Когда осеннее солнце начало лениво пробивать густую вату тумана, вдалеке, в районе показавшейся на горизонте старинной боевой башни, вдруг послышались одиночные выстрелы, а затем и автоматные очереди. Казаки, мгновенно разделившись на тройки, начали окружать район боевых действий. Подобравшись ближе, старлей Самохвалов увидел в бинокль троих горцев, прятавшихся за камнями и изредка пытавшихся стрелять из винтовки и немецких пистолетов-пулеметов МП-38 по бойницам башни. Четвертый джигит валялся рядом на груде камней и не подавал признаков жизни.

Командир диверсантов принял решение не вмешиваться и понаблюдать за происходящим. Убогие попытки гордых обитателей Кавказских гор попасть в отстреливающегося затворника боевой башни ни к чему хорошему не привели. При очередном появлении из-за груды камней головы одного из осаждавших сверху прозвучал винтовочный выстрел, в результате которого в темя нерасторопного абрека прилетела пуля калибра 7,62 мм, пронзившая голову, словно гнилой арбуз, и разорвавшая надвое нижнюю челюсть. Подстреленный горец скатился вниз к ногам товарищей, своим обезображенным видом окончательно погасив их боевой пыл. Из-под грязно-белой бараньей шапки торчали лоскуты окровавленных щек с клочьями слипшейся от крови бороды и демонический оскал из острых обломков передних зубов. Оставшиеся в живых два абрека, несмотря на уязвленную гордость, все-таки решили отказаться от бесперспективной затеи долгосрочной осады боевой башни и поспешно ретировались вниз по склону.

Через некоторое время, наконец-то, показался и сам воинственный обитатель местного архитектурного шедевра 16-го века, держа в единственной руке винтовку системы Мосина образца 1891 года. Второй руки ниже локтя не было, как, впрочем, и левого глаза. Горец был одет в советскую военную форму, на петлицах которой виднелись три красных эмалевых треугольника, выдавая в своем обладателе сержанта рабоче-крестьянской Красной армии.

Первым окликнул однорукого сержанта подползший ближе всех к месту боя двоюродный брат командира спецотряда НКВД Ваня Самохвалов, законно ожидая выстрела, немедленно прозвучавшего в ответ. Что и требовалось другому казаку, зашедшему сзади для того, чтобы в несколько прыжков налететь со спины и обезоружить горца, пытавшегося передернуть одной рукой затвор винтовки, прижав оружие культей левой руки к груди.

Очухавшийся от неожиданного нападения и признавший, в конце концов, невесть откуда взявшуюся свору вооруженных людей за советских солдат, горец начал на ломанном русском языке объяснять казакам, кто он такой и что здесь произошло. Оказывается, однорукого воина звали Саламбек, он воевал с фашистами под Ростовом в пехотном полку, где в бою получил тяжелые осколочные ранения. Впоследствии он был награжден орденом Красной Звезды и с почетом комиссован из рядов рабоче-крестьянской Красной армии в родной высокогорный аул, расположенный неподалеку от здешних мест.

Валявшийся с разорванной физиономией горец звался Вахой и приходился заклятым кровником Саламбеку. Прознав о возвращении орденоносного увечного красноармейца в родное селение, Ваха решил поквитаться с ним, ловко соединив мотивы личной вражды с благородной идеей священного джихада, объявив ни в чем не повинного Саламбека предателем своего народа и главным приспешником неверных. Идею расправы над предателем с радостью поддержали новые товарищи Вахи, вместе с которыми он состоял в мятежном отряде Хасана Исраилова, вот уже несколько лет активно досаждавшего молодой советской власти на территории южных районов Чечено-Ингушской АССР. Но вышло все совсем не так, как замышлялось в горячих головах народных мстителей. Никто и предположить не мог, что однорукий и одноглазый ветеран, почуяв слежку за собой, рванет как ошпаренный и запрется в старинной боевой башне. А его снайперские выстрелы превратят благородный лик Вахи в некое подобие раскрывшегося бутона огромной гротескной розы, попутно с ним пристрелив еще одного незадачливого абрека.

− А к заброшенным шахтам нас провести сможешь? – поинтересовался у горца бывший казачий войсковой старшина.

− Провести смогу, но дальше не пойду, – выпалил Саламбек и отвёл взгляд в сторону. − Я отцу обещал, что не пойду туда.

− Да ты, в общем-то, там и не нужен будешь, только дорогу покажи. А что ты обещал отцу, Саламбек? – вдруг оживился Ваня Самохвалов.

− Отец запретил туда ходить. Это плохое место. Наши старики знали про него с давних времен. Там много лет назад хрусталь добывали, шахты глубокие рыли. Не послушали наших стариков, потом и поплатились за это. Много людей там пропало.

− Ну, пойдем, хоть до шахт нас доведешь, коли такое дело, – прозвучал приглушенный бас старшего Самохвалова, заподозрившего в словах горца какую-то недосказанность.

