европе не верили: откуда-откуда?

Поехать в Европу попутешествовать любопытства ради – сама эта идея совершенно европейская. Это там юноше – после учебы и прежде чем осесть, остепениться, заняться делом, что бы это ни значило, – полагалось проехаться по свету, узнать, как где живут люди, напроситься в гости к знаменитостям, завести знакомства, мир посмотреть, себя показать. Русские юноши со времен Петра отправлялись на Запад только чтобы набраться – кто-то набирался знаний, кто-то кое-чего покрепче, – что, конечно, хорошо, и все же: Карамзин едет в прекраснейшее из путешествий, путешествие к самому себе, в терминах века – «путешествие сердца».

Карамзин отправляется искать Карамзина – но каждый, кто затеет такое предприятие всерьез, вернется с сокровищами для всех живых существ.

Вот тема: Карамзин как Петр Первый русской литературы. Если один прорубил окно в Европу (раздался грозный стук топора…), второй – через восемьдесят шесть лет после основания Петербурга и ровно за десять лет до рождения Пушкина (это задачка по математике) – подключил русских пользователей к широкополосной сети европейской культуры. Европейские технологии должны были быть поставлены на службу русскому оружию – русская словесность нуждалась в новейших литературных техниках.

Карамзин знал, куда и зачем едет. Это сейчас в двадцать три года полагается, помаявшись с подносами или промо, перейти с «психологии» на «историю искусств», – в свои двадцать три Карамзин успел послужить в Преображенском лейб-гвардии полку в Петербурге, поучиться в пансионе при Московском университете, пережить смерть матери и похоронить отца, вступить в масонскую ложу, в совершенстве выучить немецкий и французский, сносно – английский и итальянский, плюс, само собой, латынь и греческий, поработать в редакции журнала, издать несколько переводов, – к главному русскому литературному путешествию он задолго готовился и тщательно его планировал – он ехал создавать русскую словесность.

Вот: великая русская литература была создана не по капризной прихоти гения, походя, в танце выбрасывающего из рукавов то озеро-роман, то лебедя-поэму, – но изнурительным трудом и предельной самодисциплиной, по умыслу. Без малого тысячу лет русская литература создавалась на старославянском – традиция почтенная, добрая, Ломоносов с Державиным даже еще разогнали этот движок на максимум скоростей, которые он мог выдержать, – Карамзин догадался, что пора менять не стиль, не лексику, не жанр – язык. Так когда-то стал писать на итальянском Данте и на французском Рабле, – фокус здесь в том, что Карамзин рядом с этими гигантами полурослик, хоббит, – но именно он принес на родину сокровище, кольцо всевластья, которое русские писатели носили после него больше ста лет (и, может быть, носят до сих пор, только магия из мира ушла).

Сказка, однако, ложь: не бывает ни гномов, ни волшебников, никто не вытащит тебя за шкирку из теплой норы; в реальности в такое путешествие можно отправиться, только выбросив себя в сферу тотального, космического одиночества, только приложив усилие, которое в конечном счете окажется больше силы тяготения обстоятельств, окружения, исторической обстановки – всего того, что мы называем жизнью.

Можно только догадываться, чего стоило Карамзину, человеку в Москве, в общем, чужому (Симбирск его родной город – где это? наверняка где-то рядом с Новосибирском), небогатому, скромному и молчаливому, сойтись с кругом крупнейших интеллектуалов своего времени и чего, главное, стоило с этим кругом порвать – Новиков, Тургенев, Кутузов (не тот Тургенев и другой Кутузов, take care), Петров, Татищев, Херасков, – порвать, чтобы двигаться дальше, в холод, тьму и неизвестность, хотя устроился уже уютнее некуда: редактор журнала, не жук лапкой потрогал, осталось еще жениться поудобнее, да щей горшок да сам большой… Вместо этого Карамзин садится в дорожную карету и едет из Москвы прочь, на север.

Дело, в общем, не в масонстве, хотя, да, речь идет именно о братстве каменщиков, но это же в действительности что-то вроде ролевых игр, которые у всякой эпохи свои, – ну да, Карамзин снимает с себя плащ из занавески и отправляет на антресоли деревянный меч, – но главное – его тайная и твердая убежденность: пора менять парадигму, переходить, если угодно, от Великого делания к словам.

Нет, Новиков & Co не занимались, конечно, синтезом Философского камня. Но Великое делание они могли понимать и иначе – как совершенствование себя и мира. А коль скоро мир прозябает во зле только потому, что люди не знают, как им жить правильно и разумно, – им нужно просто-напросто объяснить, что такое хорошо и что такое плохо. Слова здесь могли иметь ценность только как слова наставления и поучения – и участники Дружеского ученого общества были в этом убеждении не одиноки, достаточно почитать хотя бы нравоучительные комедии Екатерины II (да, каждое утро, прежде чем приступить к делам, она надиктовывала секретарю несколько страниц новой пиесы – любопытно было бы взглянуть на преследования Общества с ее стороны как на момент литературной конкуренции).

Итак, русские армии бьют турков на Дунае и штурмуют Анапу, Ушаков наносит решающие последние удары превосходящим силам противника у берегов Болгарии – а за грохотом пушек и скрипом снастей неслышно заканчивается эпоха русского Просвещения: из путешествия по Европе возвращается ее могильщик – щеголеватый и развязный Карамзин. Молодой человек, к которому никто не в силах был отнестись всерьез.