Глава 4

После того, как все выпили, подчиняясь неумолимому желанию Софьи Алексеевны, голоса в гостиной стихли. Каждый думал о своём, невольно вспоминая Кичатова и события прошлых лет, связанные с ним.

Наступившая тишина обманула мальчика, притаившегося под столом, и придала ему решимости. Он осмелел и, встав на четвереньки, начал осторожно пробираться по направлению к двери, нижний край которой был виден ему из-под свисающей скатерти.

Путешествие по лабиринту Минотавра могло показаться увеселительной прогулкой в сравнении с этим.

Иногда мальчик задевал чьи-то ноги, и тогда сердечко его начинало учащённо биться от предчувствия, что его обнаружат. Он останавливался, пережидая, а затем двигался дальше. Это был долгий, полный опасностей путь, целью которого было обрести свободу, и, несмотря на свой страх, мальчик намеревался пройти его до конца. Он ругал себя за то, что ушёл из сада, где было скучно, но зато ничто ему не грозило. А собственная комната, ещё недавно казавшаяся наказанием, теперь выглядела райским уголком, где его ждали любимые игрушки, покой и радость.

Но его странствие под столом имело непредсказуемые последствия, о которых он даже не догадывался.

Почувствовав чьё-то прикосновение к своей ноге, Надежда вздрогнула и досадой тихо произнесла:

– Павел, пожалуйста, оставь меня!

Юрков удивлённо посмотрел на неё.

– О чём это ты, жёнушка?

Она брезгливо поморщилась.

– Убери свои руки, я прошу тебя!

Ничего не понимающий мужчина оскорбился не из-за её слов, а из-за тона, которым те были произнесены.

– Ну, извини! – с обидой сказал он. И обратился к сидевшему напротив Мышкину. – Алексей, ты не займёшь мне свои руки?

– Это еще зачем? – поразился тот нелепому вопросу.

Юрков криво усмехнулся.

– Может быть, они понравятся моей жене больше, чем мои.

Тусклые до этого глаза Алексея сверкнули, и он процедил сквозь зубы:

– Шут гороховый!

Лицо Надежды, слышавшей их разговор, вспыхнуло, а затем побледнело.

– Прекрати, я умоляю тебя! – тихо произнесла она.

Было непонятно, кому эти слова адресованы – Павлу или Алексею. Но замолчали оба, наклонив головы к тарелкам, чтобы не выдать свои чувства взглядами…

А мальчик под столом, пробираясь дальше, наступил коленом на ногу Мышкина. Подумав, что это Вера, услышавшая их с Павлом перепалку, пытается его остановить, он разозлился. Бросив на жену неприязненный взгляд, Алексей почти грубо сказал:

– Вера, это неприлично!

– Что это? – не поняла она.

Но Мышкин не мог долго сердиться. Гневная вспышка лишила его сил, и он, чувствуя себя бесконечно усталым, промолчал, прикрыв глаза. Не дождавшись ответа, Вера яростно прошипела ему в ухо, чтобы её никто не слышал:

– Тряпка! Жалкое ничтожество!

Мышкин изумлённо посмотрел на неё.

– Какая муха тебя укусила?!

– И он ещё спрашивает! – возмутилась Вера. Она действительно всё слышала. – Павел только что оскорбил тебя и меня. А ты смолчал!

– Юрков дурак, – равнодушно ответил Мышкин. – Не стоит обращать на него внимания.

Вера презрительно усмехнулась.

– А ты-то сам кто? Трус и размазня.

Мышкин, желая прекратить этот неприятный разговор, покорно согласился:

– Ты права. Как обычно.

Они замолчали, отвернувшись друг от друга и глядя в разные стороны…

Мальчик под столом уже проделал значительный путь, когда, пытаясь сохранить равновесие, покачнулся и ненароком задел колено Софьи Алексеевны.

Почувствовав неожиданное прикосновение, вдова бросила вопрошающий взгляд на Заманского. Тот сидел ближе всех к ней, и кроме него никто не мог бы дотянуться до её ноги. Ничего не подозревающий Заманский улыбнулся в ответ на немой вопрос в её глазах. Эта по обыкновению извиняющаяся улыбка невольно подтвердила её подозрение. Вдова, выпив бокал вина, чувствовала себя как никогда одинокой и никому не нужной. Она нуждалась в сочувствии. И то, что оно было проявлено по-мужски, без ложной скромности, даже обрадовало её. Софья Алексеевна не любила ходить вокруг да около, предпочитая, как она сама говорила, резать правду-матку в глаза. Это правило касалось и её отношений с мужчинами.

– Не жалейте меня, Иосиф Аристархович, не надо, – произнесла она томно, придвигаясь ближе. – Я сильная женщина, я выдержу.

Заманский кивнул, соглашаясь, однако счёл своим долгом заметить:

– Я ничуть в этом не сомневаюсь, Софья Алексеевна. Но немного жалости ещё никогда и никому не повредило.

Софья Алексеевна ласково прикоснулась к его руке и проворковала:

– Так вот вы какой! А я-то считала вас этаким скромником. Верно говорят про тихий омут…

Заманский поразился как её прикосновению, так и непривычному тону. И не смог этого скрыть, спросив:

– Это вы о чём, Софья Алексеевна, позвольте узнать?

Но вдова не стала торопить события.

– Не сейчас, – сказала она, многозначительно глядя на него. – Давайте продолжим наш разговор позже, когда все гости разойдутся. Вы не возражаете?