Вернув отставному сержанту «трехлинейку», бойцы спецотряда НКВД рассредоточились и осторожно двинулись в направлении горы Табулостмы, снежная шапка которой горделиво возвышалась вдали над скупым осенним пейзажем. Только к вечеру, когда пропали последние отблески заходящего за горные гребни солнца, отряд достиг намеченной цели и командир распорядился организовать привал в небольшой расщелине между поросшими кустарником огромными камнями. Стремительно накрывшая ущелье черная дождевая туча еще сильнее усугубила картину промозглого осеннего вечера в горах.

Впрочем, непогода никоим образом не смогла негативно сказаться на настроении бывших казаков, которые продолжали травить похабные анекдоты и всячески подшучивать друг над другом, чем вызывали еле сдерживаемый гнев Саламбека. Он даже отсел подальше от костра, чтобы только не слышать этих виртуозно вставляемых в разговор сложных матерных конструкций, живо и красочно описывающих будущую картину извращенных половых взаимоотношений участников диалога с ожидаемыми фашистскими диверсантами, которых, если воспринимать буквально слова затейливых казаков, ожидала незавидная участь жертв постыдного надругательства. Одним словом, картина «Казаки пишут письмо турецкому султану» вдруг ожила и заблистала новыми красками.

Когда над вершинами гор чуть забрезжил рассвет, к входу в одну из старых штолен осторожно подползли два бывших казака, отправленных командиром спецотряда в разведку. Услыхать передвижения пластунов даже в ночной тишине родных кубанских плавней крайне редко кому удавалось. Казаки могли часами сидеть в самых неудобных и труднопроходимых местах, затаившись в засаде, а потом внезапно обрушиться, словно коршуны, на зазевавшегося врага. При разведке местности или вылазках за «языками» у пластунов с давних времен было заведено обувать специальную мягкую кожаную обувь мехом наружу, которая практически не оставляла следов.

Понаблюдав минут десять за входом, опытный пластун Степан Тарасенко, которого все кликали Степанычем, приходившийся кумом командиру отряда Самохвалову, вдруг услышал шуршание опавшей листвы за большим осколком скалы метрах в пятнадцати правее. Следом в предрассветном тумане вдруг прояснились очертания горской барашковой папахи. Степан подал знак рукой своему молодому напарнику Кольке Косенко, попавшему в плен к чекистам вместе с остальными сородичами, когда ему едва исполнилось 17 лет, но зарекомендовавшего себя весьма способным воином. Знак старшего товарища означал, что «брать» дозорного абрека предстояло ему. Колька аккуратно достал из-за пояса нагайку и тихо, по-змеиному, подкрался сзади к намеченной цели. Увидев, что снулый дозорный находится в одиночестве на своем посту, молодой пластун отработанным движением накинул нагайку петлей вокруг шеи горца и, резко развернувшись, вздернул последнего себе на хребет. Судя по всему, такого продолжения предрассветного сна дозорный никак не ожидал. Не издав даже хрипа, он несколько раз дернул в воздухе ногами, а потом, закатив выпученные глаза ко лбу, раскинул руки в стороны и повис на спине пластуна, как прикованный к скале Прометей. Дабы не «передержать» придушенного абрека, Колька аккуратно опустил его на землю и вместе со Степанычем уволок ценного «языка» в расположение своих.

Допрос вел сам командир Самохвалов, никаких физических пыток к обескураженному горцу никто и не думал применять. Уж кто-кто, а командир пластунского отряда сумел бы развязать язык даже мертвецу. Ему достаточно было просто посмотреть человеку в глаза, как у того парализовывало всю волевую деятельность и он превращался в некое подобие сомнамбулы, но с сохранением активной речевой функции. Картину допроса опечаливал лишь факт, что плененный чеченец очень плохо говорил по-русски, и никакое суггестивное вмешательство не могло исправить этого досадного недоразумения.

Из слов горца было понятно немного. После того, как отряд мятежников несколько дней назад вступил в бой с войсками НКВД, бандитам пришлось скрыться в районе заброшенных штолен, а потом они вышли на поверхность для встречи немецких диверсантов, проявлявших нездоровый интерес к пещерам и шахтам в здешних горах.

Ближе к полудню допрошенный чеченец, представлявший теперь некое подобие лоботомированного пациента дома скорби, был возвращен казаками на боевой пост, а весь личный состав диверсионного отряда НКВД расположился в засадах вокруг центрального входа в заброшенную штольню в трепетном ожидании визита непрошеных иностранных гостей.

Гости, к счастью, не заставили себя долго ждать. Ближе к вечеру в отдаленном горном пролеске дважды был замечен отблеск оптического прицела или бинокля. А через пару часов к месту предполагаемой встречи со связным вышел один из диверсантов. Остальные его подельники в это время со всех сторон окружали данное место, опасаясь засады. Судя по тактике действий, диверсанты были очень хорошо подготовлены. Отследить их перемещения было практически нереально. Умело используя особенности горной местности, никто из них не вышел на траекторию выстрела казачьих снайперов.

Старлей Самохвалов изначально решил не дать возможность фрицам пройти в штольни, потому что шанс схватить хоть кого-нибудь из них живым при таком раскладе стремительно приближался к нулю. А судя по уровню подготовки вражеских диверсантов, весьма несладко придется казакам и во время боя на открытом пространстве, так как задача взять живым такого матерого противника предполагает вступление в близкий огневой контакт с учетом того, что со стороны врага будет работать как минимум один снайпер.