По своей привычке никогда и ни с кем не спорить без насущной на то необходимости, Заманский покачал головой, словно игрушечный китайский болванчик.

– С превеликим удовольствием, Софья Алексеевна! Если бы я ещё хоть что-нибудь понимал из того, о чём мы только что говорили…

Гул от всех этих разговоров, то стихающий, то усиливающийся, наполнил гостиную. Недавнее молчание, воцарившееся после выпитого в память о Кичатове вина, было нарушено. Снова заслышав оживлённые голоса, мальчик, который сам же и вызвал эту лавину, сообразил, что выбраться незаметно ему не удастся. Путешествие на четвереньках под столом было слишком утомительным и непредсказуемым по последствиям. И по здравому размышлению он решил выждать. У него оставалась надежда на то, что мама спохватится, придёт и спасёт его.

Печально вздохнув, мальчик достал из кармана пиджачка остывшую и изрядно помятую котлету и начал её есть, отщипывая маленькие кусочки…

Глава 5

Софья Алексеевна постучала вилкой о бокал, привлекая к себе общее внимание, и, дождавшись, когда все взоры обратились на неё, тоном, не допускающим возражений, произнесла:

– Вот мы и помянули Кичатова, да обретёт вечный покой его беспокойная морская душа. А теперь каждый из вас должен сказать о нём что-нибудь.

Приветливо улыбнувшись, она полувопросительно-полуутвердительно сказала:

– Иосиф Аристархович, может быть, вы начнёте первым, на правах старого друга семьи?

Заманский не был готов к такому, однако он не стал возражать, верный своей привычке ни с кем не спорить. Да ему это было и не трудно. Он любил поговорить, мало интересуясь тем, слушают ли его окружающие. Для него было главным, чтобы его не перебивали. И тогда он мог говорить бесконечно, за потоком слов умело скрывая свои истинные мысли и чувства, если это было необходимо.

– Благодарю вас, Софья Алексеевна! – сказал он, вставая. – Все вы знаете, что я был поверенным в делах Андрея Олеговича Кичатова много лет. С того самого дня, когда он учредил свое первое рыболовецкое предприятие.

Он немного помолчал, словно вспоминая. Потом качнул головой, будто прогоняя эти воспоминания, и продолжил:

– Это было лихое время. И, говоря откровенно, тяжкий рыбацкий труд был в те дни не самым тяжёлым испытанием. Ведь в открытом море не было ни бандитов, ни чиновников. Они поджидали рыбаков на суше. И те, и другие хотели урвать свой кусок от рыбацкого пирога, и побольше.

Почему-то решив, что Заманский говорит это про него, Юрков возмущённо заявил:

– Ну, это вы зря, Иосиф Аристархович! Я лично живу по принципу – на чужой каравай рот не разевай. Свой бы кусок прожевать.

Растерявшийся Заманский, робко улыбаясь, запротестовал:

– Простите, Павел, речь, конечно же, не о вас, а о тех, кого нет за этим столом. Я сожалею, если…

Но его перебил Мышкин, с усмешкой спросив:

– Паша – совесть наша, а ты себя к кому причислил – бандитам или чиновникам?

Привстав на стуле, словно собираясь броситься на него, Юрков зло бросил:

– Эй, ты, рыба летучая, сложи плавники, пока не оборвали!

Но ссора не успела разгореться, этому помешала Софья Алексеевна.

– Тише, тише! – потребовала она, словно успокаивая расшалившихся детей. – Давайте послушаем Иосифа Аристарховича. Он так красиво говорит! А вас я выслушаю позже.

В её голосе было столько невысказанной угрозы, что притих даже взбешенный Юрков. Бросив ненавидящий взгляд на Мышкина, он откинулся на спинку стула и демонстративно уставился в окно. А Алексей налил в бокал вина и залпом выпил его, морщась так, будто пил горькую настойку. Он старательно не смотрел на Надежду, которая пыталась удержать его взглядом. Её глаза влажно блестели от готовых пролиться слёз. Вера с презрительной гримасой переводила взгляд с сестры на мужа, обнажив зубы, словно оскалившийся волк. Софья Алексеевна бросала на всех предостерегающие взгляды, напоминая укротителя в цирке, который держит зверей в повиновении резкими ударами хлыста. И только Заманского она одаряла ласковой улыбкой, предпочитая в этом случае кнуту пряник.

Неприкрытая лесть пришлась Заманскому по душе. Он заметно воодушевился, и теперь смотрел лишь на вдову, казалось, обращаясь только к ней.

– Благодарю вас, Софья Алексеевна, – с церемонным полупоклоном снова произнёс он, откашлялся и невозмутимо продолжил свою речь с того самого места, на котором её прервали. – Однако Кичатов выстоял. Не многим это тогда удалось. Как говорится, много званных, да мало избранных. Он оказался одним из таких избранных. И судьба, которая любит сильных, щедро вознаградила его.

Заманский поднял руку с направленным вверх указующим перстом, чтобы придать больший вес своим словам.

– Я говорю не только о материальных благах, – возвысил он голос, заставив вздрогнуть от неожиданности своих слушателей. – Но и о семье. Любящей жене, обожающих его дочерях, их мужьях, ставших для Кичатова опорой в его неустанных тяжких трудах.

Перечисляя, он сопровождал свои слова взглядом. А перехватив ответный взгляд, Заманский кивал, словно подтверждая, что он говорит именно об этом человеке и здесь нет никакой ошибки.